Но бросок этой змеи быстр, как молния, а укус смертелен.
Мара медленно поднялась во весь рост. Она заставила себя обернуться, обтирая красные от фруктового сока пальцы, и посмотрела ему в лицо.
Как видно, он шел из города пешком, без паланкина, и очень быстро: его широкое лицо покрылось тонким слоем белой дорожной пыли. На нем была простая дневная туника, возможно, та самая, которую он накинул, когда удар отца в дверь поднял его с постели. Туника тоже была в пыли, скрывавшей винные пятна на вышивке одной из манжет. Мара обвела взглядом шнурки его пояса с узелками на концах, потертую кожу на рукояти меча и треугольник мускулистой груди, видневшийся через расстегнутый ворот туники.
Она видела следы бурных ласк, все еще заметные над ключицами, и плотно сжатые губы мужа. Затем Мара взглянула ему в глаза, в которых бушевал ураган подавляемых чувств — гнева, ребяческой растерянности и желания.
Не сознавая, что в его глазах она прекрасна и, как ни странно, неприкосновенна, Мара молча поклонилась. Единственные слова, которые ей хотелось бы произнести, казались сейчас неуместными.
Взгляд Бантокапи, устремленный на жену, был столь пронзительным, что выдерживать его было больно.
— Так же, как у паскиры, твой яд, жена моя, останавливает сердце. Ты играешь в Игру Совета безошибочно, с поразительной расчетливостью. Откуда тебе знать, кем я покажу себя — одним из Анасати, чью кровь унаследовал при рождении, или властителем Акомы, чью честь я поклялся оберегать?
Мара заставила себя принять более свободную позу. Но ее голос едва заметно дрожал, когда она проговорила:
— Семья Акомы с древних времен сохраняла свою честь. Ни один властитель, носивший это имя, никогда не жил под бременем позора.
Бантокапи легко перешагнул через священный пруд. Рядом с этим рослым силачом Мара казалась особенно миниатюрной и беззащитной. Нагнувшись, он схватил ее за запястья:
— Я легко моту изменить это, гордячка. Одним ударом я могу превратить честь твоих предков в пыль на ветру.
Вынужденная глядеть в его налитые гневом глаза, ощущать силу мужчины, которого не любила, Мара собрала всю свою волю, чтобы не дрогнуть. Так прошла эта чреватая угрозой минута. И тут бесконечная игра насекомых, собирающих пыльцу с цветов, вдруг вызвала громкий смех Айяки. Бантокапи взглянул вниз и заметил синяки на руках Мары. Он растерянно моргнул и отпустил ее. Мара смотрела на мужа, и ей казалось, что некая жизненная сила покидает незадачливого властителя Акомы. Затем он выпрямился, и его лицо приобрело такое выражение, какого Мара у него никогда раньше не видела.
— Возможно, я скверно обошелся с тобой в день нашей свадьбы, — произнес Бантокапи. — Возможно, я и в самом деле так глуп, как утверждаете вы все. Но ради сына я умру смертью храбрых, как подобает властителю Акомы.
Мара склонила голову. Внезапно она почувствовала, что с трудом удерживает слезы. На одно краткое мгновение перед ней словно открылся иной человек — тот, каким мог бы стать ее супруг, если бы его воспитывали с любовью и заботой, которые без остатка были отданы его старшим братьям. Властитель Анасати, возможно, мало заботился о том, чтобы развить природные задатки младшего сына, но она-то воспользовалась изъянами в его воспитании и, сыграв на них, достигла желаемого результата. Наслаждаться таким успехом не приходилось: душу терзала острая боль. Ведь именно в эту минуту она постигла жестокую истину: начатки духовного величия, которое сейчас блеснуло у него в глазах, подобно солнечному лучу, пробившемуся сквозь тучи, скоро, очень скоро станут добычей смерти.
Но миг прозрения не мог тянуться долго. Бантокапи грубо, как солдат, схватил Мару за руку и притянул к себе.
