Глубина нанесенного оскорбления требовала жестокой мести: кто-то проник в центр замка и оставил здесь проклятую коробочку вместо своего окровавленного трупа. Если кто-нибудь узнает об этом, он может усомниться в моем мастерстве. Взглянув в почерневшие от ярости глаза, Тарен скинул капюшон. На смуглом лице не отражалось ни одной эмоции.
— Наверное, это послание, — предположил Эйлос. — Кто бы ни был пришелец, ему удалось невозможное, а он даже не попытался напасть на тебя.
— Ларец не опасен, — подтвердил Тарен. — Но открывать его я бы не стал.
Я наклонилась и подняла знак своего позора. Коробочка умещалась на ладони, в ней мог быть свиток, какая-нибудь вредоносная пыль, наведенное проклятье, утрамбованная магией тварь — все что угодно. Тем не менее, выглядела она безобидно. Просто маленькая черная коробочка, без знаков и надписей. Угроза от нее не исходила, а чутье у нас с братьями развито превосходно.
— Посмотрим позже… — я нахмурилась.
Внезапно Алый Призрак наполнился звуком — душераздирающим воплем, который звенел, резонировал, метался под сводами, залетев внутрь откуда-то издалека. Так вопят сгорающие на лету демоны или женщины-колдуньи, когда на их глазах убивают мужа. Этот безобразный крик заметался внутри замка, а потом стих.
— Что за… — я не договорила, рванув к выходу, братья бежали следом.
Промчавшись по лестнице и одолев несколько пролетов галереи, мы оказались у выхода, и двери сами открылись, пропуская во двор. Была ночь, небольшие искорки звезд, брошенных горстью бисера на темную ткань небосвода, давали очень мало света, еле пробиваясь сквозь туман. Однако мрака не было — северная сторона освещалась ярким заревом на том месте, где стоял замок Морэя, одного из Детей Лезвия, живших неподалеку. Выбежав за стены, я увидела картину во всем ее великолепии — замок Морэя полыхал как бумага, а над ним висела огромная луна.
Снизу, из глубины Ущелья, неба не видно — все скрыто сероватыми волокнами густого тумана, но со скалы, где стоял замок, я могла беспрепятственно наблюдать бледно-желтое светило. Луна занимала полнеба, она тонула в клубах дегтярно-черного дыма, ее подпирало пламя. Мертвенно-белое, черное и пурпурное. Кто бы ни совершил убийство Морэя и последующее надругательство над его замком, он проделал все в лучших традициях клана. Я пропустила замечательный момент осуществить то же самое, и теперь стоящие на далекой скале остатки жилища соседа-демона виднелись немым укором. Колдовской огонь пожирал замок, и хотя до него было довольно далеко, мне казалось, что я чувствую жар, которым пышет место убийства. Зарево освещало долину, заполненную ночным туманом, острые пики скал, и тени носились на камнях, празднуя чью-то победу.
— Ну и ночь, — вздохнула я, отворачиваясь от замка Морэя.
С развалин замка донеслись звуки победной песни. Судя по мелодии, это был Этрин, один из заносчивых молодых ублюдков, которые больше упивались славой, нежели величием ритуалов, сопровождающих смерть жертвы. Именно поэтому он и выбрал Морэя — убийцу довольно высокого ранга — после того, как его достижения отметил Сэтр. Убивать жертву в расцвете сил приятно.
— Хорошо сделано, — произнес Эйлос, надевая капюшон.
Возразить на это мне было нечего. Я заметила, что сжимаю в руке коробочку, а звуки стали сильнее. Мне глубоко противны усилия музыкантов. Я вообще ненавижу любой лишний шум, мешающий мне оставаться в покое с самой собой, а здесь находились мои владения. Вряд ли Этрин захотел бы, чтобы мое терпение вдруг закончилось. Я подошла к краю обрыва и тихо, но твердо сказала:
— Пошел вон.
Ветер подхватил голос и донес его до ушей Этрина, напомнив, что тот находится слишком близко от чужих земель. Я не видела, где он, удачливый проходимец, но знала, каково действие слов, подкрепленных магией. Музыка прекратилась.
— Он еще не готов сразиться с тобой, — заметил Тарен, возвращаясь к воротам.
Как только события завершались, братья теряли интерес к этому миру, пропадали.
— Конечно, не готов, — я усмехнулась, довольная наступившей тишиной.
