Артур, не удостаивая их взглядом, поворачивается спиной и уходит.

* * *
Шерсти клок с паршивой овцы —
Вот и выйдет мешок со стада.
Посрывай с королей венцы,
Их напялят вмиг казнокрады.
На доносчика нет кнута,
Пойман вор, да не вором назван.
Открывай беде ворота,
У ворон будет нынче праздник.
В балагане — хороший сбор,
Ротозеи глазеть готовы:
Кто там выставлен на позор?
Снова — ты… Неужели снова?
Кредитор он, или должник,
Кукловод, что за ширмой скрылся?
Только тень иль уже двойник?
Нитку дернул… Ты покорился.
Открывай ворота беде!
Нынче снова она со свитой.
Клятвы писаны по воде,
То, что сказано, — позабыто,
То, что сбудется, — не взыщи!
То, что скроется, — то бесследно.
Выноси же беде ключи,
Слишком долго ты жил безбедно.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Артур
Да будет день! — И будет боль,
И с каждым часом все больнее.
Я, верно, доиграю роль
И отказаться не посмею,
И буду долго умирать —
Еще живой, но за спиною,
Неслышная, стоит опять
Подруга с острою косою.
Сместилось все! Окончен бал,
На карнавале меркнут краски
И ледяной ее оскал
Заметен из-под каждой маски.
…На чердаке хохочет сыч,
И мне слова его понятны.
«Ты кто? Охотник или дичь?» —
Насмешник говорит крылатый.
А утром — новые дела,
И серость буден суетливых
Мне мозг и сердце облекла
Своею паутиной лживой.
Я снова восхожу на трон,
Забыв бессонницы бесчестье,
То доброй вестью поощрен,
То покорен невинной лестью.
А стоит мне глаза закрыть,
Как лезвие сверкнет стальное,
Бежит песок. И рвется нить
В руке Подруги-за-спиною.
И хлещет взгляда резкий бич,
И вслух произносить не надо…
«Будь ты охотник, будь ты дичь,
Но за каким кустом засада?»
Я душу даром отдавал,
Надеясь получить отсрочку,
Но с каждым часом ближе сталь,
А я сражаюсь в одиночку.
И, что-то силясь доказать,
Я голову держу все выше,
Хотя пора уже понять,
Хотя пора уже услышать
Тот голос, что во мне поет,
Мешает спать и так тревожит,
Но рваться нити не дает
И лезвию — коснуться кожи.
У ночи есть особый клич,
То волчий вой, то лай собачий.
«Ты был охотник, станешь — дичь»,
Но все могло идти иначе…
Когда-нибудь войду я в дом,
Где ждут и где меня прощают,
Не палачом, не должником,
Я заплачу сполна, я знаю,
Еще я не отрезал путь,
Еще вдали очаг мне светит.
И я вернусь когда-нибудь,
И я решусь за все ответить.
И с каждой раны смоют соль,
И спящий вечным сном — проснется.
Да! Будет день — и сгинет боль,
Да! Сердцу сердце отзовется.
Моя рука — в твоей руке,
Ведь судьбы так переплетутся:
Оленю — скрыться вдалеке,
Охотнику — домой вернуться.

* * *
Голод. Злой февральский ветер бросает в лицо не то дождь, не то мокрый снег. Артур закрывается рукой, плотнее стягивает полы плаща. С возвышения перед палаткой обводит взглядом лагерь. Неужели эта толпа голодных, измученных оборванцев — его войско?
Стоит долгая, страшная зима. Даже здесь, на юге, снег еще не сошел, превратился в жидкое месиво. Все давно уже забыли, что такое сухая обувь.
Голод. Целыми днями одна мысль — о хлебе. Открываешь поутру глаза — хлеба, засыпаешь ввечеру — хлеба, отправляешься в дозор, стоишь на часах — хлеба, хлеба, хлеба.
В середине декабря каралдорцы перешли по льду порубежную реку и захватили две крепости — Нельт и Рофт. Из Нельта Артуру удалось выбить врагов сразу. Два месяца длится осада Рофта. Воины называют Рофт не иначе как крепость «Сломи зуб».
Голод. Сосущая пустота в желудке, слабость в ногах, пальцы едва удерживают оружие. Все время хочется спать. Осажденные и осаждающие мучатся одинаково. Лед на реке вздулся и потемнел, теперь каралдорцы не могут рассчитывать и на удачную вылазку. Не уйти. Сдаваться в плен не желают. Ждут. Чего?
Гонца за гонцом отправляет Артур к Магистру. Требует прислать денег, продовольствия, фуража. У Магистра один ответ — казна пуста. Войско голодает. Окрестные деревни разорены. Отряды, посланные за продовольствием, выгребают все подчистую. Забирают посевное зерно, обрекая всю округу на голодную смерть, — проклятье королю, проклятье его людям! В лагерь приходят отчаявшиеся женщины, приводят детей, которых нечем кормить. Артуру все время слышатся их крики: «Тогда убейте нас!» Все чаще вспоминаются ему слова Аннабел: «Оборотень принесет лишь плач и страдание в каждый дом».