— Пойдем, жена. Прихвати с собой сына. Прежде чем зайдет солнце, вы оба увидите, чего это стоит — умереть, как подобает властителю Акомы.
Не раздумывая, Мара запротестовала:
— Сына?! Нет!.. О, господин мой, он слишком мал, чтобы понять это.
— Молчать! — Бантокапи резко потянул ее за собой.
Испуганный этим выкриком, Айяки заплакал. Не дожидаясь, пока он успокоится, властитель Акомы сказал:
— Я умираю во имя чести сына. Он должен об этом помнить. И ты тоже. — Он помолчал, и его губы искривила злобная усмешка. — Ты должна собственными глазами увидеть то, что натворила. Если ввяжешься в Игру Совета, женщина, то знай: фишки, которые ты переставляешь, состоят из плоти и крови. И если это не отобьет у тебя охоту продолжать, постарайся запомнить этот урок на всю жизнь.
Мара взяла Айяки на руки, пытаясь заботами о ребенке заглушить собственное отчаяние. Как только Бантокапи удалился из рощи, она остановилась, борясь с рыданиями, подступившими к горлу. Раньше, оплакивая гибель отца и брата, она полагала, что вполне сознает опасность своего положения. Но теперь Бантокапи дал ей понять, сколь глубоко она заблуждалась. Чувствуя себя униженной и — непонятно почему — запятнанной, она крепко прижимала к груди Айяки. Она обязана подчиниться приказу мужа. Так или иначе, нужно найти в себе силы, чтобы пережить финал — горький плод ее победы. Нельзя забывать: Минванаби не замедлит дать ход давно выношенным планам ее уничтожения — планам столь же безжалостным, как и те, с помощью которых она подготовила падение Бантокапи, стремясь обезопасить себя от предательства Анасати.
***
Солдаты Акомы неподвижно стояли рядами, образующими квадрат. Плюмажи церемониальных офицерских шлемов колыхались под легким ветерком. Внутри этого квадрата располагались Кейок, Папевайо и еще один воин, присланный из Анасати в качестве свидетеля. Между ними стоял Бантокапи в красных ритуальных одеждах, с широким поясом зеленого цвета Акомы. В руках он держал меч такого же красного цвета, заточенный столь остро, насколько это могли сделать искусные точильщики цурани.
За пределами квадрата, на небольшом холме, позволяющем видеть все происходящее, находилась Мара. Она жаждала лишь одного: чтобы все закончилось как можно быстрее. Сына она держала на руках, а он запускал маленькие кулачки в ее волосы, дергал за платье и громко радовался, глядя на воинов, облаченных в яркие парадные доспехи. Как и все события в Цурануани, даже смерть приобретала черты торжественной церемонии. Бантокапи стоял в центре квадрата неподвижно как статуя, сжимая в руках меч, который должен был положить конец его жизни, в то время как Кейок оглашал перечень наград, заслуженных нынешним властителем Акомы. Список был очень кратким: одна битва и дюжина соревнований по борьбе. Как никогда прежде, Мара сознавала, насколько же, в сущности, молод ее муж. Ведь ему едва исполнилось двадцать: он был всего двумя годами старше ее.
Подтянутый, спокойный, до мозга костей — воин, он не обнаруживал ни малейшего признака слабости в осанке, но что-то в его глазах выдавало отчаянную решимость, необходимую для того, чтобы довести до конца страшное действо. С трудом проглотив ком, стоявший в горле, Мара не без усилий оторвала пальчики сына от своего уха. Он залился радостным смехом, решив, что это мама так с ним играет.
— Ш-ш-ш, — упрекнула его Мара.
Тем временем Кейок закончил речь. Низко поклонившись, он произнес:
— Ступай с честью, властитель Акомы. Позволь своим людям вспоминать твое имя без стыда.
