Несомненно, этот высохший, замученный старикашка без единого волоса на гладкой, как лабораторная колба, голове и был могущественным Карлом-Людвигом фон Гевиннер-Люхс, бароном Дахау, моим дальним прадедушкой. Что еще бросилось мне в глаза? Неестественный цвет его кожи. Старик был желт. Желт, как… как не знаю что, как груша, как одуванчик, сравнения эти неуместны, но ничем иным нельзя описать этот ярко-канареечный цвет его кожи.
Тяжело дыша, старик метался по своему ложу наверняка в бреду. Около барона хлопотали двое. Первый из них — мрачного вида священник, чья персона заслуживает упоминания лишь в связи с его лицом, рыхлым, изрытым какими-то ямами — то ли оспинами, то ли следами давних прыщей. Да, упомяну также о выражении его лица. Оно было кислым, недовольным сверх меры. Можно было подумать, что его три часа подряд потчевали редькой вместо изысканного божоле.
Другой человек, по всей видимости доктор, суетившийся рядом с пастором, гораздо более привлекал внимание, и его невозможно не описать подробно. В противоположность долговязому священнику доктор был мал ростом. Описание сего престранного человека начну с самой, пожалуй, запоминающейся детали его внешности — носа. Нос его длинен, крючковат. На самом его кончике помещались очки с толстыми выпуклыми стеклами. Выпуклые линзы позволяли во всех подробностях рассмотреть глаза доктора. Лучики расходящихся от глаз морщинок почему-то сразу расположили меня к этому эскулапу. Немыслимый зигзаг рта, казалось, раскалывал его лицо надвое. Голову венчал парик зеленой бумаги. Одет был сей страннейший из докторов в лиловый кафтан в оранжевых горошинах, ярко-канареечные панталоны, кружевные брыжи (хотя я до сих пор не уверен, что это были именно брыжи), картонные чулки и горохового цвета туфли. На носках туфель, дополню, позвякивали серебряные бубенчики.
Священник соблюдал приличествующее мрачное молчание, лишь иногда губы его шевелились, выговаривая едва слышную молитвенную латынь. Доктор же, напротив, напоминал провинциального комедианта, запамятовавшего роль и теперь маскирующего свою забывчивость нелепейшими экспромтами. Время от времени он совершал странные прыжки, совершенно невероятным образом выворачивал нога, не забывая, однако, время от времени потчевать умирающего лекарством из склянки, на горлышко которой была насажена обыкновенная тряпичная детская соска. Едва лишь соске этой случалось коснуться губ умирающего, тот мигом отвлекался от бредовых видений и жадно, как младенец, чавкал и заглатывал содержимое склянки.
Клара, глядя на это, прыснула. Я толкнул ее локтем в бок.
— Дура! — сказал я едва слышно, но достаточно выразительно. — Прекрати немедленно! В твои-то годы!
На что моя перезрелая сестрица ответствовала так:
— Сам ты дурак!
«Замуж, замуж у меня пойдешь! — подумал я, лелея мстительное предвкушение. — Уж я-то позабочусь приискать тебе женишка под стать!»
Раздумья мои прервал подошедший ко мне нотариус — немыслимо долговязый, весь в веснушках, с ниточкой тонких усов над верхней губою. Мне предстояло ознакомиться с завещанием, написанным на изящном свитке драгоценного пергамента и скрепленным фантастически красивой фамильной печатью. В нескольких словах суть этого документа такова. Я, как единственный наследник умирающего (наследниками считаются только лица мужского пола), получаю после его кончины в свое безраздельное владение весь замок со всеми прилегающими угодьями и миллионное состояние. Дальше в завещании следуют различные маловажные подробности и в конце содержится весьма существенная оговорка: полноправным наследником я делаюсь только спустя год после кончины барона Карла-Людвига. Весь этот год я обязан прожить в родовом замке баронов фон Гевиннер-Люхсов. Если хотя бы одну ночь я проведу за пределами замка, то автоматически лишаюсь всего состояния и замка с угодьями. Ничего себе оговорочка! Хотя ради миллионного состояния стоит годик потерпеть.
— А в чем, — спросил я нотариуса, — смысл этого пункта завещания? Зачем нужно мое постоянное присутствие в замке?
— Это, — отвечал нотариус, — освященная веками традиция. За год, проведенный в замке безвыездно, высможете полностью вникнуть во все хозяйственные и прочие дела. Слуги привыкнут видеть в вас хозяина. Кроме того, бароны фон Гевиннер-Люхсы никогда не отличались общительностью и презирали пустые светские развлечения.
