Молчу, молчу…
Бруно остановился на перекрестке, чтобы поговорить с Доаной и отцом Луцием, тонким и светлым, как свечка, старичком. Местный священник и его внучка с удовольствием принялись обсуждать проповедь, которую Бруно предстояло прочитать на днях.
Лукавило чудовище: вовсе не была Доана простушкой, пусть и выглядела таковой. Когда обманутый при знакомстве первым впечатлением Бруно позволил себе излишний апломб, эта румяная, чуть полноватая девушка ответила ему с такой иронией, что впредь он подбирал при ней каждое слово. Она прочла много книг, была умна, все знала о людях и, несмотря на свои двадцать лет, относилась к молодому миссионеру по-матерински, на что он ей отвечал совсем не сыновними чувствами.
На прощание отец Луций сказал:
— Работайте, побольше работайте над словом, брат мой. А ваше рвение похвально, ведь мечтателей у нас в достатке, а делающих мало.
Наградой за смирение, с которым молодой священник выслушал старика, была улыбка Доаны.
Стемнело, улицы Настоящего моментально опустели, но отец Бруно ничего не замечал. Он бредил мечтами влюбленного розовыми, как щеки Доаны. За углами скользили нехорошие тени, однако священник не обращал на них внимания, он привык к гарантированной чудовищем безопасности. Ему хотелось думать только о внучке отца Луция. О ее прекрасной душе, величавой невозмутимости. Уж получше Серебра будет! Как только чудовище умудрялось жить с Гезой? Ведь это все равно что находиться в одной клетке с Хорогом!
Разумеется, чудовище все слышало и от услышанного загрустило.
«Мне конец. Все идет к тому, что он женится на этой девчонке с душой, умом и задом взрослой тетки. Ловко он устроится. Доана с удовольствием будет с ним нянчиться, лечить его укушенные ляжки, нарожает ему кучу детишек. А что? Священник — верная, уважаемая и всегда нужная профессия. Глядишь, со временем и я переборю свою гордыню и забуду о звездных дорогах, секретах счастья, поединках со смертью и прочих соблазнах вечности. Как там говорил местоблюститель? Утешать несчастных, а не соблазнять их. Значит, буду утешать. Пусть другие шастают по звездным путям, а я начну привыкать к Доане, учиться чмокать бандитов, читать проповеди и… спасать пьяных из луж…»
Рыскавший далеко впереди по всем курсам пьянчуга споткнулся и рухнул в глубокую лужу, уйдя в нее всей головой. Однако священнику не пришлось переходить на бег, нашелся добрый человек, который не дал захлебнуться бедняге. Шедший мимо молодой парень в светлом костюме выволок пьяницу на берег и захлопотал над ним, судя по всему, приводя того в чувство. Когда неслышной походкой священник приблизился к спасшему ближнего доброму человеку, тот рассовывал по своим карманам стэлсы и кошелек пьяницы.
— Отдай мне то, что ты взял. Я все видел, сын мой.
Резко развернувшись на голос за спиной, парень выхватил нож и тут же его спрятал. Затем пнул ногой замычавшего возмущенно пьянчугу и обаятельно улыбнулся. Он был красив, знал об этом и держался, что было редко для Настоящего, свободно.
— Я ведь только кошелек взял, можно сказать, благородно поступил, а ведь мог и не подходить к луже.
— Верни то, что взял, сын мой.
Парень перестал улыбаться, тупость священника ему быстро надоела.
— Я спас эту скотину, так пусть платит. Неужели не понятно? С дороги, святой отец!
Красавец двинул прямо на священника, видя перед собой идиота с глупыми и ласковыми глазами, а «идиот» видел не красавца, а урода, надувшегося от собственного «благородства». Еще бы! Он только обчистил человека. А ведь мог зарезать.
«Дай-ка я с ним поговорю», — попросило чудовище.
«Пожалуй», — не стал возражать священник.
