Он улыбнулся, радуясь этой мысли.
«А еще интересно, – вдруг задумался он, – сколько наблюдателей из будущего сейчас смотрят на меня и моего брата – на нас, ставших первыми людьми на Земле, увидевшими эту женщину, своего родного по крови, далекого-предалекого предка?»
Он ведь, наверное, и вообразить себе не мог, как они в действительности выглядели, какими пользовались орудиями, о чем думали, – и уж конечно, давняя бабушка-неандерталка никогда в жизни не смогла бы представить себе эту лабораторию, его полуневидимого брата, сверкающие приборы.
А за теми, кто смотрел на Давида и Бобби из будущего, находились другие, следящие за теми, – и так далее, и так далее – вплоть до еще более невообразимого будущего, вплоть до тех времен, пока будет существовать человечество – или те, кто будет жить на Земле после людей. Эта мысль леденила сердце и пугала.
Все это было возможно только в том случае, если бы Полынь хоть кого-то пощадила.
– О, – прошептал Бобби разочарованно.
– Что случилось?
– Ты не виноват. Я понимал, что рискую. Зашуршала ткань, метнулась размытая тень. Давид обернулся. Бобби исчез.
Но зато появился Хайрем. Он ворвался в лабораторию, хлопая дверьми и вопя:
– Я сцапал их! Будь я проклят, я их сцапал! – Он хлопнул Давида по спине. – Эта слежка с помощью ДНК сработала как по волшебству. Манцони и Мэри, обе попались. – Он запрокинул голову. – Слышишь меня, Бобби? Я знаю, что ты здесь. Я их сцапал. И если ты хочешь хоть одну из них увидеть снова, тебе придется явиться ко мне. Ты меня понял?
Давид еще раз взглянул во впалые глаза своего далекого предка – представительницы иного вида, которую от него отделяло пять тысяч поколений, – и выключил софт-скрин.
/27/
ИСТОРИЯ СЕМЕЙСТВА
Когда ее насильно вернули в открытое людское общество, Кейт с облегчением узнала, что с нее снято обвинение в преступлении, некогда против нее выдвинутое. А потом в ужасе обнаружила, что ее отделили от Мэри, от всех друзей и почти сразу посадили под арест. И сделал это Хайрем Паттерсон.
Дверь в комнату открылась, как это случалось дважды в день.
На пороге стояла надзирательница: высокая и гибкая женщина в строгом, деловом брючном костюме. Она даже была по-своему красива – но ее темные глаза хранили какое-то мертвенное выражение, и это выражение пугало Кейт.
Кейт знала, что ее зовут Мэй Уилсон.
Уилсон втолкнула в комнату небольшой столик на колесах, выкатила вчерашний столик, быстрым профессиональным взглядом окинула комнату и закрыла дверь. Вот так – без единого слова.
Кейт сидела на кровати – кроме кровати, в комнате больше никакой мебели не было. Она встала, подошла к столику, сняла с него белое бумажное полотенце. Ей привезли холодное мясо, салат, хлеб, фрукты и напитки, термос с кофе, воду в бутылке, апельсиновый сок. На нижней полочке лежало свежее постельное и нижнее белье, комбинезоны и салфетки. Все самое обычное.
Кейт уже давно исчерпала варианты того, что могло оказаться на столике, попадавшей к ней в комнату два раза в день. Картонные тарелки и пластиковые ножи, ложки и вилки не годились ни для чего, кроме использования по прямому назначению, и потому были почти бесполезны. Даже колесики столика-каталки были изготовлены из мягкого пластика.
Кейт вернулась к кровати, села и принялась уныло покусывать персик.
Все остальное в комнате также не вселяло никаких надежд. Ровные, без единой выбоинки, стены, покрытые гладким пластиком, который невозможно было подцепить ногтем. Даже светильников не было: серый свет, наполнявший комнату двадцать четыре часа подряд, исходил от флуоресцентных ламп, наглухо спрятанных под пластиковыми потолочными панелями.
До потолка Кейт, так или иначе, не смогла бы дотянуться.
Кровать представляла собой пластиковую коробку, ровно пригнанную к полу. Кейт пробовала порвать простыни, но ткань оказалась слишком прочной. На самом деле она еще не была готова даже представить себе, как душит кого-то жгутом – даже Уилсон.
Сантехника – унитаз и душ – также не годились для главной цели Кейт. Туалет был химический, и нечистоты, судя по всему, сливались в герметичный бак, поэтому Кейт не могла даже с собственными экскрементами передать записку – в смысле, если бы, конечно, придумала, как это сделать.