— Боюсь, — сказал я, — я не из их породы. А как же, — продолжал я, — быть с моей учебой в университете? Не могу же я ее бросить, почти уже одолев курс наук?
— Вы, — отвечал нотариус, — сможете продолжить ее, ко только после годичного пребывания в замке. К тому же, — добавил он, — между нами, скажите, господин наследник, на кой черт владельцу миллионного состояния может понадобиться жалкая профессия врача? Живите, наслаждайтесь жизнью, плюньте на нудную схоластику!
— Легко сказать «плюньте», — возразил я. — Но ведь, состояние можно и промотать, а профессия никогда не помешает.
— Решайте сами, господин наследник, — усмехаясь, отвечал нотариус. Похоже, у него не оставалось сомнений в судьбе состояния после моих неосторожных слов.
Умирающий тем временем вновь беспокойно заметался по своему необъятному ложу, что-то выкрикивая в бреду. Голос его походил на скрип несмазанного механизма. Звуки, как ржавая стружка, резко и визгливо выхаркивались, рождались и погибали, никем не понятые.
Мне было очень тяжело и неприятно смотреть на конвульсии прадедушки, и я хотел было отвернуться, когда взгляд мой столкнулся с ужасающим, помраченным бредом взглядом старика. Мне стало нехорошо, по коже забегали отвратительные мурашки.
Карл-Людвиг, казалось, нашел опору в моем взгляде, он привстал на своем ложе, хотя, судя по всему, это отнимало у него немало сил. Священник и доктор бросились к нему. С неожиданной силой барон оттолкнул обоих. Его крючковатый трясущийся перст указал на меня.
— Ты!… — хрипел старик. — Ты!…
На губах его выступила пена. Старик рухнул на подушки, но, неожиданно обретя новые силы, сумел опереться на локоть и приподняться. Мне мнилось, что я смотрю в глаза самой смерти, ибо взгляд старика исходил уже не из нашего мира.
— Слушай, — заклекотал старик, — слушай и обещай…
— Подойдите поближе, -молодой человек. -• Возле меня оказался маленький доктор. — Выслушайте последнюю волю барона.
Подойдя к умирающему, я склонился над его иссохшим телом. Поросшая седым волосом рука костляво вцепилась в мой кафтан.
— Моя… последняя, — старика затряс сильнейший приступ хриплого кашля, — последняя воля…
И нестерпимо, как бритва по барабанной перепонке, все мое существо располосовал крик:
— Найди золотаря!!! Най… ди…
По телу умирающего прокатилась резкая и страшная волна агонии. Рука его отпустила меня. Из горла хлынула алая артериальная кровь. Все было кончено. Барон умер — да здравствует барон!
Но буду краток. Оставшийся день прошел за самыми низменными хлопотами, из которых отмечу ужин — роскошнейшее пиршество из десяти блюд, названий многих из них я даже не знаю. После ужина я, мама и Клара отправились в баню, расположенную почему-то на четвертом этаже, после чего разбрелись спать. Спальня, которую мне отвели, Леопольд, ты не поверишь, по Размеру как весь наш дом, нет, даже более! Засыпая, я ощутил сильнейший приступ агорафобии. Как и следует ожидать, ночью мне приснился кошмар. Мне снилось, что я какое-то насекомое, то ли муха, то ли таракан. Во сне я метался по огромной своей опочивальне и чья-то огромная ладонь то и дело норовила меня прихлопнуть.
Проснулся я в дурнейшем расположении духа как раз к завтраку, за коим вкушал — завидуй, Леопольд! — устриц в белом вине. Сразу же после трапезы ко мне подошел дворецкий, личность во всех отношениях почтенная. После выражения соболезнований и поздравлений со вступлением в наследство он перешел прямо к делу. Он протянул мне пергамент, такой же, как и завещание, и даже с такой же печатью.
— Извольте ознакомиться.
— Что это? — спросил я.
— Реестр замковой прислуги, составлен мною на основании последней переписи, проведенной три месяца назад.
Реестр гласил, что в замке Дахау имеются в наличие следующие живые души:
горничные — 4 шт.,
конюх— 1 шт.,
псарь (он же душитель псов и котов) — 1 шт.,
дворецкий — 1 шт.,
подметальщик— 1 шт.,
сторож — 0,5 шт.,
кастелян и кастелянша — 2 шт.
