Ну наконец-то… Уж слава тебе Господи!… Больше она никогда и никуда не отпустит Клару от себя. Как можно гулять ночами, в темноте, по этому ужасному замку! Ведь недолго и заблудиться, или, того хуже, ветхая ступенька на лестнице может обрушиться прямо под ногами, или… Но хватит. Если навоображать себе всяких ужасов, то и ночью тогда не заснешь…
«А чего это я стала в дверях? Доча сейчас придет, удивится, с каких это пор я встречаю ее прямо на пороге. Ведь еще даже толком не стемнело. Эх-эх-эх… Своих-то детишек у нее нет, куда ей понять!… Ладно, пойду лягу, притворюсь, будто бы сплю. Клара придет, зажжет свечу, а я буду лежать тихо-тихо, зажмурясь, и тихонько подсматривать, как Клара вяжет. Как хорошо, когда все тихо и спокойно. Да, пойду, пожалуй, прилягу. Да и доча уже близко… Ну вот, и нечего было волноваться.
Но это не Клара!
Клара не может так ходить, не может так тяжело, натужно дышать, я никогда не слышала, чтобы она так хрипела. А что это волочится за нею по полу? о Боже! Доченька! Она упала, она вывихнула ногу, она в крови!»
Неожиданно мать ощутила, как к запаху подвальной пыльной сырости, к которому она уже привыкла, так как повсюду в замке так пахло, к этому стылому чахоточному запаху примешалась теплая волна сладковатого зловония. Можно было даже увидеть, как парообразные смрадные клубы липким туманом расползаются по коридору и как мгновение спустя в них, в этих клубах, очерчиваются и вновь расплываются очертания странного приволакивающего ногу существа.
О Боже, это действительно не Клара! Ей показалось, что она слишком громко хлопнула дверью. Сердце колотилось так сильно, что создавалось впечатление, что оно вот-вот проломит хрупкие ребра и выскочит наружу, прокатится по сырому полу багровым трепещущим комком. «Господи! Господи! Господи! Что это? Что это за чудовище, до пят заросшее волосами, роговиной перекрученных ногтей скребущее пол, почему оно волочит ногу? О Боже святый, спаси и помилуй нас! Нет, никогда еще я не видела такого ужаса! Завтра же, завтра же уезжаем! Ах, я же совсем забыла запереться на задвижку!…»
Едва лишь маленькая, немногим толще булавки, условная задвижка вошла в предназначенный для нее полукругло изогнутый кусок бронзы, едва лишь была создана хоть какая-то видимость преграды от дышащего липким холодным зловонием, волочащего ногу ужаса, как на дверь обрушился удар — сильный, грубый, неожиданный.
Мать вынуждена была закусить губу до крови, зажать рот обеими руками, лишь бы не закричать, лишь бы не выдать свое присутствие тому, кто за дверью.
— Нет! — шептала она. — Нет! Господи Боже, что же это?!
Дверь содрогнулась снова. По ее поверхности словно бы прошла волна, настолько силен был удар. Хрупкая задвижка шаталась, однако каким-то чудом все еще держалась.
— Кто там? — проговорила мать обрывающимся от страха голосом. — Что вам от меня нужно?
— Мама, открой, это я…
«Боже правый! Неужели все-таки Клара? И чего это я так боялась, спрашивается?»
А из-за двери все так же доносилось монотонное бормотание Клары. Она бубнила, именно бубнила, одни и те же слова:
— Мама, открой же! Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой, это я. Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой.
— Не-е-е-е-ет! — Баронесса почти что кричала. — Уходите! Зачем вы обманываете меня?
— Мама, открой! — настаивало за дверью оно. — Я принесла тебе хлеба…
Мать руками зажала себе рот. Какой хлеб? Что оно говорит?
— Мама, открой.
Этот голос — сущая адская мука. Однообразный, настойчивый, глухой, как у чревовещателя.
— Доча, но я же не просила хлеба…
— Мама! — Дверь содрогнулась. — Неужели ты не помнишь? Ты просила. Открой! Здесь так холодно, сыро и страшно.
И впервые сквозь этот голос пробился хищный, звериный рык.
— Уходите! Верните мне Клару! Где настоящая Клара?
— Да ты совсем рехнулась, старая дура! — Голос того, кто за дверью, стал грубым, издевательским. — Уже не признаешь родную дочь! Открывай немедленно, старая сволочь! Я принесла тебе хлебца!
Мать стала кричать в надежде, что хоть кто-нибудь ее услышит, избавит ее от этого ломающего двери ужаса.
— Убирайтесь немедленно! Где Клара? Где она? Что вы с ней сделали?
Но из-за двери теперь слышался лишь визгливый хохот.
После нового удара задвижка отлетела.