Эйлос и Тарен скрылись в недрах Алого Призрака, а я смотрела на зарево и кровавую луну, в свете которых Ущелье Раздоров выглядело еще более причудливо, чем обычно. Кланы Лордов Лжи, Чарующих и Детей Лезвия сильно различаются между собой, и все же все мы живем на изломанном дне ущелья, вход в которое узок и труднопроходим. Серые Боги позаботились, чтобы никто не беспокоил нас понапрасну, поэтому войти в Ущелье Раздора для чужого тяжело. Скажем, это сопряжено с необходимостью приложить значительные усилия, поэтому те, кому необходимо что-то передать извне, доставить заказ или предложить сотрудничество, останавливаются у массивных ворот и зовут сэйфера. Ворота не заперты, они служат скорее символом, предостережением, которого почти всегда достаточно. Люди не настолько глупы, чтобы соваться в место, где их ждут всевозможные страдания или гибель от чересчур сладострастных утех.
Сэйферы — это посланники, связь. Они похожи на серых ястребов, но куда более стремительны и, уж конечно, намного умнее даже самых натренированных птиц. Сэйферы улавливают высказанную просьбу, прилетают на зов топчущихся у входа людей, выслушивают их, а затем доставляют предложение либо конкретному демону, которого просят об услуге, либо Адепту соответствующего клана. Мне нравится, когда сэйферы прилетают ко мне, а это случается нередко: они садятся у ног, распускают крылья — и слова просьбы проявляются на земле огненными знаками. Не знаю, может ли птица быть надменной или насмешливой, но сэйферы именно такие. Кажется, что они видят в каждой просьбе людей неудачную шутку, над которой предлагают усмехнуться вместе с ними. В общем, они правы.
Дно Ущелья Раздоров очень неровное, оно усеяно гигантскими зубьями, на которых любители уединения и аскезы выстраивают свои замки, а те, кому по душе комфорт и отсутствие пронизывающего ветра, селятся внизу, у подножия торчащих каменных клыков. Это, как правило, сибаритствующие Чарующие и Лорды Лжи, все они живут в глубине долины. Никто здесь не сеет и не жнет, туман, покрывающий узкую дно Ущелья, несет гибель любому, кроме членов кланов; на сухой каменистой почве растут мрачноватые деревья каори с темно-зеленой листвой или красные гиганты Ки-рра-Дис. Здесь все не так, как вне Ущелья, — воздух, вода, растительность. Особое место.
Оттуда, где я стояла, было видно еще несколько замков в отдалении, словно погруженных по колено в туман. Это самые высокие точки долины, они выступают даже над завесой белого марева, но находятся чуть ниже краев чаши из скал, которые обнимают Ущелье Раздоров острыми ладонями. Замки Детей Лезвия. Нас осталось не так много, но каждый знает, что достичь совершенства можно, только практикуясь там, где ничто не отвлечет, поэтому мы никогда не селимся слишком близко к Чарующим или Лордам Лжи, да и друг друга избегаем. Творение Морэя (я не знала его имени) уже почти догорело, скрыв луну черным облаком гари.
Весь остаток ночи я изучала неожиданно доставшийся сувенир. Эйлос и Тарен о чем-то переговаривались, сражались друг с другом в углу комнаты, проворные и гибкие, но не подходили ближе. Они были абсолютно безразличны к тому, что скрывала загадочная черная коробочка, как и ко всему, что не касалось непосредственно исполнения ритуала. Похоже, они практиковались в тай-су, искусстве Твердости. Немного последив за ними, я отметила пару ошибок, но дважды огрехи не повторялись — братья хорошо знали дело. Немного покрутив в руках свидетельство моего позора, я приготовилась к любому возможному из неприятных исходов и открыла створки.
— Ради Тагота… — прошептала я, и братья замерли, складывая пальцы в знаке уважения, а потом снова продолжили битву.
Но я вовсе не собиралась вспоминать имя отца. Эти слова были написаны на клочке бумаги, находящемся внутри коробочки, а после них следовало несколько фраз на неизвестном мне языке. Больше там ничего не было. Ни на белой обивке, ни под ней, ни сбоку, нигде. Ни вензеля, ни фамильного знака. Просто проклятая коробка с куском бумаги. Почерк ни о чем мне не говорил, хотя чернила были красными, а буквы выписаны очень изящно. То ли надо мной издевались, решив не ограничиваться проникновением в замок, то ли хотели что-то сказать, но прямо не решились.