Присутствовали в реестре также водовоз, прачка, две мойщицы окон и прочая, и прочая, и прочая. Довольно бегло проглядывал я сей перечень, но неожиданно волосы мои поднялись дыбом, а брови недоуменно поползли вверх в гримасе самого крайнего недоумения. Причиной сего послужили следующие упомянутые в реестре персоны. Цитирую:
объявлялыцик «Кушать подано» и «Барин проснулись» — 1 шт.,
чистильщик сапог и ботфортов — 4 шт.,
колупалыцики, по совместительству хлебатели бульона— 8 шт.,
чистильщики носа, или ковырятели — 6 шт.,
чесальщицы пяток — 3 шт.,
переворачиватель страниц — 1 шт.,
зажигатель свечей — 1 шт.,
задуватель их же — 1 шт.
Далее следовали лица довольно странных профессий: подтиралыцики, вымывальщицы; завершали реестр некий нудолыцик — 1 шт., кухарка— 1 шт., любитель пива — 1 шт.
Ниже, под жирной чертою, было написано «итого». В этой графе методом обычного плюсования выяснялось, что в замке пребывает 48,5 шт. взрослой прислуги. Текст реестра сопровождался примечанием, где оговаривалось, что у прислуги имеется множество детей, около 89 шт., а у любителя пива их 16 шт. Итого, считая и детей, — около 137,5 шт.
— Однако прислуги здесь явно многовато, — заметил я и задал дворецкому несколько вопросов. Вкратце их суть сводилась к следующему:
Во-первых, меня крайне заинтересовало, что такое «сторож — 0,5 шт». Во-вторых, разве не очевидна нелепость и ненужность таких разновидностей прислуги, как колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и т. д.? И в-третьих, где же они все обитают?
Дворецкий по порядку отвечал, что, во-первых, сторож считается за 0,5 шт. от человека по причине своего полуживотного происхождения. Лет двадцать-двадцать пять назад замок Дахау проездом посетил великий абиссинский негус и остался чрезвычайно доволен радушным приемом, который оказал ему покойный Карл-Людвиг. Повелитель Абиссинии оказался сверх всякой меры растроган и в знак признательности презентовал барону человекообразного орангутанга. Животное это, как оказалось, питало немалую склонность к прекрасной половине рода человеческого, что выражалось в ночном подстерегании в темных коридорах замка горничных и чесальщиц. Одна из чесальщиц вследствие такого подстерегания оказалась в интересном положении. О случившемся прознал барон и распорядился посадить похотливое животное в клетку, где оно вскорости и умерло от меланхолии. У чесальщицы родился ребенок, с малых лет проявивший дикость характера. Он не понимал человеческой речи, спать предпочитал на деревьях. Однако с обязанностями сторожа он справляется весьма неплохо, правда, по ночам иногда будит всех обитателей замка дикими воплями.
Во-вторых, колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и любитель пива не приносят абсолютно никакой пользы, некоторые даже не знают своих обязанностей и предаются на дармовых баронских хлебах гнуснейшему безделью. Чем же объяснить присутствие в замке этих людей, этого заведомого балласта? Исключительно традицией. Это не что иное, как отзвук далекого средневековья, когда бароны погрязали в разврате и роскоши, непременнейшим атрибутом каковой считалось наличие в родовом замке чесальщиц пяток и ковырятелей в ноздрях. С другой стороны, трудно отрицать целесообразность и полезность объявлялыцика «Кушать подано» и «Барин проснулись». Как же без него замкочадцы будут знать: спит барин или уже нет и подано ли кушать? К тому же бедняга объявляльщик и не знает никаких других человеческих слов, кроме этих четырех. Теперь касательно того, где все они обитают, продолжал дворецкий. Обитают они где придется. Большая часть замка пустует. Никто не в состоянии назвать точное количество комнат и зал. Многие из этих помещений прислуга и облюбовала себе под жилище. Очень часто можно встретить развешанное поперек какого-нибудь коридора или галереи выстиранное белье. Добавлю также, закончил дворецкий, что количество прислуги, отмеченное в реестре, может оказаться и неточным, поскольку многие слуги с чадами попросту попрятались во время переписи, а некоторых, поселившихся в отдаленных замковых закоулках, найти вообще не удалось. Поэтому следует иметь в виду, что фактическое количество прислуги колеблется от 200,5 шт. до 250,5 шт.
