— Дура! — прохрипел граф. — Он же заряжен! Дай…
Раздался выстрел.
От дощатой стены конюшни отлетело несколько щепок. Граф бросился на дочь, но та оказалась проворней. Отпрыгнув назад, она молниеносно навела ствол на полковника, и тот замер перед вновь нацеленным на него пистолетом.
— Верхен! — сказал он. — Неужели ты убьешь меня — родного отца, который носил тебя на руках, менял пеленки?… И у тебя подымется рука?… Ну что ж, стреляй… Стреляй! Вот она, плата за любовь…
— Не тебе бы, папочка, это говорить! — Голос Вероники дрожал. — Не тебе! Ты всегда плевал на меня! Делал вид, что меня нет, что я пустое место. Ты заставил меня помирать от скуки здесь, в этом захолустье! Целые годы я не видела никого, кроме омерзительных подагрических и ревматичных стариков и старух, с которыми ты играл в карты. Стоило мне хоть что-нибудь тебе сказать, ты обзывал меня дурой! А теперь, когда человеку, которого я люблю, угрожает опасность, ты не даешь мне прийти к нему на помощь!
Речь Вероники прервал бурный поток хлынувших из ее глаз слез.
— Дура! Дура! Трижды стократно дура! — Граф подошел к дочери, обнял ее. — Вот за это ты и хотела меня убить? Да езжай ты к этому своему Кристофу хоть сейчас, оружие только отдай, да и езжай. Только спит твой любимый барон. Спит.
Он гладил дочь по растрепанным, мокрым волосам.
— Езжай, доченька, езжай. Только в такую непогодь ты и не уедешь-то никуда.
— Папочка! — Вероника бросила оружие прямо в грязь. Полковник с сожалением наблюдал за его падением. — Папочка! Поедем со мной! А?… Понимаешь, Кристоф действительно в большой-большой беде.
— Да что же с ним случится, глупая?
— Папа! Я видела этот его кошмарный замок, эти ужасные пыльные коридоры. Поверь мне, пап, там может таиться все что угодно. Это очень плохое место, папочка! Я знаю — Кристоф в беде! Я уверена в этом даже больше, чем если бы видела это собственными глазами! Скажи Йохану, чтобы он отвез меня туда!
Старый граф в раздумье склонил голову.
— Ну хорошо же, — наконец молвил он, — хорошо. Поезжай, раз тебе так хочется. Только знаешь что?
—Что?
— Я поеду с тобой.
Вероника радостно захлопала в ладоши. «Куда ей замуж! — подумал полковник. — Дитя еще».
— Эй, Йохан, поехали! — распорядился он.
— Да с ума вы, что ли, ваши высокоблагородия, посходили! Да в такую погоду даже псину шелудивую нельзя на улицу выгонять, не то что лошадок! Да ведь и не доедем-то!…
— Йохан! — повторил полковник. — Я, кажется, сказал довольно ясно!
— Но, ваше высоко…
— Приказы не обсуждают! — сказал полковник, ловко забираясь в экипаж и помогая дочери влезть на подножку. — Эй, трогай!
Когда экипаж пришел в движение, суровый полковник почувствовал, что дочь его целует, целует его глаза, волосы, щеки, руки:
— Папочка, мой милый папочка!
— Ну все, все, прекращай… Да прекрати же ты!
Тут он понял, что она плачет.
Дорога раскисла и большей частью превратилась в бурный глинистый поток, копыта лошадей увязали в грязи, экипаж двигался медленно. Мощный, ураганный ветер пригибал к земле вершины старых деревьев. Дождь лился настолько сильный, что, казалось, самый воздух превратился в воду, а когда порыв ветра подхватывал дождевые капли и на страшной скорости увлекал их за собой, могло создаться впечатление, что это и не ветер вовсе, а океанское течение. А как, должно быть, измучился сидящий на облучке бедняга Йохан! Фигура его, мужественно сжимавшая вожжи в продрогших ладонях, открытая всем ветрам и стихиям, невольно внушала почтение, и лишь теплый плащ, сию фигуру окутывавший, спасал бесстрашного возницу от полного промокновения.
Примерно через полмили от поместья дорога делала поворот, и вот там-то графский экипаж неожиданно встал, врастая колесами в текучую жижу.
«Приехали, — подумал граф, весьма пессимистично настроенный по отношению ко всему этому ночному мероприятию. — Хорошо хоть недалеко уехали». Перспектива ночевать в лесу, в грязи, да еще и под дождем графа вовсе не прельщала. Видит Бог, сейчас он больше всего желал поскорее добраться до любого человеческого жилища, и желательно без всяких приключений.
Спрыгнувший с облучка Йохан распахнул дверцу экипажа. Лицо его было странным образом перекошено и выражало что-то непонятное, крайнюю степень чего-то: то ли удивления, то ли испуга, то ли всего этого вместе взятого.