Я медленно встала и поднялась по лестнице, оставив братьев в главном зале, немного посмотрела на огонь, а потом пошла по галерее, на ходу расстегивая узкую рубашку. В Алом Призраке отчетливо слышен каждый звук: как ветер проникает в одинокую галерею, которую я не удосужилась украсить барельефами или коврами, потому что мне больше по сердцу холодные плиты, как тихо потрескивает пламя, как изредка кричит где-то наверху пролетающий сэйфер, как четко, словно в танце, переступают братья, практикуясь в сложном искусстве. В противоположном выходу конце галереи есть маленькая лесенка вверх, ближе к небу, к шпилям Алого Призрака. Именно туда я и направлялась, раздеваясь и думая о том, как я могу избавиться от поселившегося внутри неудовольствия. Удержаться месте лучшей можно, лишь постоянно шагая вперед.
Притворив дверь, я бросила рубашку в угол, скинула все, что было на мне надето, и стала выбирать. Выбирать было из чего: острые шипы, которые можно вонзать под кожу, изогнутые клинки сабель, наточенные ножи, мечи, булавы, секиры, гизарма, стальные звезды с зазубренными краями, бичи с железными шариками, стилеты, небольшие боевые топорики, которые любил Тагот, даже рапиры — оружие аристократов… В комнате Искупления больше ничего нет. Только оружие, крепко сбитая табуретка и большое зеркало. Иногда сразу знаешь, что нужно взять, но иногда выбор мучительно долог и неверен. Для этого и существует зэн.
Материал, из которого сделано зеркало, мне неизвестен, он похож на толстый кусок расплавленного серебра, и отражение в нем появляется не сразу. Лениво, медленно, словно просыпающаяся древняя магия. Зэн выглядит так же, как я, но лицо ее всегда бесстрастно, короткие черные волосы, едва закрывающие острые ушки, никогда не колышет ветер, а глаза встречают меня одним и тем же выражением — она смотрит на меня, но и сквозь меня. Что бы я ни делала, на зэн это не влияет; она двигается сама по себе. Руки, обвитые одинаковыми шрамами, будто веревкой, сложены на груди. Зэн ждет.
— Накажи меня, — я опустилась на одно колено, ожидая решения духа, потому что заслужила наказание за невнимательность.
В этот раз мне не пришлось долго ждать ответа:
— Бич.
Голос зэн совсем не походит на мой — он мелодичен и нежен, как тихий перезвон колокольчиков, и в то же время неумолим. Я же разговариваю немного хрипло, низким голосом, который становится очень звонким в минуты опасности. Я подняла глаза и увидела, что тонкий палец духа указывает на унизанное небольшими шипами оружие. Что ж, это правильный выбор. Мне действительно будет больно.
Одна из Заповедей гласит, что потерпевший неудачу и совершивший ошибку должен принять наказание немедленно. В этом есть несомненная мудрость — искупая вину собственноручно, проходя через боль и смывая кровью допущенную оплошность, оставляешь расстилающийся впереди путь чистым; вместо того, чтобы откладывать возмездие на будущее и пожинать посеянное, немедленно наказываешь себя за неправильный поступок. Кроме того, чувство вины, которое мучает после промаха, уязвленная гордость или страх перед непреодолимой трудностью, который часто появляется после неверного шага, исчезает тогда, когда нечего больше стыдиться. Свою неудачу надо уничтожить сразу же. И наказание всегда будет соответствовать проступку — за этим следит зэн. Если ты попытаешься уменьшить боль, она удлинит период наказания, добавив за непослушание, но о таких случаях мне слышать не приходилось. Все происходит добровольно.
Я стояла перед зеркалом, сжимая в руке рукоять бича, а зэн следила за мной. Когда я нанесла первый удар, шипы впились в кожу, царапая ее, а отражение стояло, не шелохнувшись, и наблюдало, скрестив руки на груди. После третьего удара с плеч потекла кровь. После двенадцатого красные капли падали под ноги… Я больше не смотрела в зеркало, зажмурив глаза и полосуя себя бичом, пытаясь отрешиться и исполнить то, что должно. Жгучие клыки боли терзали, вонзаясь то в бедро, то в спину, жадно вгрызаясь в тело. Бич намок от крови. Давно зэн не заставляла меня продлевать наказание так долго, но намного проще перенести физическую боль, чем оскорбление, нанесенное чести. Я продолжала беспощадные удары, чувствуя, что руки слабеют.
— Тебе больно? — прошелестел голосок зэн.
— Ты видишь острее меня, — ответила я, сдерживая стон.
— Довольно.