Засим дворецкий попросил разрешения откланяться, дабы тщательно проследить за качеством готовящегося обеда. Я же закурил трубку и принялся задумчиво бродить по галерее с колоннами. Не буду описывать своих размышлений: они путаны и пустяшны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Тяжело дыша, старик метался по своему ложу наверняка в бреду. Около барона хлопотали двое. Первый из них — мрачного вида священник, чья персона заслуживает упоминания лишь в связи с его лицом, рыхлым, изрытым какими-то ямами — то ли оспинами, то ли следами давних прыщей. Да, упомяну также о выражении его лица. Оно было кислым, недовольным сверх меры. Можно было подумать, что его три часа подряд потчевали редькой вместо изысканного божоле.
Другой человек, по всей видимости доктор, суетившийся рядом с пастором, гораздо более привлекал внимание, и его невозможно не описать подробно. В противоположность долговязому священнику доктор был мал ростом. Описание сего престранного человека начну с самой, пожалуй, запоминающейся детали его внешности — носа. Нос его длинен, крючковат. На самом его кончике помещались очки с толстыми выпуклыми стеклами. Выпуклые линзы позволяли во всех подробностях рассмотреть глаза доктора. Лучики расходящихся от глаз морщинок почему-то сразу расположили меня к этому эскулапу. Немыслимый зигзаг рта, казалось, раскалывал его лицо надвое. Голову венчал парик зеленой бумаги. Одет был сей страннейший из докторов в лиловый кафтан в оранжевых горошинах, ярко-канареечные панталоны, кружевные брыжи (хотя я до сих пор не уверен, что это были именно брыжи), картонные чулки и горохового цвета туфли. На носках туфель, дополню, позвякивали серебряные бубенчики.
Священник соблюдал приличествующее мрачное молчание, лишь иногда губы его шевелились, выговаривая едва слышную молитвенную латынь. Доктор же, напротив, напоминал провинциального комедианта, запамятовавшего роль и теперь маскирующего свою забывчивость нелепейшими экспромтами. Время от времени он совершал странные прыжки, совершенно невероятным образом выворачивал нога, не забывая, однако, время от времени потчевать умирающего лекарством из склянки, на горлышко которой была насажена обыкновенная тряпичная детская соска. Едва лишь соске этой случалось коснуться губ умирающего, тот мигом отвлекался от бредовых видений и жадно, как младенец, чавкал и заглатывал содержимое склянки.
Клара, глядя на это, прыснула. Я толкнул ее локтем в бок.
— Дура! — сказал я едва слышно, но достаточно выразительно. — Прекрати немедленно! В твои-то годы!
На что моя перезрелая сестрица ответствовала так:
— Сам ты дурак!
«Замуж, замуж у меня пойдешь! — подумал я, лелея мстительное предвкушение. — Уж я-то позабочусь приискать тебе женишка под стать!»
Раздумья мои прервал подошедший ко мне нотариус — немыслимо долговязый, весь в веснушках, с ниточкой тонких усов над верхней губою. Мне предстояло ознакомиться с завещанием, написанным на изящном свитке драгоценного пергамента и скрепленным фантастически красивой фамильной печатью. В нескольких словах суть этого документа такова. Я, как единственный наследник умирающего (наследниками считаются только лица мужского пола), получаю после его кончины в свое безраздельное владение весь замок со всеми прилегающими угодьями и миллионное состояние. Дальше в завещании следуют различные маловажные подробности и в конце содержится весьма существенная оговорка: полноправным наследником я делаюсь только спустя год после кончины барона Карла-Людвига. Весь этот год я обязан прожить в родовом замке баронов фон Гевиннер-Люхсов. Если хотя бы одну ночь я проведу за пределами замка, то автоматически лишаюсь всего состояния и замка с угодьями. Ничего себе оговорочка! Хотя ради миллионного состояния стоит годик потерпеть.
— А в чем, — спросил я нотариуса, — смысл этого пункта завещания? Зачем нужно мое постоянное присутствие в замке?
— Это, — отвечал нотариус, — освященная веками традиция. За год, проведенный в замке безвыездно, высможете полностью вникнуть во все хозяйственные и прочие дела. Слуги привыкнут видеть в вас хозяина. Кроме того, бароны фон Гевиннер-Люхсы никогда не отличались общительностью и презирали пустые светские развлечения.
— Боюсь, — сказал я, — я не из их породы. А как же, — продолжал я, — быть с моей учебой в университете? Не могу же я ее бросить, почти уже одолев курс наук?