И красавец со всего ходу уткнулся лицом в торец здоровенного бревна, каким он почувствовал выставленный кулак. За свою жизнь парень слышал много угроз, видел много неприятностей, но в глаза чудовища в чине визкапа он смотрел впервые.
— Выверни карманы, — приказало чудовище, а когда красавец дернулся за ножом, чудовище сломало ему палец, как спичку, и рявкнуло снова: — Я сказал: выверни карманы!
С искореженным болью лицом, косясь на торчащий сучком палец, парень швырнул под ноги стэлсы и кошелек.
— Подними и не думай хвататься за нож — сломаю руку, — не унималось чудовище, а когда тот поднял и отдал добычу, смилостивилось:
— Теперь иди.
В темноту переулков парень ушел со слезами на щеках. Он плакал от боли и от убожества этого мира, не оценившего его благородства. Священник тем временем пытался поднять пьянчугу, уговаривая того идти домой.
Следующие несколько суток Бруно шлифовал проповедь и ждал решения местоблюстителя. И священник, и чудовище знали: вот-вот будет сделан окончательный выбор между Настоящим и Будущим, между счастьем и борьбой.
Погожим золотым днем Бруно шагал на свою первую проповедь. Вышел он заранее, поэтому не торопился. Внимательно смотрел по сторонам, стараясь не попасть в многочисленные лужи и не запачкаться в толчее, ведь его путь пролегал мимо центральной базарной площади.
В воздухе жужжали и мотались изумрудные, величиной с наперсток мухи. На замусоренной автобусной остановке стоял новенький алюминиевый бидон и сиял маленьким солнцем. Навстречу Бруно, подпрыгивая, бежал мальчишка и орал во все горло:
Так испокон веков идет —
Дурак на новое клюет.
Закончив стишок, мальчишка тут же начинал выкрикивать его сначала.
Показался другой мальчишка, с не меньшим восторгом вопящий:
Наш мир устроен, видно, так —
Клюет на новое дурак.
Следом промчался еще один поэт со стишком на ту же тему:
Ослов пасут дубинкой,
А дураков новинкой!
— Рифмач, — пробормотал свяшенник и без колебаний свернул к базарной толпе, в которой начал высматривать своего друга.
Народ шумел вокруг транспаранта:
НОВАЯ СУПЕРНЮХАЧКА — ПРЯМО ИЗ БУДУЩЕГО! ДЕШЕВЛЕ НИГДЕ НЕ КУПИТЕ!
У торгашей, сидевших под ним, физиономии были самые кислые. Не повезло им сегодня. Хотели спокойно торгануть отравой, сваренной из отходов пропарушки — всегда найдутся любители дешевки, готовые купить за три гроша гнилое счастье, — но на беду явился на базар этот сумасшедший рифмоплет.
Священник протиснулся к самой лавке продавцов нюхачки. Перед ней, никого и ничего не замечая, расхаживал Килик и сыпал ядовитыми строфами. Четкие рифмы, как гвозди в мягкое дерево, входили в мозги слушателей, и те с готовностью ржали над любителями вонючей нюхачки, судя по бросовой цене, сваренной в каком-нибудь притоне Настоящего.
К прилавку подошел покупатель. Неуверенная улыбка, одежонка позапрошлого десятилетия — все в нем выдавало деревенщину.
Народ оживился.
— Давай, купи отравы. Из-за Стены она, будь уверен!
— Нюхай, деревня, занюханным станешь!
— А я думаю, от такой и блевануть можно. Наверняка туда и пыль пропарушки подмешана.
«Деревне» страшно хотелось поверить, что за гроши он может купить самую настоящую нюхачку из Будущего. В таком ярком, красивом пакете! Но рифмач выдал очередной издевательский стих, толпа с готовностью засмеялась, и «деревня» побрел в сторону.
Толпа торжествовала.
— А я думал: купит.
— Так дураку ясно — отрава.
— А крепкий наш стихоплет, тот, мордатый, хотел ему накостылять, да не вышло, отбился Рифмач!
