Урод.
Рассел задрал нос и фыркнул.
— Не может у тебя быть такого кольца — оно очень дорогое... — Рассел прикрыл губы жирной ладонью, стараясь скрыть изумление. — Ух-ху... Это же... — Выпучив глаза, возбужденный, он танцевал вне пределов досягаемости, воображая, что начнется, когда он расскажет о перстне. — Погоди, вот мой отец приедет со службы... Ну погоди!
Мгновенно Нильс кинулся к двери, но та захлопнулась у него перед носом; жирные смешки по ту сторону, и вот раздался лязг засова, вдвигаемого в петли, теперь сколько ни стучи, дверь не откроешь.
Когда шаги Рассела прошлепали в проходе и вверх по каменным ступеням, ведущим в амбар, Нильс, чуть слышно насвистывая, вернулся к стопке корзин, где сидел Холланд и внимательно изучал синевато-черную точку под кожей на фаланге пальца.
Нильс поднял брови. Безразличное пожатие было ответом на его молчаливый вопрос, оно немного уменьшило страх, от которого пересохло во рту. Не так уж трудно представить, что случится, если Рассел наябедничает отцу. Дядя Джордж был в общем-то добрый парень, этакий краснолицый медведь, добрый, пока не перейдешь ему дорогу — а уж тогда берегись. Он служил на Соборной улице, на фабрике минеральных вод Фенстермахера — старинное здание из грязного красного кирпича, возле железнодорожной станции, там разливали в бутылки воду «Розовый камень». Его жена, тетя Валерия, если не баловала сыночка, была занята внизу, в полуподвале, где красила ткани на продажу каким-то особенным способом: перевязывала кусок материи в нескольких местах и бросала в чаны с разными красками, а когда развяжет узлы, то на материи видны красивые круги и полосы. Тетушки можно не бояться, но берегись дядюшки Джорджа. Медведь может напасть. «Розовый камень» закрывается в пять — расследование неизбежно. Нильс пытался успокоить себя тем, что Рассел не мог узнать всего, у него не было времени, чтобы сопоставить факты, он не настолько умен... Но это неправда — Рассел проницателен. Ну какое, спрашивается, ему дело до перстня? Нильс поклялся оберегать тайну перстня от посягательств любопытных, к тому же это сугубо семейное дело, а Рассела нельзя считать членом семьи.
Сапсан — перстень для Перри — принадлежал дедушке Перри. Он носил на пальце золотое изображение, копию флюгера, а когда умер — взорвался котел парового автомобиля, — перстень перешел по наследству, как королевская корона, от отца к старшему сыну — Винингу. Но перстень, судачили в округе, должно быть, приносит несчастье, потому что сразу после смерти дедушки высох колодец и пришлось копать новый, потом умерла при странных и загадочных обстоятельствах бабушка Перри, оставив Вининга главой семьи. Затем и сам Вининг умер, в ноябре, и кольцо перешло к Холланду — не для того, чтобы носить, конечно, он не должен был делать этого, пока ему не исполнится двадцать один год, но оно стало его собственностью и хранилось в секретном отделении комода возле его кровати. Там оно и лежало до марта, месяца, когда он родился, тогда Холланд решил надеть кольцо и, не сказав ни слова никому, кроме Нильса, спрятал драгоценность в карман и украдкой увез на трамвае в Хартфорд, где ювелир подогнал его под размер пальца Холланда. Перстень, однако, получился слишком маленьким, Холланду пришлось намылить палец, чтобы оно налезло. Но, так или иначе, настал день рождения, и он тайно носил перстень с сапсаном почти весь день; в конце дня был заключен тайный пакт, перстень перекочевал в жестянку «Принц Альберт» в собственность Нильса, став после этого строго охраняемой тайной. Тайна жила до сих пор. Рассел Перри — шпион. Полный раскаяния, Нильс вертел и дергал перстень, покуда не стащил его с пальца.
Холланд встал и потянулся.
— Не смотри так испуганно, младший братец.
Тон уверенный, однако Нильс видел, как ходят желваки у него под кожей.
— Что же нам делать?