— Вы, — отвечал нотариус, — сможете продолжить ее, ко только после годичного пребывания в замке. К тому же, — добавил он, — между нами, скажите, господин наследник, на кой черт владельцу миллионного состояния может понадобиться жалкая профессия врача? Живите, наслаждайтесь жизнью, плюньте на нудную схоластику!
— Легко сказать «плюньте», — возразил я. — Но ведь, состояние можно и промотать, а профессия никогда не помешает.
— Решайте сами, господин наследник, — усмехаясь, отвечал нотариус. Похоже, у него не оставалось сомнений в судьбе состояния после моих неосторожных слов.
Умирающий тем временем вновь беспокойно заметался по своему необъятному ложу, что-то выкрикивая в бреду. Голос его походил на скрип несмазанного механизма. Звуки, как ржавая стружка, резко и визгливо выхаркивались, рождались и погибали, никем не понятые.
Мне было очень тяжело и неприятно смотреть на конвульсии прадедушки, и я хотел было отвернуться, когда взгляд мой столкнулся с ужасающим, помраченным бредом взглядом старика. Мне стало нехорошо, по коже забегали отвратительные мурашки.
Карл-Людвиг, казалось, нашел опору в моем взгляде, он привстал на своем ложе, хотя, судя по всему, это отнимало у него немало сил. Священник и доктор бросились к нему. С неожиданной силой барон оттолкнул обоих. Его крючковатый трясущийся перст указал на меня.
— Ты!… — хрипел старик. — Ты!…
На губах его выступила пена. Старик рухнул на подушки, но, неожиданно обретя новые силы, сумел опереться на локоть и приподняться. Мне мнилось, что я смотрю в глаза самой смерти, ибо взгляд старика исходил уже не из нашего мира.
— Слушай, — заклекотал старик, — слушай и обещай…
— Подойдите поближе, -молодой человек. -• Возле меня оказался маленький доктор. — Выслушайте последнюю волю барона.
Подойдя к умирающему, я склонился над его иссохшим телом. Поросшая седым волосом рука костляво вцепилась в мой кафтан.
— Моя… последняя, — старика затряс сильнейший приступ хриплого кашля, — последняя воля…
И нестерпимо, как бритва по барабанной перепонке, все мое существо располосовал крик:
— Найди золотаря!!! Най… ди…
По телу умирающего прокатилась резкая и страшная волна агонии. Рука его отпустила меня. Из горла хлынула алая артериальная кровь. Все было кончено. Барон умер — да здравствует барон!
Но буду краток. Оставшийся день прошел за самыми низменными хлопотами, из которых отмечу ужин — роскошнейшее пиршество из десяти блюд, названий многих из них я даже не знаю. После ужина я, мама и Клара отправились в баню, расположенную почему-то на четвертом этаже, после чего разбрелись спать. Спальня, которую мне отвели, Леопольд, ты не поверишь, по Размеру как весь наш дом, нет, даже более! Засыпая, я ощутил сильнейший приступ агорафобии. Как и следует ожидать, ночью мне приснился кошмар. Мне снилось, что я какое-то насекомое, то ли муха, то ли таракан. Во сне я метался по огромной своей опочивальне и чья-то огромная ладонь то и дело норовила меня прихлопнуть.
Проснулся я в дурнейшем расположении духа как раз к завтраку, за коим вкушал — завидуй, Леопольд! — устриц в белом вине. Сразу же после трапезы ко мне подошел дворецкий, личность во всех отношениях почтенная. После выражения соболезнований и поздравлений со вступлением в наследство он перешел прямо к делу. Он протянул мне пергамент, такой же, как и завещание, и даже с такой же печатью.
— Извольте ознакомиться.
— Что это? — спросил я.
— Реестр замковой прислуги, составлен мною на основании последней переписи, проведенной три месяца назад.
Реестр гласил, что в замке Дахау имеются в наличие следующие живые души:
горничные — 4 шт.,
конюх— 1 шт.,
псарь (он же душитель псов и котов) — 1 шт.,
дворецкий — 1 шт.,
подметальщик— 1 шт.,
сторож — 0,5 шт.,
кастелян и кастелянша — 2 шт.