Я открыла глаза и посмотрела в зеркало. Там отражалась только я, израненная и усталая, у ног растеклась лужа крови, а тело блестело от пота. На бледном лице выделялись впадины вокруг глаз и яркий мазок губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Наверное, это послание, — предположил Эйлос. — Кто бы ни был пришелец, ему удалось невозможное, а он даже не попытался напасть на тебя.
— Ларец не опасен, — подтвердил Тарен. — Но открывать его я бы не стал.
Я наклонилась и подняла знак своего позора. Коробочка умещалась на ладони, в ней мог быть свиток, какая-нибудь вредоносная пыль, наведенное проклятье, утрамбованная магией тварь — все что угодно. Тем не менее, выглядела она безобидно. Просто маленькая черная коробочка, без знаков и надписей. Угроза от нее не исходила, а чутье у нас с братьями развито превосходно.
— Посмотрим позже… — я нахмурилась.
Внезапно Алый Призрак наполнился звуком — душераздирающим воплем, который звенел, резонировал, метался под сводами, залетев внутрь откуда-то издалека. Так вопят сгорающие на лету демоны или женщины-колдуньи, когда на их глазах убивают мужа. Этот безобразный крик заметался внутри замка, а потом стих.
— Что за… — я не договорила, рванув к выходу, братья бежали следом.
Промчавшись по лестнице и одолев несколько пролетов галереи, мы оказались у выхода, и двери сами открылись, пропуская во двор. Была ночь, небольшие искорки звезд, брошенных горстью бисера на темную ткань небосвода, давали очень мало света, еле пробиваясь сквозь туман. Однако мрака не было — северная сторона освещалась ярким заревом на том месте, где стоял замок Морэя, одного из Детей Лезвия, живших неподалеку. Выбежав за стены, я увидела картину во всем ее великолепии — замок Морэя полыхал как бумага, а над ним висела огромная луна.
Снизу, из глубины Ущелья, неба не видно — все скрыто сероватыми волокнами густого тумана, но со скалы, где стоял замок, я могла беспрепятственно наблюдать бледно-желтое светило. Луна занимала полнеба, она тонула в клубах дегтярно-черного дыма, ее подпирало пламя. Мертвенно-белое, черное и пурпурное. Кто бы ни совершил убийство Морэя и последующее надругательство над его замком, он проделал все в лучших традициях клана. Я пропустила замечательный момент осуществить то же самое, и теперь стоящие на далекой скале остатки жилища соседа-демона виднелись немым укором. Колдовской огонь пожирал замок, и хотя до него было довольно далеко, мне казалось, что я чувствую жар, которым пышет место убийства. Зарево освещало долину, заполненную ночным туманом, острые пики скал, и тени носились на камнях, празднуя чью-то победу.
— Ну и ночь, — вздохнула я, отворачиваясь от замка Морэя.
С развалин замка донеслись звуки победной песни. Судя по мелодии, это был Этрин, один из заносчивых молодых ублюдков, которые больше упивались славой, нежели величием ритуалов, сопровождающих смерть жертвы. Именно поэтому он и выбрал Морэя — убийцу довольно высокого ранга — после того, как его достижения отметил Сэтр. Убивать жертву в расцвете сил приятно.
— Хорошо сделано, — произнес Эйлос, надевая капюшон.
Возразить на это мне было нечего. Я заметила, что сжимаю в руке коробочку, а звуки стали сильнее. Мне глубоко противны усилия музыкантов. Я вообще ненавижу любой лишний шум, мешающий мне оставаться в покое с самой собой, а здесь находились мои владения. Вряд ли Этрин захотел бы, чтобы мое терпение вдруг закончилось. Я подошла к краю обрыва и тихо, но твердо сказала:
— Пошел вон.
Ветер подхватил голос и донес его до ушей Этрина, напомнив, что тот находится слишком близко от чужих земель. Я не видела, где он, удачливый проходимец, но знала, каково действие слов, подкрепленных магией. Музыка прекратилась.
— Он еще не готов сразиться с тобой, — заметил Тарен, возвращаясь к воротам.
Как только события завершались, братья теряли интерес к этому миру, пропадали.
— Конечно, не готов, — я усмехнулась, довольная наступившей тишиной.