Как только Кейок выпрямился, все воины одновременно сняли шлемы. Ветерок откинул их влажные волосы с потных лбов; глаза воинов, не выражавшие никаких чувств, следили за тем, как меч Бантокапи поднялся над его головой.
Мара еще раз сглотнула; соленые слезы жгли глаза. Она пыталась думать о Лано, растоптанном и окровавленном под копытами лошадей варваров, но отвлечься ей не удалось: слишком реален был вид Бантокапи, стоявшего на фоне заходящего солнца с мечом, поднятым в последнем приветствии богам жизни. За исключением его грубости в постели и вспыльчивого характера, он не был мужем-тираном… Если бы Мара в свое время решила добиться, чтобы проявились и в полной мере раскрылись лучшие стороны его натуры, и отдала этому все силы, которые потратила, чтобы его погубить…
Нет, приказала она себе, здесь не должно быть места для сожалений. Она призвала на помощь принципы дисциплины, которым ее обучали в храме Лашимы, и изгнала опасные мысли. С застывшим лицом она наблюдала, как Бантокапи повернул меч и прижал кончик острия к животу.
Он не произнес ни единого слова. Но глаза его, встретившись с глазами Мары, потемнели: в них читалась горечь, странное восхищение, насмешка и торжество. Ведь он знал, что воспоминание об этих минутах останется с ней на всю жизнь.
«Прежде чем зайдет солнце, вы оба увидите, чего это стоит — умереть, как подобает властителю Акомы», — сказал он ей в священной роще.
Когда Бантокапи опустил голову, пальцы Мары непроизвольно вцепились в складки одежды Айяки. Большие руки, столь неловкие на теле женщины, но способные к борьбе и войне, сомкнулись на красной рукояти кожаного меча. Пот, выступивший на его запястьях, блеснул в лучах заходящего солнца. Затем пальцы напряглись, он сделал рывок, как в беге, и упал головой вперед. Рукоять меча вдавилась в землю. Лезвие прошло сквозь тело. Перекладина рукояти ударилась о грудную кость, и Бантокапи издал короткий и низкий стон, а затем началась агония.
Он не кричал. С губ слетел последний вздох; вместе с кровью быстро вытекала и сама жизнь. Когда судороги мышц замедлились и почти прекратились, он повернул голову. Губы, измазанные пылью и кровью, шевельнулись в попытке произнести слово, которого никто не расслышал, и мертвые глаза остановились на женщине с ребенком, стоявшей на вершине холма.
Айяки заплакал. Мара ослабила руки, слишком сильно сжимавшие его тельце, и по боли в груди поняла, что у нее прервалось дыхание. Только сейчас она с трудом заставила себя выдохнуть. Наконец-то Мара смогла закрыть глаза. Но вид распростертого на земле тела мужа неотступно стоял перед ее мысленным взором. Кейок провозгласил, что властелин Акомы умер, как повелевает честь. Мара не слышала ничего. В ушах все еще звучали слова Бантокапи:
«Если ввяжешься в Игру Совета, женщина, то знай: фишки, которые ты переставляешь, состоят из плоти и крови. И, если это не отобьет у тебя охоту продолжать, постарайся запомнить этот урок на всю жизнь»…
Поглощенная нахлынувшей на нее волной воспоминаний, Мара не заметила, как воины снова надели шлемы и поклонились умершему. Казалось, события и само время застыли в момент смерти Бантокапи. Но наконец, крепко ухватив ее за локоть узловатыми пальцами, Накойя настойчиво повела госпожу к дому. Старая нянька молчала, понимая состояние Мары, но Айяки плакал и долго не мог успокоиться.