Медленно, скрипя, дверь открывалась.
Сначала в комнату проникло густое облако зловония, невыносимого, рвотного, трупного, и лишь затем вошло, волоча ногу, оно. Баронесса не могла уже даже кричать. Она лишь чувствовала, как холодеют ноги, как становятся они тяжелы и неподвижны.
Вот бы никогда не подумала, что на старости лет может повториться такое: могут вдруг опять, как в детстве, отняться ноги. Тогда ей было всего четыре года, она разбила большую мейсенскую вазу, в которую отчим складывал недокуренные сигары, и фрау Клюмме, мерзкая фрау Клюмме (она видела, как они с отчимом целовались, а потом голые на постели боролись, а мать в это время больная лежала в другой комнате) заперла ее в темном страшном сарае. Там было очень страшно и совсем-совсем ничегошеньки не видно. А когда рядом кто-то начал ходить, она совсем испугалась и стала кричать, но никто ее не слышал. А потом тот, кто ходил за дверью, стал тихонечко в нее скрестись, стараясь пробраться в сарай. Она тогда забилась в самый угол и постаралась не дышать, и тогда то существо, за дверью, завыло. И она почувствовала то же, что и сейчас, спустя много лет, — ноги перестали ходить, сделавшись как бы чужими. Две недели после этого она болела, три дня не могла прийти в сознание. Оказалось — это стало известно уже потом, — что тогда за дверью скреблась всего лишь собака. Ей было стыдно, она почувствовала себя такой трусихой.
А эта рожа!… Она вся в язвах, в парше, губы и десны сгнили, грязные свисающие патлы вросли в тело, проваленный нос зияет омерзительной ямой.
Мать почувствовала, что ей не хватает воздуха. И, когда золотарь схватил ее за грудь и стал бить головой об стену, когда из ран ее брызнула кровь, она думала о том, как ей не хватает воздуха.
Она была еще жива, когда золотарь отшвырнул ее окровавленное тело и прислушался к звукам, слабо доносившимся откуда-то снизу.
— Господь покарает тебя, мерзкое чудовище! — еле слышно прошептала она, еще успела прошептать, прежде чем золотарь с силой ударил ее о стену, и она уже больше никогда и ничего не чувствовала после этого.
Отшвырнув мертвое тело к дверям, золотарь поспешил туда, откуда доносился звук, похожий на крик.
Тяжелая дверь закрылась, и в комнате стало темно, тихо и по-кладбищенски спокойно.
* * *
Невероятным, нечеловеческим усилием Кристоф увернулся, как уворачивается маленькая серая ящерка, теряя свой хвост. Заскорузлые пальцы убийцы мозолисто проехались по кафтану, срывая пуговицы, превращая одежду в рваные полосы лохмотьев.
— Маэстро! — только и успел проговорить Кристоф. — Что же вы стоите? Помогите же!
Медленно и неуклюже подбирался маэстро Корпус-кулус к дерущимся, подходил к ним, примеривался и, досадливо покачав головой, заходил с другой стороны.
— Маэстро! Помогите же, помогите! — кричал Кристоф, чувствуя, как пальцы «Кушать подано» вновь нащупывают его горло, сжимают кадык.
Нога болвана в резком движении врезалась маэстро под дых. Легонький, как листик, старичок отлетел к стене и студенисто растекся телом по каменной кладке.
Убийца на секунду отвлекся от Кристофа. Всего лишь какое-то мгновение отделяло юного барона от смерти. Однако он уже не боялся быть убитым, он стал хладнокровен и расчетлив. Время снова замедлило свой бег. В эту секунду множество мыслей посетило Кристофа. И неожиданно, как свет факела в темном подземелье, пронзило понимание, что он еще сможет спастись, если только…
Убийца медленно, невероятно медленно поворачивал свою рожу к Кристофу. Все ближе, ближе, ближе. Кристоф уже чувствовал его дыхание, смердящее водкой, луком и чем-то еще, невероятно противным.
Жирный рот «Кушать подано» оказался уже на уровне глаз Кристофа. Пальцы терзали кадык, впивались в выемку между ключицами.
Молниеносно и рассчитанно пальцы Кристофа сложились буквой «V». «Главное — не промахнуться!» — промелькнуло в мыслях. Убийца уловил его движение, но уже не успел ничего предпринять, и, прежде чем он что-либо понял, пальцы Кристофа вонзились в его глаза. Кристоф ощутил, как разорвалась какая-то тугая пленка, как плещется теплая влага в огранке глазниц.
Все опять убыстрилось. Пасть чудовища исторгла дикий, болезненный рев. «Кушать подано» отпустил Кристофа, поднес руки к глазам. Выбираясь из-под его массивной туши, Кристоф крикнул:
— Маэстро! Нож! Быстрее! Ну же!…
Ослепший объявлялыцик огласил замок надрывным, невозможным, оглушительным ревом. Руки его, вытянутые перед собой, ощупывали воздух, каждую его частицу, в поисках ускользнувшего барона.