Эйлос и Тарен скрылись в недрах Алого Призрака, а я смотрела на зарево и кровавую луну, в свете которых Ущелье Раздоров выглядело еще более причудливо, чем обычно. Кланы Лордов Лжи, Чарующих и Детей Лезвия сильно различаются между собой, и все же все мы живем на изломанном дне ущелья, вход в которое узок и труднопроходим. Серые Боги позаботились, чтобы никто не беспокоил нас понапрасну, поэтому войти в Ущелье Раздора для чужого тяжело. Скажем, это сопряжено с необходимостью приложить значительные усилия, поэтому те, кому необходимо что-то передать извне, доставить заказ или предложить сотрудничество, останавливаются у массивных ворот и зовут сэйфера. Ворота не заперты, они служат скорее символом, предостережением, которого почти всегда достаточно. Люди не настолько глупы, чтобы соваться в место, где их ждут всевозможные страдания или гибель от чересчур сладострастных утех.
Сэйферы — это посланники, связь. Они похожи на серых ястребов, но куда более стремительны и, уж конечно, намного умнее даже самых натренированных птиц. Сэйферы улавливают высказанную просьбу, прилетают на зов топчущихся у входа людей, выслушивают их, а затем доставляют предложение либо конкретному демону, которого просят об услуге, либо Адепту соответствующего клана. Мне нравится, когда сэйферы прилетают ко мне, а это случается нередко: они садятся у ног, распускают крылья — и слова просьбы проявляются на земле огненными знаками. Не знаю, может ли птица быть надменной или насмешливой, но сэйферы именно такие. Кажется, что они видят в каждой просьбе людей неудачную шутку, над которой предлагают усмехнуться вместе с ними. В общем, они правы.
Дно Ущелья Раздоров очень неровное, оно усеяно гигантскими зубьями, на которых любители уединения и аскезы выстраивают свои замки, а те, кому по душе комфорт и отсутствие пронизывающего ветра, селятся внизу, у подножия торчащих каменных клыков. Это, как правило, сибаритствующие Чарующие и Лорды Лжи, все они живут в глубине долины. Никто здесь не сеет и не жнет, туман, покрывающий узкую дно Ущелья, несет гибель любому, кроме членов кланов; на сухой каменистой почве растут мрачноватые деревья каори с темно-зеленой листвой или красные гиганты Ки-рра-Дис. Здесь все не так, как вне Ущелья, — воздух, вода, растительность. Особое место.
Оттуда, где я стояла, было видно еще несколько замков в отдалении, словно погруженных по колено в туман. Это самые высокие точки долины, они выступают даже над завесой белого марева, но находятся чуть ниже краев чаши из скал, которые обнимают Ущелье Раздоров острыми ладонями. Замки Детей Лезвия. Нас осталось не так много, но каждый знает, что достичь совершенства можно, только практикуясь там, где ничто не отвлечет, поэтому мы никогда не селимся слишком близко к Чарующим или Лордам Лжи, да и друг друга избегаем. Творение Морэя (я не знала его имени) уже почти догорело, скрыв луну черным облаком гари.
Весь остаток ночи я изучала неожиданно доставшийся сувенир. Эйлос и Тарен о чем-то переговаривались, сражались друг с другом в углу комнаты, проворные и гибкие, но не подходили ближе. Они были абсолютно безразличны к тому, что скрывала загадочная черная коробочка, как и ко всему, что не касалось непосредственно исполнения ритуала. Похоже, они практиковались в тай-су, искусстве Твердости. Немного последив за ними, я отметила пару ошибок, но дважды огрехи не повторялись — братья хорошо знали дело. Немного покрутив в руках свидетельство моего позора, я приготовилась к любому возможному из неприятных исходов и открыла створки.
— Ради Тагота… — прошептала я, и братья замерли, складывая пальцы в знаке уважения, а потом снова продолжили битву.
Но я вовсе не собиралась вспоминать имя отца. Эти слова были написаны на клочке бумаги, находящемся внутри коробочки, а после них следовало несколько фраз на неизвестном мне языке. Больше там ничего не было. Ни на белой обивке, ни под ней, ни сбоку, нигде. Ни вензеля, ни фамильного знака. Просто проклятая коробка с куском бумаги. Почерк ни о чем мне не говорил, хотя чернила были красными, а буквы выписаны очень изящно. То ли надо мной издевались, решив не ограничиваться проникновением в замок, то ли хотели что-то сказать, но прямо не решились.