Надев траурные одеяния, Мара отправилась не в свою спальню, как хотелось бы Накойе, а в комнату с окнами на запад, которая когда-то была кабинетом ее отца. Оттуда она любила наблюдать за полетом шетр на закате. Но красный цвет вечерней зари только напомнил ей о смертных одеждах Бантокапи и окровавленном мече, прервавшем его жизнь. Как только на землю спустились сумерки, слуги зажгли лампы и сдвинули перегородки для защиты от росы. Мара разглядывала комнату, которую в детстве считала столицей финансовой империи отца; но сейчас это святилище выглядело совсем иначе. На письменном столе громоздились документы, и все они относились к азартным играм и ставкам на скачках; большей частью они представляли собой долговые расписки, что, впрочем, не удивило Мару: удрученный вид Джайкена, не покидавший его в течение последних недель, был красноречивей всяких слов. Перегородки были расписаны по-новому. На них вместо охотничьих сценок, столь любимых прапрадедом Мары, красовались борцы и воины, а на одной — рыжеволосая женщина.
Мара прикусила губу: все это вызывало в ней гадливость. Вначале она решила восстановить прежнее убранство комнаты, каким оно было при жизни отца и Лано. Теперь же, когда с ее ног все еще не была смыта пыль казарменного плаца, а перед глазами стоял мертвый Бантокапи, она приняла иное решение. Если имени Акома суждено выжить, Мара обязана принять и те изменения, которые произошли в ней самой: ведь Игра возвышает сильного, а слабые либо погибают, либо прозябают в позорной безвестности.
Кто-то нерешительно постучал в дверь. Мара вздрогнула и, обернувшись, отозвалась:
— Войдите.
Джайкен поспешно вошел в комнату. Впервые за несколько прошедших недель он явился без документов и счетных табличек, с пустыми руками. В явном смятении он поклонился, коснувшись лбом пола у ног властительницы Акомы. Пораженная, Мара взволнованно сказала:
— Джайкен, встань, прошу тебя. Я ни в чем не могу тебя упрекнуть; за время правления моего покойного мужа ты прекрасно исполнял свои обязанности.
Но Джайкен только дрожал и склонялся все ниже, являя собой воплощенное несчастье, скорчившееся на прекрасных керамических плитках пола.
— Госпожа, умоляю простить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Мара медленно поднялась во весь рост. Она заставила себя обернуться, обтирая красные от фруктового сока пальцы, и посмотрела ему в лицо.
Как видно, он шел из города пешком, без паланкина, и очень быстро: его широкое лицо покрылось тонким слоем белой дорожной пыли. На нем была простая дневная туника, возможно, та самая, которую он накинул, когда удар отца в дверь поднял его с постели. Туника тоже была в пыли, скрывавшей винные пятна на вышивке одной из манжет. Мара обвела взглядом шнурки его пояса с узелками на концах, потертую кожу на рукояти меча и треугольник мускулистой груди, видневшийся через расстегнутый ворот туники.
Она видела следы бурных ласк, все еще заметные над ключицами, и плотно сжатые губы мужа. Затем Мара взглянула ему в глаза, в которых бушевал ураган подавляемых чувств — гнева, ребяческой растерянности и желания.
Не сознавая, что в его глазах она прекрасна и, как ни странно, неприкосновенна, Мара молча поклонилась. Единственные слова, которые ей хотелось бы произнести, казались сейчас неуместными.
Взгляд Бантокапи, устремленный на жену, был столь пронзительным, что выдерживать его было больно.
— Так же, как у паскиры, твой яд, жена моя, останавливает сердце. Ты играешь в Игру Совета безошибочно, с поразительной расчетливостью. Откуда тебе знать, кем я покажу себя — одним из Анасати, чью кровь унаследовал при рождении, или властителем Акомы, чью честь я поклялся оберегать?
Мара заставила себя принять более свободную позу. Но ее голос едва заметно дрожал, когда она проговорила:
— Семья Акомы с древних времен сохраняла свою честь. Ни один властитель, носивший это имя, никогда не жил под бременем позора.
Бантокапи легко перешагнул через священный пруд. Рядом с этим рослым силачом Мара казалась особенно миниатюрной и беззащитной. Нагнувшись, он схватил ее за запястья:
— Я легко моту изменить это, гордячка. Одним ударом я могу превратить честь твоих предков в пыль на ветру.