Но несмотря на все это, она вплотную подошла к побегу. Было так приятно проигрывать в сознании близкую победу.
Она лелеяла замысел в голове, куда пока не могла заглянуть ни одна червокамера. Над приготовлениями она трудилась больше недели. Каждые двенадцать часов она оставляла столик-каталку чуть-чуть в другом месте и – немного дальше от порога. Она мысленно повторяла хореографию своих движений: три шага от кровати до двери, второй шаг немножко короче…
И всякий раз, когда Уилсон являлась, чтобы забрать столик, ей приходилось пройти немного дальше.
Наконец настал день, когда Уилсон, чтобы дойти до столика, была вынуждена сделать шаг в глубь комнаты. Всего лишь шаг, только один – но Кейт надеялась, что этого хватит.
Два шага бегом – и вот она у двери. Ударив Уилсон плечом, она оттолкнула ее дальше в комнату, выскочила за порог и успела сделать еще два шага.
Оказалось, что ее комната-камера – всего лишь кубик посреди гигантского, тускло освещенного ангара с высокими и далекими стенами. Кейт тут же окружили охранники – мужчины и женщины, повскакавшие из-за столов и выхватившие оружие.
Кейт лихорадочно озиралась по сторонам, искала взглядом, куда бежать…
Рука, сжавшая ее руку, была подобна тискам. Мизинец вывернули назад, руку, согнутую в локте, завели за спину. Кейт рухнула на колени, не сдержалась и вскрикнула и услышала, как хрустнула сломанная кость в мизинце, и почувствовала страшную жгучую боль.
Это была, конечно, Уилсон.
Когда Кейт очнулась, она лежала на полу в своей одиночке, связанная, судя по всему, изолентой. С ее рукой возился врач. Уилсон удерживал один из охранников. Ее глаза на лице, словно выплавленном из стали, смотрели на Кейт так, будто Уилсон была готова ее убить.
Потом у Кейт несколько недель подряд палец терзала пульсирующая боль. А Уилсон, явившаяся на первый из своих двукратных визитов, одарила Кейт взглядом, полным неприкрытой ненависти. «Я ранила ее гордыню, – догадалась Кейт. – В следующий раз она прикончит меня без раздумий».
Но Кейт даже после неудачной попытки побега понимала, что вся эта ненависть направлена не на нее, и гадала, кто же является мишенью для Уилсон и знает ли Хайрем о том, что его сотрудница вынашивает какие-то злобные планы.
А еще Кейт понимала, что она никогда не была главной мишенью для Хайрема. Она служила только приманкой на входе в западню.
Она просто стояла на пути у этих безумцев с непредсказуемыми планами.
Размышлять о подобных вещах смысла не имело. Кейт легла на кровать. Потом, чтобы хоть чем-то занять свои пустые дни, она стала делать зарядку. А сейчас, окутанная никогда не гаснущим светом, она попыталась очистить свое сознание от каких бы то ни было мыслей.
И ее руки коснулась чья-то рука.
Посреди неразберихи, взаимных обвинений и злости – всего того, что последовало за поимкой Мэри и Кейт, Давид попросил, чтобы ему разрешили встретиться с Мэри в холодной тишине «Червятника».
Его в который раз поразил цвет глаз Мэри – карих, таких непохожих на глаза из глубины времен, до самой африканской пещеры.
Давид зябко поежился при мысли о том, насколько мимолетна и преходяща жизнь человека. Но из-за этого не менее значительна.
Мэри сказала:
– У тебя озабоченный вид.
– Это потому, что я не знаю, с кем разговариваю.
Она фыркнула, и на мгновение Давид увидел прежнюю – строптивую, вечно всем недовольную Мэри.
– Прости меня за невежество, – сказал Давид. – Я просто пытаюсь понять. Мы все пытаемся. Это для нас нечто новое.
Она кивнула.
– И поэтому – такое, чего стоит опасаться?
– Да, – произнесла она после короткой паузы. – Значит, так. Мы здесь. «Червоточина» у меня в голове никогда не закрывается, Давид. Все, что я делаю, все, что вижу, слышу, чувствую, все, что думаю, – все это…
– Ты делишь с другими?
– Да. – Она пытливо посмотрела на него. – Но я знаю, что ты подразумеваешь. Что все это растворяется. Но это не так. Во мне остается не меньше меня. Но я усилена, увеличена. Это как еще один уровень сознания. Или уровень обработки информации, если хочешь, наложенный на мою центральную нервную систему точно так же, как сама ЦНС наслоена на более древние системы организма вроде биохимической. Мои воспоминания по-прежнему принадлежат только мне. Разве так уж важно, что они хранятся в чьей-то еще голове?