Говоривший показал пальцем своему соседу на толстого торгаша, прикладывавшего к глазу мокрую тряпку. У самого Килика наполовину оторванный рукав рубашки болтался на уровне пояса, ухо рубиново светилось. И все-таки с кулаками был наш сатирик, если в одиночку смог отбиться от целой банды торгашей.
Упоенный успехом Килик продолжал жонглировать рифмами, а к нему уже подкрадывался один из продавцов нюхачки с ведром помоев в руке. Рифмачу на своей шкуре предстояло узнать подлый, переменчивый нрав толпы, которая сейчас смеется вместе с поэтом над ворьем, но, шлепнись поэт в грязь, она с удовольствием посмеется и над ним.
Торговец зашел за спину Рифмача, приподнял ведро, примерился — кто-то в толпе уже потирал руки, — но в этот миг мелькнула черная накидка, зацепившись за чью-то ногу, торгаш полетел в собственные помои, а неуклюжий священник, так неудачно ногу подставивший, уже ташил поэта подальше от базарной площади. Поэт возмущался:
— Вечно вы, святые отцы, некстати. Еще мгновение, и публика меня на руках носила бы! Какой успех! Сознайся, позавидовал мне?
Возбужденный поэт болтал без умолку.
— Здорово я их! Ну как, доказал я тебе, что слово может просветить тысячи умов вернее, чем жигуч одну задницу? Смех сильнее жигуча! А может, наоборот: смех — это бессилие перед миром? Тот, кто придет вычистить эту конюшню, смеяться не будет. Только никто не придет и не очистит, святой отец. Ну кто захочет возиться с людишками Настоящего, этими двурукими шаргами, а шаргов, как известно, легко научить убивать, но невозможно заставить работать.
На повороте, ныряющем дальше в посадку, Рифмач резко остановился.
— Смотри: осень. Мое время. В нем я царю. Взгляни на дерево в желтых листьях. Это ведь золотые бабочки присели на его ветви. Дунул ветер, и они стайкой полетели в закат. Здорово. Пошли выпьем, Бруно. Почему-то именно сегодня так хочется нажраться. Да и ты сегодня выпьешь.
— Не собирался.
— Еще как выпьешь! Тогда и вспомнишь Рифмача.
Килик хлопнул друга по плечу (как всякий поэт, он подрабатывал и пророком) и, не дослушав рассказ о предстоящей проповеди, зашагал прочь. На ходу он обернулся, махнул рукой, широко улыбнулся, а Бруно подумал, что из-за алого платка на шее Рифмач выглядит поэтом с перерезанным горлом и что зря, наверное, он заразился у Рифмача перед важной и серьезной проповедью столь неуместным сейчас лиризмом.
Слава богу, первые проповеди удаются всегда. Волнение чтеца придает ей подлинную эмоциональность, и она всегда найдет живой отклик в слушателях.
Неожиданно в храме появился секретарь местоблюстителя. С конвертом в руке он присел на край скамьи с явным расчетом вручить послание в конце службы. В конверте могла находиться либо жизнь священника, либо его смерть и жизнь чудовища.
Проповедник старался не думать об этом и сосредоточенно говорил о той удивительной общности, которую обрело человечество в Спасителе. Об искупительной жертве богочеловека. О пути к спасению, который Он открыл людям. О жизни вечной.
Служба закончилась. Священник получил конверт. Распечатал его. Достал бумагу с отрицательным ответом местоблюстителя. В нем говорилось, что ввиду таких-то параграфов и с учетом таких-то соображений принято решение: такому-то просителю в лицензии на проповедь с правом свободного передвижения по Настоящему отказать.
Что-то темное и несчастное застонало в душе священника и ухнуло в самую ее глубину. Как показалось святому отцу, чудовище сгинуло навеки.
— Поздравляю, Бруно, ты хорошо говорил, но учти: это не помешает дедушке тебя покритиковать. Что-то случилось?