Вынужденная глядеть в его налитые гневом глаза, ощущать силу мужчины, которого не любила, Мара собрала всю свою волю, чтобы не дрогнуть. Так прошла эта чреватая угрозой минута. И тут бесконечная игра насекомых, собирающих пыльцу с цветов, вдруг вызвала громкий смех Айяки. Бантокапи взглянул вниз и заметил синяки на руках Мары. Он растерянно моргнул и отпустил ее. Мара смотрела на мужа, и ей казалось, что некая жизненная сила покидает незадачливого властителя Акомы. Затем он выпрямился, и его лицо приобрело такое выражение, какого Мара у него никогда раньше не видела.
— Возможно, я скверно обошелся с тобой в день нашей свадьбы, — произнес Бантокапи. — Возможно, я и в самом деле так глуп, как утверждаете вы все. Но ради сына я умру смертью храбрых, как подобает властителю Акомы.
Мара склонила голову. Внезапно она почувствовала, что с трудом удерживает слезы. На одно краткое мгновение перед ней словно открылся иной человек — тот, каким мог бы стать ее супруг, если бы его воспитывали с любовью и заботой, которые без остатка были отданы его старшим братьям. Властитель Анасати, возможно, мало заботился о том, чтобы развить природные задатки младшего сына, но она-то воспользовалась изъянами в его воспитании и, сыграв на них, достигла желаемого результата. Наслаждаться таким успехом не приходилось: душу терзала острая боль. Ведь именно в эту минуту она постигла жестокую истину: начатки духовного величия, которое сейчас блеснуло у него в глазах, подобно солнечному лучу, пробившемуся сквозь тучи, скоро, очень скоро станут добычей смерти.
Но миг прозрения не мог тянуться долго. Бантокапи грубо, как солдат, схватил Мару за руку и притянул к себе.
— Пойдем, жена. Прихвати с собой сына. Прежде чем зайдет солнце, вы оба увидите, чего это стоит — умереть, как подобает властителю Акомы.
Не раздумывая, Мара запротестовала:
— Сына?! Нет!.. О, господин мой, он слишком мал, чтобы понять это.
— Молчать! — Бантокапи резко потянул ее за собой.
Испуганный этим выкриком, Айяки заплакал. Не дожидаясь, пока он успокоится, властитель Акомы сказал:
— Я умираю во имя чести сына. Он должен об этом помнить. И ты тоже. — Он помолчал, и его губы искривила злобная усмешка. — Ты должна собственными глазами увидеть то, что натворила. Если ввяжешься в Игру Совета, женщина, то знай: фишки, которые ты переставляешь, состоят из плоти и крови. И если это не отобьет у тебя охоту продолжать, постарайся запомнить этот урок на всю жизнь.
Мара взяла Айяки на руки, пытаясь заботами о ребенке заглушить собственное отчаяние. Как только Бантокапи удалился из рощи, она остановилась, борясь с рыданиями, подступившими к горлу. Раньше, оплакивая гибель отца и брата, она полагала, что вполне сознает опасность своего положения. Но теперь Бантокапи дал ей понять, сколь глубоко она заблуждалась. Чувствуя себя униженной и — непонятно почему — запятнанной, она крепко прижимала к груди Айяки. Она обязана подчиниться приказу мужа. Так или иначе, нужно найти в себе силы, чтобы пережить финал — горький плод ее победы. Нельзя забывать: Минванаби не замедлит дать ход давно выношенным планам ее уничтожения — планам столь же безжалостным, как и те, с помощью которых она подготовила падение Бантокапи, стремясь обезопасить себя от предательства Анасати.