Я медленно встала и поднялась по лестнице, оставив братьев в главном зале, немного посмотрела на огонь, а потом пошла по галерее, на ходу расстегивая узкую рубашку. В Алом Призраке отчетливо слышен каждый звук: как ветер проникает в одинокую галерею, которую я не удосужилась украсить барельефами или коврами, потому что мне больше по сердцу холодные плиты, как тихо потрескивает пламя, как изредка кричит где-то наверху пролетающий сэйфер, как четко, словно в танце, переступают братья, практикуясь в сложном искусстве. В противоположном выходу конце галереи есть маленькая лесенка вверх, ближе к небу, к шпилям Алого Призрака. Именно туда я и направлялась, раздеваясь и думая о том, как я могу избавиться от поселившегося внутри неудовольствия. Удержаться месте лучшей можно, лишь постоянно шагая вперед.
Притворив дверь, я бросила рубашку в угол, скинула все, что было на мне надето, и стала выбирать. Выбирать было из чего: острые шипы, которые можно вонзать под кожу, изогнутые клинки сабель, наточенные ножи, мечи, булавы, секиры, гизарма, стальные звезды с зазубренными краями, бичи с железными шариками, стилеты, небольшие боевые топорики, которые любил Тагот, даже рапиры — оружие аристократов… В комнате Искупления больше ничего нет. Только оружие, крепко сбитая табуретка и большое зеркало. Иногда сразу знаешь, что нужно взять, но иногда выбор мучительно долог и неверен. Для этого и существует зэн.
Материал, из которого сделано зеркало, мне неизвестен, он похож на толстый кусок расплавленного серебра, и отражение в нем появляется не сразу. Лениво, медленно, словно просыпающаяся древняя магия. Зэн выглядит так же, как я, но лицо ее всегда бесстрастно, короткие черные волосы, едва закрывающие острые ушки, никогда не колышет ветер, а глаза встречают меня одним и тем же выражением — она смотрит на меня, но и сквозь меня. Что бы я ни делала, на зэн это не влияет; она двигается сама по себе. Руки, обвитые одинаковыми шрамами, будто веревкой, сложены на груди. Зэн ждет.
— Накажи меня, — я опустилась на одно колено, ожидая решения духа, потому что заслужила наказание за невнимательность.
В этот раз мне не пришлось долго ждать ответа:
— Бич.
Голос зэн совсем не походит на мой — он мелодичен и нежен, как тихий перезвон колокольчиков, и в то же время неумолим. Я же разговариваю немного хрипло, низким голосом, который становится очень звонким в минуты опасности. Я подняла глаза и увидела, что тонкий палец духа указывает на унизанное небольшими шипами оружие. Что ж, это правильный выбор. Мне действительно будет больно.
Одна из Заповедей гласит, что потерпевший неудачу и совершивший ошибку должен принять наказание немедленно. В этом есть несомненная мудрость — искупая вину собственноручно, проходя через боль и смывая кровью допущенную оплошность, оставляешь расстилающийся впереди путь чистым; вместо того, чтобы откладывать возмездие на будущее и пожинать посеянное, немедленно наказываешь себя за неправильный поступок. Кроме того, чувство вины, которое мучает после промаха, уязвленная гордость или страх перед непреодолимой трудностью, который часто появляется после неверного шага, исчезает тогда, когда нечего больше стыдиться. Свою неудачу надо уничтожить сразу же. И наказание всегда будет соответствовать проступку — за этим следит зэн. Если ты попытаешься уменьшить боль, она удлинит период наказания, добавив за непослушание, но о таких случаях мне слышать не приходилось. Все происходит добровольно.
Я стояла перед зеркалом, сжимая в руке рукоять бича, а зэн следила за мной. Когда я нанесла первый удар, шипы впились в кожу, царапая ее, а отражение стояло, не шелохнувшись, и наблюдало, скрестив руки на груди. После третьего удара с плеч потекла кровь. После двенадцатого красные капли падали под ноги… Я больше не смотрела в зеркало, зажмурив глаза и полосуя себя бичом, пытаясь отрешиться и исполнить то, что должно. Жгучие клыки боли терзали, вонзаясь то в бедро, то в спину, жадно вгрызаясь в тело. Бич намок от крови. Давно зэн не заставляла меня продлевать наказание так долго, но намного проще перенести физическую боль, чем оскорбление, нанесенное чести. Я продолжала беспощадные удары, чувствуя, что руки слабеют.
— Тебе больно? — прошелестел голосок зэн.
— Ты видишь острее меня, — ответила я, сдерживая стон.
— Довольно.
Я открыла глаза и посмотрела в зеркало. Там отражалась только я, израненная и усталая, у ног растеклась лужа крови, а тело блестело от пота. На бледном лице выделялись впадины вокруг глаз и яркий мазок губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42