– Но ведь это же не просто какая-то сеть мобильной связи с супернадежным сигналом, правда? Вы, называющие себя Едиными, претендуете на гораздо большее. Есть ли новая личность во всем этом – новое, соединенное «я»? Групповое сознание, связанное «червоточинами», рождающееся в сети?
– Тебе кажется, что если так, то это непременно что-то жуткое, да?
– Я не знаю, что думать об этом.
Давид изучающе смотрел на Мэри, пытаясь выловить ее, и только ее, под оболочкой Единения.
Сильно мешало то, что Единые очень быстро стали превосходными актерами, а если уж совсем точно – записными врунами. Благодаря отсоединенности слоев сознания все они мастерски овладели языком тела и мимикой, и это давало им огромное превосходство над теми способами общения, которые в свое время развились для надежной и честной передачи информации. Подобным уловкам позавидовал бы самый искушенный в своем ремесле драматический актер. У Давида не было причин подозревать, что сегодня Мэри ему лжет, – просто он не мог понять, как догадаться, врет она или нет.
Она поинтересовалась:
– Почему ты не спросишь меня о том, что тебя на самом деле интересует?
Давид взволнованно проговорил:
– Хорошо. Мэри, скажи… каково это? Что ты чувствуешь?
Она ответила, неторопливо произнося слова:
– Все то же самое. Просто – больше. Так, как будто проснулась окончательно – с ощущением ясности, полной включенности сознания. Уж ты это должен знать. Я никогда не была ученым. Но я разгадывала разные головоломки. Я, например, играю в шахматы. Наука – это ведь что-то вроде этого, правда? Ты что-то пытаешься разгадать – и вдруг видишь, как строится игра. Будто облака на миг рассеялись, только на миг, – и ты увидел далеко-далеко, намного дальше, чем раньше.
– Да, – отозвался Давид. – У меня в жизни было несколько похожих моментов. Мне повезло.
Мэри взяла его за руку.
– А у меня такое чувство все время. Разве это не прекрасно?
– А ты понимаешь, почему люди вас боятся?
– Они нас не просто боятся, – спокойно отозвалась Мэри. – Они нас выслеживают. Они на нас нападают. Но они не могут нам навредить. Мы всегда видим, как они приближаются, Давид.
Давиду стало зябко от этих слов.
– И даже если одного из нас убьют – даже если убьют меня, – все равно мы, точнее, наша общая сущность будет продолжать жить.
– Что это значит?
– Информационная сеть, принадлежащая Единым, очень велика и постоянно растет. Ее, скорее всего, нельзя уничтожить как некий ментальный Интернет.
Давид нахмурился, он был немного раздражен.
– Ты слышал о теории привязанности? В ней говорится о том, что мы психологически нуждаемся в формировании близких взаимоотношений, в интимности. Такие отношения нам нужны для того, чтобы скрыть страшную правду, с которой мы сталкиваемся, когда взрослеем. Эта правда в том, что каждый из нас одинок. Самая грандиозная битва в жизни человека – битва за то, чтобы смириться с этим фактом. Вот почему вступление в ряды Единых так притягательно.
– Но чип в твоей голове тебе не поможет, – резко выговорил он. – В конце концов от него не будет толку. Умирать тебе придется в одиночку, как и мне.
Она улыбнулась с холодной снисходительностью, и ему стало стыдно.
– Но может быть, все будет не так, – сказала она. – Может быть, я смогу продолжить жизнь, пережить смерть моего тела – тела Мэри. Но я – мое сознание, мои воспоминания, они поселятся не в чьем-то одном теле. Они распределятся. Они разделятся между всеми. Разве это не будет прекрасно?
Давид прошептал:
– Но разве это будешь ты? Разве так ты действительно сможешь избежать смерти? Разве эта распределенная личность станет копией тебя?
Мэри вздохнула.
– Не знаю. Да и сама техника пока далека от этого. Пока она не перейдет на новую ступень развития, мы будем по-прежнему страдать от болезней, несчастных случаев, смерти. И мы всегда будем тосковать и печалиться.
– Чем мудрее становишься, тем тебе больнее.
– Верно. Положение человечества трагично, Давид. Чем больше становится Единых, тем яснее я это вижу. И тем острее чувствую.
На ее лицо, еще такое юное, словно бы легла призрачная старческая маска.
– Пойдем со мной, – позвал ее Давид. – Я хочу кое-что тебе показать.
Кейт вздрогнула и отдернула руку.
Вместо того чтобы изумленно ахнуть, она кашлянула и прикрыла рот ладонью, а потом положила руку на прежнее место, поверх простыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53