***
Солдаты Акомы неподвижно стояли рядами, образующими квадрат. Плюмажи церемониальных офицерских шлемов колыхались под легким ветерком. Внутри этого квадрата располагались Кейок, Папевайо и еще один воин, присланный из Анасати в качестве свидетеля. Между ними стоял Бантокапи в красных ритуальных одеждах, с широким поясом зеленого цвета Акомы. В руках он держал меч такого же красного цвета, заточенный столь остро, насколько это могли сделать искусные точильщики цурани.
За пределами квадрата, на небольшом холме, позволяющем видеть все происходящее, находилась Мара. Она жаждала лишь одного: чтобы все закончилось как можно быстрее. Сына она держала на руках, а он запускал маленькие кулачки в ее волосы, дергал за платье и громко радовался, глядя на воинов, облаченных в яркие парадные доспехи. Как и все события в Цурануани, даже смерть приобретала черты торжественной церемонии. Бантокапи стоял в центре квадрата неподвижно как статуя, сжимая в руках меч, который должен был положить конец его жизни, в то время как Кейок оглашал перечень наград, заслуженных нынешним властителем Акомы. Список был очень кратким: одна битва и дюжина соревнований по борьбе. Как никогда прежде, Мара сознавала, насколько же, в сущности, молод ее муж. Ведь ему едва исполнилось двадцать: он был всего двумя годами старше ее.
Подтянутый, спокойный, до мозга костей — воин, он не обнаруживал ни малейшего признака слабости в осанке, но что-то в его глазах выдавало отчаянную решимость, необходимую для того, чтобы довести до конца страшное действо. С трудом проглотив ком, стоявший в горле, Мара не без усилий оторвала пальчики сына от своего уха. Он залился радостным смехом, решив, что это мама так с ним играет.
— Ш-ш-ш, — упрекнула его Мара.
Тем временем Кейок закончил речь. Низко поклонившись, он произнес:
— Ступай с честью, властитель Акомы. Позволь своим людям вспоминать твое имя без стыда.
Как только Кейок выпрямился, все воины одновременно сняли шлемы. Ветерок откинул их влажные волосы с потных лбов; глаза воинов, не выражавшие никаких чувств, следили за тем, как меч Бантокапи поднялся над его головой.
Мара еще раз сглотнула; соленые слезы жгли глаза. Она пыталась думать о Лано, растоптанном и окровавленном под копытами лошадей варваров, но отвлечься ей не удалось: слишком реален был вид Бантокапи, стоявшего на фоне заходящего солнца с мечом, поднятым в последнем приветствии богам жизни. За исключением его грубости в постели и вспыльчивого характера, он не был мужем-тираном… Если бы Мара в свое время решила добиться, чтобы проявились и в полной мере раскрылись лучшие стороны его натуры, и отдала этому все силы, которые потратила, чтобы его погубить…
Нет, приказала она себе, здесь не должно быть места для сожалений. Она призвала на помощь принципы дисциплины, которым ее обучали в храме Лашимы, и изгнала опасные мысли. С застывшим лицом она наблюдала, как Бантокапи повернул меч и прижал кончик острия к животу.
Он не произнес ни единого слова. Но глаза его, встретившись с глазами Мары, потемнели: в них читалась горечь, странное восхищение, насмешка и торжество. Ведь он знал, что воспоминание об этих минутах останется с ней на всю жизнь.
«Прежде чем зайдет солнце, вы оба увидите, чего это стоит — умереть, как подобает властителю Акомы», — сказал он ей в священной роще.
Когда Бантокапи опустил голову, пальцы Мары непроизвольно вцепились в складки одежды Айяки. Большие руки, столь неловкие на теле женщины, но способные к борьбе и войне, сомкнулись на красной рукояти кожаного меча. Пот, выступивший на его запястьях, блеснул в лучах заходящего солнца. Затем пальцы напряглись, он сделал рывок, как в беге, и упал головой вперед. Рукоять меча вдавилась в землю. Лезвие прошло сквозь тело. Перекладина рукояти ударилась о грудную кость, и Бантокапи издал короткий и низкий стон, а затем началась агония.