Кристоф пятился по коридору, держа за руку маэстро, казавшегося насмерть перепуганным. Молодой барон вспомнил некогда читанного Гомера, его циклопа Полифема, которому хитроумный Одиссей выколол единственный глаз.
Раздвинутые в стороны лапы «Кушать подано» перегородили весь коридор. Проскользнуть мимо них не представлялось возможным. Оставалось только пятясь отступать.
На полу слабо поблескивало лезвие ножа, почерневшее в кухонном чаду. Подняв нож, Кристоф ощутил, что уверенности в нем чуть-чуть прибавилось.
— Господин барон! — прошептал маэстро. — За поворотом коридор разветвляется. Мы можем убежать.
Шепот маэстро был тих, однако объявляльщик его услышал. Он взревел, потрясая головой.
Кристоф чувствовал, как безумно быстро колотится его сердце: вверх-вниз, вверх-вниз, подобно кузнечному молоту, оно, казалось, пробив кости, неминуемо должно выскочить из гортани. Уже не понимая, что делает, Кристоф размахнулся и, держась обеими руками за рукоять, с силой вонзил лезвие ножа в череп «Кушать подано». Он слышал, как хрустнули перерубленные кости, видел, как отломилась рукоять, ощутил, как брызнул из дыры в голове сероватый мозг. Кристоф стремглав отскочил от смертельно раненного врага, который метался от стены к стене, силясь извлечь из своей головы убийственное жало, и наконец рухнул на пол, заливая полы коридора потоками крови.
Кристофа трясло. Согнувшись, брел он по коридору. Зубы его стучали, как испанские кастаньеты.
— Успокойтесь, барон, — проговорил маэстро, подхватывая Кристофа под руку. — А что вы скажете, если узнаете, что это был вовсе не человек? Оглянитесь, пожалуйста, и вы убедитесь…
— Я ни в чем не хочу убеждаться, — отвечал Кристоф, все еще дрожа. Он резко схватил маэстро за отвороты кафтана в нелепый оранжевый горошек. — Что это? Ответьте мне, маэстро, что это? Это бунт?
— Хуже, господин барон, много хуже!…
— Что уж может быть хуже! — воскликнул Кристоф, оседая на пол. — И я ни черта во всем этом не понимаю! Я не знаю, куда мне идти, что мне предпринять, чтобы никакой придурок не бросался больше на меня с ножом, я не понимаю, наконец, почему он хотел меня убить.
— Вставайте, барон, вставайте! Ну! Вставайте же! Не время предаваться размышлениям. Мы должны бежать к егерям, должны спасти вашу мать. Скоро стемнеет и тогда станет поздно! Совсем поздно!
Кристофа тяжело и безнадежно вырвало. Он прислонился лбом к старинным обоям, изображающим амуров и дриад.
— Вы правы, маэстро, — сказал он. — Мы должны позаботиться о матери.
Тяжелой пеленой ложилась на замок зловещая тишина.
4. Тайны раскрываются
За стенами замка продолжала бушевать буря.
В одно из окон, цедивших скупой свет в пространство длинного коридора, ударила молния. Грохот грома смешался с лязгом битых стекол.
Около двери, ведущей на лестничный пролет, Кристоф остановился.
— Маэстро, — обратился он к старику, — сколько еще времени у нас осталось?
— По моим расчетам, — отвечал маэстро, — не более получаса. Когда солнце зайдет, нас не спасет уже ничто.
— Не та ли это схватка, что вы некогда мне предсказали?
— Да, но пойдемте, пойдемте же скорее!
— Одну секунду, маэстро. — Кристоф обернулся. — По-моему, я слышу чьи-то шаги недалеко от нас.
Обернувшись, Кристоф не мог не бросить взгляд на труп поверженного противника. И увиденное заставило его содрогнуться. До сих пор Кристоф полагал, что поднятие волос дыбом случается только лишь у сентиментальных барышень в глупейших дамских романах, но сейчас поневоле должен был признать, что подобное может происходить отнюдь не с одними склонными к обморокам героинями беллетристики, но и с ним самим, ибо кожа на его голове, скрытая волосами, резко похолодела, и Кристоф ощутил, как шевелится, приходит в движение его волосяной покров.
На полу лежало тело, но принадлежало оно отнюдь не тому назойливому «Кушать подано», чье постоянное присутствие неподалеку можно было уподобить лишь зубной боли или нагоняющей невыносимую скуку воскресной проповеди, когда отчаянный приступ зевоты не дает сойтись нижней челюсти с соседствующей верхней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35