Доана взяла конверт, быстро просмотрела бумагу. Бруно знал: девушка не хотела его миссионерства, ухода из города, однако радости своей она не выдала. В отличие от отца Луция. Тот воспринял отказ в лицензии как волю божью, посылавшую ему помощника и преемника.
Они шли втроем по быстро темневшим улицам. Как всегда бывало в таких случаях, говорил в основном отец Луций, точнее — журил и поучал. С его опытом было нетрудно найти ошибки в проповеди. Особо он предостерегал от соблазна улучшений. Норма и традиция — вот чего надо держаться.
Речь шла о научном аргументе, который позволил себе Бруно. Когда-то он слышал от Боно Кассизи и хорошо запомнил следующее: согласно квантовой теории гравитации, все элементарные частицы вселенной беспрерывно обмениваются друг с другом виртуальными кварками связи. Вот в проповеди он и использовал этот факт, говоря о божественном всеединстве всего сущего, мол, мы сейчас находимся в храме, а все атомы наших тел в это мгновение связаны со всеми атомами всех бесчисленных галактик. Прихожанам понравилось. Однако отец Луций всячески предостерегал от подобных аргументов, взятых не из священных книг.
Разумеется, он был прав, и молодые люди с ним не спорили. Переглядываясь, они думали об одном и том же.
Возле крыльца своего особнячка отец Луций помучил их еще немножко мудрыми советами, а затем оставил наедине. Ну а томительное молчание молодых людей закончилось тем, что Бруно сделал Доане предложение. Девушка согласилась сразу.
Все-таки священник был хорошим человеком. По дороге домой ему хотелось кричать от обуявших его чувств, петь, но он стеснялся так открыто упиваться своим розовощеким счастьем, стыдясь обреченного чудовища. А оно не выдержало. Перед перспективой скорой смерти чудовище потеряло все свое мужество и буквально расхныкалось.
«Господи, я на Серебре не захотел жениться, а теперь все кончится девицей с фигурой поварихи».
«Разве Доана толстая? Просто крепко сбитая».
«Толстая. А мои „великие“ планы? Ведь ничего уже не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Бруно остановился на перекрестке, чтобы поговорить с Доаной и отцом Луцием, тонким и светлым, как свечка, старичком. Местный священник и его внучка с удовольствием принялись обсуждать проповедь, которую Бруно предстояло прочитать на днях.
Лукавило чудовище: вовсе не была Доана простушкой, пусть и выглядела таковой. Когда обманутый при знакомстве первым впечатлением Бруно позволил себе излишний апломб, эта румяная, чуть полноватая девушка ответила ему с такой иронией, что впредь он подбирал при ней каждое слово. Она прочла много книг, была умна, все знала о людях и, несмотря на свои двадцать лет, относилась к молодому миссионеру по-матерински, на что он ей отвечал совсем не сыновними чувствами.
На прощание отец Луций сказал:
— Работайте, побольше работайте над словом, брат мой. А ваше рвение похвально, ведь мечтателей у нас в достатке, а делающих мало.
Наградой за смирение, с которым молодой священник выслушал старика, была улыбка Доаны.
Стемнело, улицы Настоящего моментально опустели, но отец Бруно ничего не замечал. Он бредил мечтами влюбленного розовыми, как щеки Доаны. За углами скользили нехорошие тени, однако священник не обращал на них внимания, он привык к гарантированной чудовищем безопасности. Ему хотелось думать только о внучке отца Луция. О ее прекрасной душе, величавой невозмутимости. Уж получше Серебра будет! Как только чудовище умудрялось жить с Гезой? Ведь это все равно что находиться в одной клетке с Хорогом!
Разумеется, чудовище все слышало и от услышанного загрустило.