Он не кричал. С губ слетел последний вздох; вместе с кровью быстро вытекала и сама жизнь. Когда судороги мышц замедлились и почти прекратились, он повернул голову. Губы, измазанные пылью и кровью, шевельнулись в попытке произнести слово, которого никто не расслышал, и мертвые глаза остановились на женщине с ребенком, стоявшей на вершине холма.
Айяки заплакал. Мара ослабила руки, слишком сильно сжимавшие его тельце, и по боли в груди поняла, что у нее прервалось дыхание. Только сейчас она с трудом заставила себя выдохнуть. Наконец-то Мара смогла закрыть глаза. Но вид распростертого на земле тела мужа неотступно стоял перед ее мысленным взором. Кейок провозгласил, что властелин Акомы умер, как повелевает честь. Мара не слышала ничего. В ушах все еще звучали слова Бантокапи:
«Если ввяжешься в Игру Совета, женщина, то знай: фишки, которые ты переставляешь, состоят из плоти и крови. И, если это не отобьет у тебя охоту продолжать, постарайся запомнить этот урок на всю жизнь»…
Поглощенная нахлынувшей на нее волной воспоминаний, Мара не заметила, как воины снова надели шлемы и поклонились умершему. Казалось, события и само время застыли в момент смерти Бантокапи. Но наконец, крепко ухватив ее за локоть узловатыми пальцами, Накойя настойчиво повела госпожу к дому. Старая нянька молчала, понимая состояние Мары, но Айяки плакал и долго не мог успокоиться.
Надев траурные одеяния, Мара отправилась не в свою спальню, как хотелось бы Накойе, а в комнату с окнами на запад, которая когда-то была кабинетом ее отца. Оттуда она любила наблюдать за полетом шетр на закате. Но красный цвет вечерней зари только напомнил ей о смертных одеждах Бантокапи и окровавленном мече, прервавшем его жизнь. Как только на землю спустились сумерки, слуги зажгли лампы и сдвинули перегородки для защиты от росы. Мара разглядывала комнату, которую в детстве считала столицей финансовой империи отца; но сейчас это святилище выглядело совсем иначе. На письменном столе громоздились документы, и все они относились к азартным играм и ставкам на скачках; большей частью они представляли собой долговые расписки, что, впрочем, не удивило Мару: удрученный вид Джайкена, не покидавший его в течение последних недель, был красноречивей всяких слов. Перегородки были расписаны по-новому. На них вместо охотничьих сценок, столь любимых прапрадедом Мары, красовались борцы и воины, а на одной — рыжеволосая женщина.
Мара прикусила губу: все это вызывало в ней гадливость. Вначале она решила восстановить прежнее убранство комнаты, каким оно было при жизни отца и Лано. Теперь же, когда с ее ног все еще не была смыта пыль казарменного плаца, а перед глазами стоял мертвый Бантокапи, она приняла иное решение. Если имени Акома суждено выжить, Мара обязана принять и те изменения, которые произошли в ней самой: ведь Игра возвышает сильного, а слабые либо погибают, либо прозябают в позорной безвестности.
Кто-то нерешительно постучал в дверь. Мара вздрогнула и, обернувшись, отозвалась:
— Войдите.
Джайкен поспешно вошел в комнату. Впервые за несколько прошедших недель он явился без документов и счетных табличек, с пустыми руками. В явном смятении он поклонился, коснувшись лбом пола у ног властительницы Акомы. Пораженная, Мара взволнованно сказала:
— Джайкен, встань, прошу тебя. Я ни в чем не могу тебя упрекнуть; за время правления моего покойного мужа ты прекрасно исполнял свои обязанности.
Но Джайкен только дрожал и склонялся все ниже, являя собой воплощенное несчастье, скорчившееся на прекрасных керамических плитках пола.
— Госпожа, умоляю простить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83