Король голодает, как и простые воины. На почерневшие губы Драйма страшно смотреть. Началось воровство. Вчера повесили двоих лучников, укравших хлеб у своих сопалатников. Обозных лошадей давно съели. Боевых коней Артур бережет, да поглядеть на них — клячи, а не кони, всадника в доспехах не выдержат.
Королевский Совет молчит. Лорд Гаральд удалился в свой замок, от себя прислал обоз с зерном. Только это капля в море. Люди обносились до дыр, обувь расползается в ледяном крошеве. Раздевают убитых.
Артур кашляет, поворачивается спиной к ветру, вытирает мокрое лицо. Бархаза отвлекает на себя силы Каралдора, иначе каралдорцы давно бы получили подкрепление и смяли его усталых, изголодавшихся воинов. Артур не понимает происходящего. Не он ли полтора года назад разбил каралдорцев у Поющих Камней? Разбил без помощи Бархазы. Что же изменилось? Что?
Он всегда имел крепкий тыл. Его люди ни в чем не нуждались. Магистр… Артур цепенеет на ветру, холод вгрызается в сердце, — он сам возвысил Магистра. Невольно вспоминается Артуру песня Менестреля:
В ночи людских тревог,
В тени мирских преград
Ты был красив, как бог,
Мой златовласый брат,
И, сидя на коне
Иль глядя из окна,
Ты видел, мнилось мне,
Куда идет страна.
Под бременем корон
Иным случалось пасть,
И ты взглянул на трон —
На нем сидела власть,
Как взор ее горит,
Рождая страсть в любом,
Но каждый фаворит
Становится рабом.
В пыли своих побед,
В пылу своих удач
Ты с тьмою путал свет,
Ты смехом слышал плач,
Твердил: «Везет глупцу, —
Проигрывая бой, —
Монарху не к лицу
Борьба с самим собой».
Мечты твои цвели,
И правились пиры,
Горели корабли,
И плавились миры,
Всходила над страной
Зловещая звезда,
Земля была больной,
Бесплодной — борозда.
В предчувствии конца
Слабеют города,
Так как же быть певцам,
Не лгавшим никогда,
Прошедшим хлад и глад
(Не дай Господь другим)?
Когда певцы молчат,
Бесчинствуют враги.
Иной, глядишь, соврет,
Наградами прельщен,
Мол, что мутить народ,
Народ и так смущен,
Но не заткнуть ушей,
Не запереть дверей
Пред гибелью детей,
Пред горем матерей.
Когда-нибудь и впрямь
Все раны заживут,
А там — певцы уйдут,
И короли уйдут.
В чертоги доброты,
Где всяк душой богат,
Что скажешь ты, мой брат,
Кем станешь ты, мой брат,
Что скажешь ты, мой брат.

* * *
Пой, Менестрель! Пусть одежда потрепана, а ноги сбиты до крови, пусть живот подводит от голода, а губы потрескались от жажды. Утопая в снегу, спотыкаясь, скользя, меся ледяное крошево — иди. Холод ли пробирает до костей, ветер ли валит с ног — пой.
Когда разоренные дома глядят слепыми провалами окон; когда изголодавшиеся, обобранные до нитки люди бредут по дорогам; когда в протянутую за подаянием ладонь нечего вложить — не умолкай, певец. Пусть кругом твердят, будто нынче не до песен, — пой.
Пой для тех, кто лишился крова, кто напуган и несчастлив. Один боится смерти, другой — увечья, третий — нищеты, четвертый — одиночества. Учи их бесстрашию. Поведай о великой любви и доблести. Пой о золоте хлебов и зелени травы, о синеве неба, тепле дружеской ладони. Покажи раскинувшийся над головой звездный шатер и пылающий диск солнца. Не позволяй людям думать, будто жизнь — только кровь и грязь. Не давай мириться с подлостью. Пусть звучит твой голос, обличая жестокость, трусость, затмевающую разум жадность. Пусть научатся распознавать зло и изгонять его из сердца.
Стучись в сердца. Заставь людей задуматься: зачем пришли в этот мир? Пытались ли сделать его прекраснее? Зачем живут? Что любят? За что умирают?
Пой, когда кажется, что тебя не слышат. Пой для разбойников на дороге, — может, кто и опомнится. Пой для сытых и довольных — пусть знают, не бывает чужой боли. Пой для братьев, схватившихся за ножи, — вдруг помирятся? Пой для матери, потерявшей ребенка, — утешь ее, и она найдет мужество утешить других.
Пой для тех, кто сеет хлеб, печет пироги, сажает деревья, растит детей, — да хватит им сил и терпения.
Пусть голос твой полнится весельем. Люди разучились шутить и смеяться, забыли, — сколько радости в жизни. Там, где звучит смех, нет места страхам. У того, кто умеет посмеяться над собой, не опустятся руки. Смейся, Менестрель.