«Мне конец. Все идет к тому, что он женится на этой девчонке с душой, умом и задом взрослой тетки. Ловко он устроится. Доана с удовольствием будет с ним нянчиться, лечить его укушенные ляжки, нарожает ему кучу детишек. А что? Священник — верная, уважаемая и всегда нужная профессия. Глядишь, со временем и я переборю свою гордыню и забуду о звездных дорогах, секретах счастья, поединках со смертью и прочих соблазнах вечности. Как там говорил местоблюститель? Утешать несчастных, а не соблазнять их. Значит, буду утешать. Пусть другие шастают по звездным путям, а я начну привыкать к Доане, учиться чмокать бандитов, читать проповеди и… спасать пьяных из луж…»
Рыскавший далеко впереди по всем курсам пьянчуга споткнулся и рухнул в глубокую лужу, уйдя в нее всей головой. Однако священнику не пришлось переходить на бег, нашелся добрый человек, который не дал захлебнуться бедняге. Шедший мимо молодой парень в светлом костюме выволок пьяницу на берег и захлопотал над ним, судя по всему, приводя того в чувство. Когда неслышной походкой священник приблизился к спасшему ближнего доброму человеку, тот рассовывал по своим карманам стэлсы и кошелек пьяницы.
— Отдай мне то, что ты взял. Я все видел, сын мой.
Резко развернувшись на голос за спиной, парень выхватил нож и тут же его спрятал. Затем пнул ногой замычавшего возмущенно пьянчугу и обаятельно улыбнулся. Он был красив, знал об этом и держался, что было редко для Настоящего, свободно.
— Я ведь только кошелек взял, можно сказать, благородно поступил, а ведь мог и не подходить к луже.
— Верни то, что взял, сын мой.
Парень перестал улыбаться, тупость священника ему быстро надоела.
— Я спас эту скотину, так пусть платит. Неужели не понятно? С дороги, святой отец!
Красавец двинул прямо на священника, видя перед собой идиота с глупыми и ласковыми глазами, а «идиот» видел не красавца, а урода, надувшегося от собственного «благородства». Еще бы! Он только обчистил человека. А ведь мог зарезать.
«Дай-ка я с ним поговорю», — попросило чудовище.
«Пожалуй», — не стал возражать священник.
И красавец со всего ходу уткнулся лицом в торец здоровенного бревна, каким он почувствовал выставленный кулак. За свою жизнь парень слышал много угроз, видел много неприятностей, но в глаза чудовища в чине визкапа он смотрел впервые.
— Выверни карманы, — приказало чудовище, а когда красавец дернулся за ножом, чудовище сломало ему палец, как спичку, и рявкнуло снова: — Я сказал: выверни карманы!
С искореженным болью лицом, косясь на торчащий сучком палец, парень швырнул под ноги стэлсы и кошелек.
— Подними и не думай хвататься за нож — сломаю руку, — не унималось чудовище, а когда тот поднял и отдал добычу, смилостивилось:
— Теперь иди.
В темноту переулков парень ушел со слезами на щеках. Он плакал от боли и от убожества этого мира, не оценившего его благородства. Священник тем временем пытался поднять пьянчугу, уговаривая того идти домой.
Следующие несколько суток Бруно шлифовал проповедь и ждал решения местоблюстителя. И священник, и чудовище знали: вот-вот будет сделан окончательный выбор между Настоящим и Будущим, между счастьем и борьбой.
Погожим золотым днем Бруно шагал на свою первую проповедь. Вышел он заранее, поэтому не торопился. Внимательно смотрел по сторонам, стараясь не попасть в многочисленные лужи и не запачкаться в толчее, ведь его путь пролегал мимо центральной базарной площади.
В воздухе жужжали и мотались изумрудные, величиной с наперсток мухи. На замусоренной автобусной остановке стоял новенький алюминиевый бидон и сиял маленьким солнцем. Навстречу Бруно, подпрыгивая, бежал мальчишка и орал во все горло:
Так испокон веков идет —
Дурак на новое клюет.
Закончив стишок, мальчишка тут же начинал выкрикивать его сначала.
Показался другой мальчишка, с не меньшим восторгом вопящий:
Наш мир устроен, видно, так —
Клюет на новое дурак.
Следом промчался еще один поэт со стишком на ту же тему:
Ослов пасут дубинкой,
А дураков новинкой!