— Что там, Йохан? — спросил полковник. — Завязли?
— Какой там, ваше высоко, завязли! Вы лучше поглядите — молниями просеку в лесу выжгло! Чудо, барин, чудо! Сколько на свете живу, ни разу о таком не слышал!
Размашисто крестясь, он рухнул на колени прямо в грязь, клал земные поклоны и что-то шептал, наверняка молитву.
Темную чащу леса словно бы разрубили надвое. Над свежей просекой все еще кое-где вился дымок, вспыхивали тут и там оранжевые всполохи — остатки большого, залитого ливнем пожара.
— Свят, свят! — шептал Йохан. — Через весь лес ведь дорога! До самого, почитай, до замка!… Го-о-о-осподи Иисусе! Вот ведь чудо так чудо!
— Ладно, Йохан! — сказал полковник. — Поехали! Некогда нам тут рассиживаться!
— Нешто по просеке?
— Почему бы и нет? — Полковник пожал плечами, зашевелились промокшие эполеты.
Крестясь, Йохан полез обратно, на облучок.
— Н-н-н-н-нууууу!!! — рявкнул он. Лошади пустились в галоп.
* * *
По полу арсенала уже катился, визжа, клубок сцепившихся лемурьих тел.
— Маэстро! Огонь! — вскричал Кристоф.
Однако маэстро, стоя при орудии, явно медлил.
— О тысяча голозадых дьяволов! — Михаэль бросился к пушке. — Проклятие! Фитиль сырой!
А лемуры уже крушили баррикаду.
— Стой, Михаэль, дай я попробую! — Кристоф оттолкнул маэстро от мортиры, зажег спичку, поднес к фитилю. Но тот лишь дымился и вонял чем-то неприятно-кислым.
Один из преодолевших баррикаду лемуров — ребенок с плоским, как у камбалы, лицом — бросился на Михаэля, царапая ему грудь и лицо длинными, изогнутыми, как турецкие ятаганы, когтями.
Кристоф во второй раз попытался поджечь фитиль, и опять безрезультатно. В его сапог впилось какое-то существо, напоминающее длинный, многосуставчатый палец, передвигающийся на трех перепончатых ложноножках. Палец пролез за голенище сапога и царапал, царапал, царапал, бередя свежие царапины заскорузлым ногтем. Наверняка это был кто-то из бывших ковырятелей. От боли Кристоф стиснул зубы. Он поджигал третий, четвертый раз — безрезультатно, чувствуя, что проклятый ноготь все сильнее и сильнее ранит ногу.
Гейнца облепили лемуры. Он отбивался от них прикладом. Михаэль душил двухголовую горбатую старуху в розовых пятнах стригущих лишаев. Маэстро в отчаянном прыжке достиг потолочной балки и повис на ней. Клаус, весь забрызганный кровью, сносил мечом головы лезущих в развороченное окно лемуров.
Все это напоминало бредовый, кошмарный сон.
В какой-то момент Кристоф понял, что дело безнадежно. Фитиль пропитался влагой до такой степени, что почти сгнил. Крылатый лемур со множеством зубов в пасти на вытянутой, неописуемо уродливой голове, атаковал Кристофа с воздуха, вгрызаясь в бок, как орел, некогда терзавший Прометея.
От боли рука Кристофа, сжимавшая зажженную спичку, дрогнула, и — о чудо! — фитиль совершенно неожиданно загорелся. С середины. В следующее мгновение Кристоф поймал летучую зубастую гадину за крылья и растоптал ее голову сапогом.
Когда полчища монстров, больших и маленьких, уже перевалили через хрупкую баррикаду и приблизились к защитникам арсенала, двухсотлетнее орудие наконец выстрелило. Залп разнес в пыль остатки баррикады. Ядро гулко взорвалось где-то в самом конце коридора, в самой гуще атакующих лемуров. Взрывная волна размазала по стенам искромсанные останки нелюдей.
Осажденные все как один воскликнули: «Ура!» Михаэль бросился перезаряжать орудие. Тем временем Кристоф быстро ухватил уже почти полностью заползший в сапог палец, швырнул его на пол. Палец извивался. Кристоф швырнул на него тяжелое пушечное ядро. Послышался хруст и тонкий пронзительный писк.
Однако пора было поджигать фитиль. Прозвучал новый выстрел. На сей раз ядро угодило в огромного лемура, в котором Кристоф опознал бывшего любителя пива. Сейчас тот представлял собою большой прозрачный пузырь, внутри которого ползали, извивались, кишели червеобразные личинки. Прямым попаданием пузырь разорвало. По полу арсенала рассыпались личинки.
Старые стены замкового коридора рушились, осыпались, превращаясь в пыль. Битва продолжалась.
Потери лемуров были огромны. Раненые чудовища истекали кровью. Ноги защитников то и дело скользили по ней.