Присутствовали в реестре также водовоз, прачка, две мойщицы окон и прочая, и прочая, и прочая. Довольно бегло проглядывал я сей перечень, но неожиданно волосы мои поднялись дыбом, а брови недоуменно поползли вверх в гримасе самого крайнего недоумения. Причиной сего послужили следующие упомянутые в реестре персоны. Цитирую:
объявлялыцик «Кушать подано» и «Барин проснулись» — 1 шт.,
чистильщик сапог и ботфортов — 4 шт.,
колупалыцики, по совместительству хлебатели бульона— 8 шт.,
чистильщики носа, или ковырятели — 6 шт.,
чесальщицы пяток — 3 шт.,
переворачиватель страниц — 1 шт.,
зажигатель свечей — 1 шт.,
задуватель их же — 1 шт.
Далее следовали лица довольно странных профессий: подтиралыцики, вымывальщицы; завершали реестр некий нудолыцик — 1 шт., кухарка— 1 шт., любитель пива — 1 шт.
Ниже, под жирной чертою, было написано «итого». В этой графе методом обычного плюсования выяснялось, что в замке пребывает 48,5 шт. взрослой прислуги. Текст реестра сопровождался примечанием, где оговаривалось, что у прислуги имеется множество детей, около 89 шт., а у любителя пива их 16 шт. Итого, считая и детей, — около 137,5 шт.
— Однако прислуги здесь явно многовато, — заметил я и задал дворецкому несколько вопросов. Вкратце их суть сводилась к следующему:
Во-первых, меня крайне заинтересовало, что такое «сторож — 0,5 шт». Во-вторых, разве не очевидна нелепость и ненужность таких разновидностей прислуги, как колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и т. д.? И в-третьих, где же они все обитают?
Дворецкий по порядку отвечал, что, во-первых, сторож считается за 0,5 шт. от человека по причине своего полуживотного происхождения. Лет двадцать-двадцать пять назад замок Дахау проездом посетил великий абиссинский негус и остался чрезвычайно доволен радушным приемом, который оказал ему покойный Карл-Людвиг. Повелитель Абиссинии оказался сверх всякой меры растроган и в знак признательности презентовал барону человекообразного орангутанга. Животное это, как оказалось, питало немалую склонность к прекрасной половине рода человеческого, что выражалось в ночном подстерегании в темных коридорах замка горничных и чесальщиц. Одна из чесальщиц вследствие такого подстерегания оказалась в интересном положении. О случившемся прознал барон и распорядился посадить похотливое животное в клетку, где оно вскорости и умерло от меланхолии. У чесальщицы родился ребенок, с малых лет проявивший дикость характера. Он не понимал человеческой речи, спать предпочитал на деревьях. Однако с обязанностями сторожа он справляется весьма неплохо, правда, по ночам иногда будит всех обитателей замка дикими воплями.
Во-вторых, колупалыцики, чесальщицы, хлебатели и любитель пива не приносят абсолютно никакой пользы, некоторые даже не знают своих обязанностей и предаются на дармовых баронских хлебах гнуснейшему безделью. Чем же объяснить присутствие в замке этих людей, этого заведомого балласта? Исключительно традицией. Это не что иное, как отзвук далекого средневековья, когда бароны погрязали в разврате и роскоши, непременнейшим атрибутом каковой считалось наличие в родовом замке чесальщиц пяток и ковырятелей в ноздрях. С другой стороны, трудно отрицать целесообразность и полезность объявлялыцика «Кушать подано» и «Барин проснулись». Как же без него замкочадцы будут знать: спит барин или уже нет и подано ли кушать? К тому же бедняга объявляльщик и не знает никаких других человеческих слов, кроме этих четырех. Теперь касательно того, где все они обитают, продолжал дворецкий. Обитают они где придется. Большая часть замка пустует. Никто не в состоянии назвать точное количество комнат и зал. Многие из этих помещений прислуга и облюбовала себе под жилище. Очень часто можно встретить развешанное поперек какого-нибудь коридора или галереи выстиранное белье. Добавлю также, закончил дворецкий, что количество прислуги, отмеченное в реестре, может оказаться и неточным, поскольку многие слуги с чадами попросту попрятались во время переписи, а некоторых, поселившихся в отдаленных замковых закоулках, найти вообще не удалось. Поэтому следует иметь в виду, что фактическое количество прислуги колеблется от 200,5 шт. до 250,5 шт.
Засим дворецкий попросил разрешения откланяться, дабы тщательно проследить за качеством готовящегося обеда. Я же закурил трубку и принялся задумчиво бродить по галерее с колоннами. Не буду описывать своих размышлений: они путаны и пустяшны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35