— Рифмач, — пробормотал свяшенник и без колебаний свернул к базарной толпе, в которой начал высматривать своего друга.
Народ шумел вокруг транспаранта:
НОВАЯ СУПЕРНЮХАЧКА — ПРЯМО ИЗ БУДУЩЕГО! ДЕШЕВЛЕ НИГДЕ НЕ КУПИТЕ!
У торгашей, сидевших под ним, физиономии были самые кислые. Не повезло им сегодня. Хотели спокойно торгануть отравой, сваренной из отходов пропарушки — всегда найдутся любители дешевки, готовые купить за три гроша гнилое счастье, — но на беду явился на базар этот сумасшедший рифмоплет.
Священник протиснулся к самой лавке продавцов нюхачки. Перед ней, никого и ничего не замечая, расхаживал Килик и сыпал ядовитыми строфами. Четкие рифмы, как гвозди в мягкое дерево, входили в мозги слушателей, и те с готовностью ржали над любителями вонючей нюхачки, судя по бросовой цене, сваренной в каком-нибудь притоне Настоящего.
К прилавку подошел покупатель. Неуверенная улыбка, одежонка позапрошлого десятилетия — все в нем выдавало деревенщину.
Народ оживился.
— Давай, купи отравы. Из-за Стены она, будь уверен!
— Нюхай, деревня, занюханным станешь!
— А я думаю, от такой и блевануть можно. Наверняка туда и пыль пропарушки подмешана.
«Деревне» страшно хотелось поверить, что за гроши он может купить самую настоящую нюхачку из Будущего. В таком ярком, красивом пакете! Но рифмач выдал очередной издевательский стих, толпа с готовностью засмеялась, и «деревня» побрел в сторону.
Толпа торжествовала.
— А я думал: купит.
— Так дураку ясно — отрава.
— А крепкий наш стихоплет, тот, мордатый, хотел ему накостылять, да не вышло, отбился Рифмач!
Говоривший показал пальцем своему соседу на толстого торгаша, прикладывавшего к глазу мокрую тряпку. У самого Килика наполовину оторванный рукав рубашки болтался на уровне пояса, ухо рубиново светилось. И все-таки с кулаками был наш сатирик, если в одиночку смог отбиться от целой банды торгашей.
Упоенный успехом Килик продолжал жонглировать рифмами, а к нему уже подкрадывался один из продавцов нюхачки с ведром помоев в руке. Рифмачу на своей шкуре предстояло узнать подлый, переменчивый нрав толпы, которая сейчас смеется вместе с поэтом над ворьем, но, шлепнись поэт в грязь, она с удовольствием посмеется и над ним.
Торговец зашел за спину Рифмача, приподнял ведро, примерился — кто-то в толпе уже потирал руки, — но в этот миг мелькнула черная накидка, зацепившись за чью-то ногу, торгаш полетел в собственные помои, а неуклюжий священник, так неудачно ногу подставивший, уже ташил поэта подальше от базарной площади. Поэт возмущался:
— Вечно вы, святые отцы, некстати. Еще мгновение, и публика меня на руках носила бы! Какой успех! Сознайся, позавидовал мне?
Возбужденный поэт болтал без умолку.
— Здорово я их! Ну как, доказал я тебе, что слово может просветить тысячи умов вернее, чем жигуч одну задницу? Смех сильнее жигуча! А может, наоборот: смех — это бессилие перед миром? Тот, кто придет вычистить эту конюшню, смеяться не будет. Только никто не придет и не очистит, святой отец. Ну кто захочет возиться с людишками Настоящего, этими двурукими шаргами, а шаргов, как известно, легко научить убивать, но невозможно заставить работать.
На повороте, ныряющем дальше в посадку, Рифмач резко остановился.
— Смотри: осень. Мое время. В нем я царю. Взгляни на дерево в желтых листьях. Это ведь золотые бабочки присели на его ветви. Дунул ветер, и они стайкой полетели в закат. Здорово. Пошли выпьем, Бруно. Почему-то именно сегодня так хочется нажраться. Да и ты сегодня выпьешь.