Когда новым залпом разорвало добрый десяток лемуров, визг издыхающих, агонизирующих чудовищ был заглушен истошным, страшным криком золотаря:
— Паршивый щенок! Ты еще пожалеешь об этом! Здорово пожалеешь! Ты еще заплатишь мне за свое упрямство! Пока мы уходим, но скоро мы вернемся! А когда мы вернемся, ты, гаденыш, проклянешь ту минуту, когда родился на свет!
Лемуры уходили. Они бежали прочь, повизгивая, как побитые щенки: Михаэль не удержался, чтобы не подстрелить последнего из них, шестирукого карлика. Кристоф устало опустился на пол. Клаус все еще стоял у окна, сжимая в руках меч. У ног его выросла приличных размеров гора из голов, лап, хоботов и прочих частей лемурских тел. С потолка спускался маэстро.
— Победа! — воскликнул Кристоф. — Это победа! Настоящая победа! Мы их одолели!
— Ваша радость преждевременна, — заметил маэстро, быстрыми движениями отряхивая грязь со своего горохового кафтана. — До восхода еще ждать и ждать. А лемуры еще могут вернуться.
— Хватит ли у нас ядер? — спросил Михаэль.
— Их еще около двух десятков, — сказал Кристоф.
— Макабр коварен, — сказал маэстро. — Он способен на любую гадость. До утра нам еще может сильно не поздоровиться.
— Во всяком случае, в арсенал они больше не сунутся, — заметил Михаэль. Он перезарядил ружье. — Сдается мне, что тут еще много живых тварей!
— Только не расходуй на них патроны, — сказал Гейнц.
Вдвоем они прошлись по арсеналу, добивая раненых лемуров ударами прикладов.
— Больше чем уверен, — сказал Михаэль, — что под утро мы задохнемся от вони.
Вдруг в наступившей тишине со стороны подъемного моста отчетливо прозвучал цокот конских копыт.
— Что там, Клаус? — спросил Кристоф.
— Экипаж какой-то.
— Не может быть! — Кристоф метнулся к окну.
В ворота замка, минуя неведомо кем опущенный подъемный мост, въезжал экипаж, запряженный тройкой лошадей. Дверцу экипажа украшал фамильный герб графов Блямменберг.
— О тысяча дьяволов! — воскликнул Кристоф. — Как они смогли сюда добраться?!
Во дворе, мощенном огромными каменными плитами, экипаж остановился.
— Нет! — крикнул Кристоф. — Нет! Только не это!
Вероника, уезжай!!! Уезжай скорее!!!
Навстречу экипажу вышел дворецкий. Огонь фонаря в его руке пронзал яркими искрами сгущающуюся кромешную ночь, чья плотная черная ткань, казалось, трещала и рвалась в зигзагах молний. Дворецкий успел принять человеческий облик на удивление быстро. Повязка на его лице (на его маске) словно бы и не менялась со вчерашнего дня, левой рукой, в которой ничего уже не осталось от когтистой жабьей лапы, он потирал якобы заспанные глаза. Актерским способностям жабы можно было только позавидовать: увидев карету, он сначала делал вид, что его вернули к жизни из глубин сладкого сна, но, завидев гербы на дверцах, он оживился и принялся проявлять усердие, но усердие вялое, ленивое, за всем этим усердием читалось: «Оставьте меня в покое, я хочу спать». Эта игра ввела бы в заблуждение даже самого хитрого и искушенного человека.
— Уезжай, Вероника! Быстрей! Быстрей же!
Вероника не слышала. Опершись на лапу дворецкого, она выходила из экипажа. Учтивый лемур что-то нашептывал Веронике. Фигура его выражала самую изысканную учтивость, на мгновение хитрая иезуитская улыбка переломала напополам его забинтованную физиономию. Воспользовавшись тем, что Вероника, что-то говоря отцу, обернулась к дверце экипажа, лемур на секунду вновь принял свой естественный облик хищной, склизкой, холодной жабы, в его когтях, гладких как зеркала и острых как иглы, отражались сполохи молний, по бугристой, замотанной грязной тряпицей морде передвигались хищные желваки, трещина рта проросла жалящим многорядьем зубов.
Истинная личина наползла на Лягва мгновенно, как судорога, и так же мгновенно исчезла. Когда Вероника вновь обернулась к нему, перед ней уже стоял дворецкий — вежливый, важный, учтивый…
— Вероника! Беги! Беги отсюда! — кричал Кристоф в пролом окна. Голос его сорвался. Крик лопнул, как порванная струна.
По-видимому, Вероника все же что-то услышала сквозь шум бури и раскаты грома, что-то все же достигло ее слуха, ибо она вдруг замерла и стала испуганно озираться по сторонам. Перед ней лебезил и юлил лжедворецкий, в галантном полупоклоне что-то нашептывая на ушко.
Кристоф выхватил у Гейнца ружье, направил его ствол в окно, дрожащей рукой навел мушку на голову мерзкой гадины-дворецкого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35