Смейся над Магистром — тот, кто смешон, не страшен. Должен знать Магистр: не всех ему удалось запугать и купить, не все поклоняются силе и богатству — думают и живут иначе.
Пой для Артура: твой голос — голос сердца.
Пой для Аннабел: поймет — ее любят, за нее сражаются.
Пой для актеров — да будут верны своему ремеслу.
Пой для Гильды с Оружейником — да останутся в жестокие времена так же щедры сердцем.
Пой для Стрелка — пусть выйдет Герой на битву с оборотнем.
И для себя пой, Менестрель, ибо песней живешь.

* * *
Актерский фургончик увяз в снегу. Голодные люди и лошади выбивались из сил, пытаясь его вытащить. Два дня назад оттепель поманила обещанием близкой весны, и вдруг снова ударил мороз, повалил снег. Люди барахтались в снегу, выносили из фургончика нехитрый скарб. Овайлю удалось собрать труппу, но о прежних костюмах и декорациях оставалось лишь вздыхать. Никак не добыть было достаточной суммы, чтобы оплатить разрешение выступать в городе. Ходили по маленьким селениям, заработанных денег едва хватало на еду.
Плясунья притопывала, хлопала в ладоши, пытаясь согреться. Они с музыкантами и Менестрелем присоединились к труппе Овайля в окрестностях Арча. На деньги, полученные за представление в замке Дарль, купили фургончик и две телеги — лошадей Овайлю удалось сберечь.
— Дальше дорогу совсем замело, — доложил актер, ходивший на разведку. — Надо поворачивать.
«Поворачивать. Еще сутки голодать». — Плясунья недобрым словом помянула жителей селения, захлопнувших перед актерами двери домов. Обернулась к Овайлю — что решит?
Овайль подозвал Менестреля. Некоторое время они совещались. По жестам Плясунья поняла, что Овайль хотел двигаться вперед, а Менестрель предлагал повернуть. Плясунья подошла ближе.
— Мы направляемся прямиком к Рофту. Еще немного, и наткнемся на королевский лагерь.
— Чепуха, до Рофта далеко, — упорствовал Овайль.
— Вспомните, как встретили нас в Дубравье. Крестьяне напуганы. Говорят, Замутье и Островки разорены. Какие-то отряды налетают среди бела дня, угоняют скот, забирают еду и одежду.
— Чепуха, — рассердился Овайль. — Каралдорцам не прорваться сквозь…
— Каралдорцам? Под Рофтом — наше войско.
— Не хотите же вы сказать, что люди короля, будто разбойники…
— Смотрите! — закричала Плясунья.
Из-за поворота вылетели всадники. Бряцали доспехи, копыта коней взметали рыхлый снег.
— Попались, — как-то чересчур спокойно и отчужденно проговорил Менестрель.
Плясунья коротко вскрикнула и метнулась с дороги в лес, но провалилась в сугроб, упала, а пока поднималась на ноги, фургончик окружили всадники. Насмерть перепуганные актеры сбились в кучу вокруг Овайля и Менестреля. Лицо Овайля посерело — он понял, что сейчас произойдет. Менестрель остановил схватившегося за нож Флейтиста: всех перебьют.
Расширенными от ужаса глазами смотрела Плясунья на всадников. Исхудавшие, на тощих лошадях, в потрепанной одежде; кто в коротком воинском плаще, кто в длинном грубошерстном крестьянском; у кого сквозь прорехи в куртке виднеется кольчуга; и у каждого на поясе меч; лица злые, жестокие; грубые голоса — шайка разбойников!
Шестеро сразу спешились, прочие остались охранять привезенные с собой телеги. Под закрывавшей их холстиной угадывались очертания мешков с мукой. Спешившись, разбойники кинулись выпрягать из фургончика лошадей, принялись алчно рыться в узлах с актерскими костюмами.
Кто-то из актеров попытался остановить грабителей и полетел в снег. «Заберут лошадей и наши жалкие пожитки, мы погибнем», — вертелось в голове Плясуньи.
— Это конец, — произнес стоявший рядом Скрипач.
Произнес, к ужасу Плясуньи, чуть ли не с облегчением — все, больше не нужно бороться, мерзнуть, голодать, трудиться, все тревоги остались позади.
«Нет! Не может быть такого конца!» — едва не закричала Плясунья.
Флейтист толкнул ее к фургону, закрывая собой: покончив с грабежом, вояки могли заняться женщинами. Окоченев от страха, Плясунья качнулась назад, отыскивая глазами вожака. Увидела. И тотчас узнала — раз встретив, этого человека нельзя было забыть, нельзя спутать с кем-то другим. «Драйм! Побратим Артура. Значит, это его люди. Люди короля творят бесчинства».
Один из воинов перерезал запутавшиеся постромки, испуганная лошаденка храпела и прижимала уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71