— Не собирался.
— Еще как выпьешь! Тогда и вспомнишь Рифмача.
Килик хлопнул друга по плечу (как всякий поэт, он подрабатывал и пророком) и, не дослушав рассказ о предстоящей проповеди, зашагал прочь. На ходу он обернулся, махнул рукой, широко улыбнулся, а Бруно подумал, что из-за алого платка на шее Рифмач выглядит поэтом с перерезанным горлом и что зря, наверное, он заразился у Рифмача перед важной и серьезной проповедью столь неуместным сейчас лиризмом.
Слава богу, первые проповеди удаются всегда. Волнение чтеца придает ей подлинную эмоциональность, и она всегда найдет живой отклик в слушателях.
Неожиданно в храме появился секретарь местоблюстителя. С конвертом в руке он присел на край скамьи с явным расчетом вручить послание в конце службы. В конверте могла находиться либо жизнь священника, либо его смерть и жизнь чудовища.
Проповедник старался не думать об этом и сосредоточенно говорил о той удивительной общности, которую обрело человечество в Спасителе. Об искупительной жертве богочеловека. О пути к спасению, который Он открыл людям. О жизни вечной.
Служба закончилась. Священник получил конверт. Распечатал его. Достал бумагу с отрицательным ответом местоблюстителя. В нем говорилось, что ввиду таких-то параграфов и с учетом таких-то соображений принято решение: такому-то просителю в лицензии на проповедь с правом свободного передвижения по Настоящему отказать.
Что-то темное и несчастное застонало в душе священника и ухнуло в самую ее глубину. Как показалось святому отцу, чудовище сгинуло навеки.
— Поздравляю, Бруно, ты хорошо говорил, но учти: это не помешает дедушке тебя покритиковать. Что-то случилось?
Доана взяла конверт, быстро просмотрела бумагу. Бруно знал: девушка не хотела его миссионерства, ухода из города, однако радости своей она не выдала. В отличие от отца Луция. Тот воспринял отказ в лицензии как волю божью, посылавшую ему помощника и преемника.
Они шли втроем по быстро темневшим улицам. Как всегда бывало в таких случаях, говорил в основном отец Луций, точнее — журил и поучал. С его опытом было нетрудно найти ошибки в проповеди. Особо он предостерегал от соблазна улучшений. Норма и традиция — вот чего надо держаться.
Речь шла о научном аргументе, который позволил себе Бруно. Когда-то он слышал от Боно Кассизи и хорошо запомнил следующее: согласно квантовой теории гравитации, все элементарные частицы вселенной беспрерывно обмениваются друг с другом виртуальными кварками связи. Вот в проповеди он и использовал этот факт, говоря о божественном всеединстве всего сущего, мол, мы сейчас находимся в храме, а все атомы наших тел в это мгновение связаны со всеми атомами всех бесчисленных галактик. Прихожанам понравилось. Однако отец Луций всячески предостерегал от подобных аргументов, взятых не из священных книг.
Разумеется, он был прав, и молодые люди с ним не спорили. Переглядываясь, они думали об одном и том же.
Возле крыльца своего особнячка отец Луций помучил их еще немножко мудрыми советами, а затем оставил наедине. Ну а томительное молчание молодых людей закончилось тем, что Бруно сделал Доане предложение. Девушка согласилась сразу.
Все-таки священник был хорошим человеком. По дороге домой ему хотелось кричать от обуявших его чувств, петь, но он стеснялся так открыто упиваться своим розовощеким счастьем, стыдясь обреченного чудовища. А оно не выдержало. Перед перспективой скорой смерти чудовище потеряло все свое мужество и буквально расхныкалось.
«Господи, я на Серебре не захотел жениться, а теперь все кончится девицей с фигурой поварихи».
«Разве Доана толстая? Просто крепко сбитая».
«Толстая. А мои „великие“ планы? Ведь ничего уже не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42