— Не знаю. Но я говорю тебе, не беспокойся. — Он добивался, чтобы Нильс улыбнулся. Что ж, ладно, если Холланд говорит, он не будет беспокоиться. Но почему же, когда он, пытаясь избавиться от тревожных мыслей, предлагает пойти на реку, — почему Холланд его игнорирует и сидит на месте, уставясь в пространство, будто помешанный? Взгляд очарованного Холланда, вот как он это называет.
— Ладно, а что ты хочешь делать?
— Залезем наверх и посмотрим на голубей, — ответил Холланд с хитрым видом. Иногда он напоминает Нильсу Одиссея — таким коварным может он быть. Вот достал что-то из кармана, какие-то маленькие пилюльки, покатал их на ладони. Взяв свечу, Нильс первым пошел к двери. «Гадство», — прошипел он, вспомнив, что Рассел запер ее с той стороны.
Холланд хихикал, довольный, над Расселом — вообразил, будто Дверь Рабов единственный выход отсюда. С последним прощальным взглядом Нильс спрятал перстень с другими вещами в жестянку «Принц Альберт» и поднял свечу, освещая Холланду путь к лестнице.
— Но что мы можем сделать? — Он вопросительно поднял плечо.
— Рассел — пустое место. — Голос Холланда неумолим и холоден. Голова слегка склонилась к плечу, серые глаза смотрят твердо из-под нависших бровей; это выражение не в новинку Нильсу: непреклонное, спокойное, неумолимое. Глядя на него, уже поднявшегося по лестнице и надавившего плечом на крышку люка, Нильс чувствовал какой-то странный холодок, который рождался у него в желудке и просачивался сквозь кожу.
2
— Ий-яааа!
Нильс с улыбкой вслушивался в крики, с которыми Рассел прыгал с сеновала, — в поддельном веселье рассекал он воздух, размахивая руками; тело описывало дугу и исчезало со света во тьму, голос гулко отдавался в пустоте амбара, когда он с шумом шлепался в стог футах в двадцати от Нильса.
— Я Король на Горе! — слышал он вопль Рассела, когда по щиколотку в прошлогоднем сене переходил тот к стремянке, прикованной к вертикальному брусу, и, пыхтя, цепляясь руками, карабкался по ступенькам на сеновал.
Нильс знал, что Расселу на самом деле ничуть не весело прыгать в стог, он сам говорил, что это похоже на сон, когда падаешь вниз, вниз, вниз в ничто, и некому тебя поймать. У него сердце уходило в пятки, когда он прыгал. И прыгал он не потому, что нравилось, а просто не знал, чем еще заняться; бедный Рассел, он такой скучный, жалкое подражание играм Нильса и Холланда — все, что он мог изобрести, чтобы провести время. Бедный, жирный, старый, четырехглазый Рассел, он обычно предпочитал шнырять всюду да шпионить. Как-то в прошлом году Холланд поймал его, когда он крался в яблочный погреб; Холланд связал его и угрожал подпалить ему ноги, он и впрямь стащил с него ботинки и начал чиркать спичками — ох и перепугался же Рассел! Тут же удрал к своим крысам. У него целое семейство белых крыс, наверху, в садке, в куполе, где гнездятся голуби. Вместе с крольчихой, глупой крольчихой бельгийской породы, вообразившей себя их мамашей.
Нильс опустил крышку люка и отошел, встав плечом к плечу с Холландом в тени, наблюдая, как Рассел щурится сквозь залепленные сенной трухой стекла. Вот он снял очки и отложил в сторону, чтоб не разбить случайно, — и повис на цепи, переброшенной через блок, разглядывая окрестности. Бедный Рассел. Он и окрестности ненавидел тоже. Всю эту сельскую местность ненавидел, ненавидел цветы за то, что цветут по весне, ненавидел запах трав, домашних животных (кроме своих крыс), ненавидел свежий воздух. Отца ненавидел за то, что тот купил эту фабрику фруктовых и минеральных вод и переехал в Пиквот Лэндинг заполнять чертовы бутылки сарсапариллой.
Тишина. Нильс бросил взгляд на Холланда. О чем он думает с таким отрешенным, почти неживым выражением лица? Будто вслушивается в пустоту, в которой слышен лишь писк полевой мыши, что скребется в стогу: акустика амбара усиливала каждый шорох.
— Ий-яааа! Я Король на Горе!
Когда Рассел вновь полез на стремянку, Нильс вышел на свет, золотой ореол окружил его фигуру в похожем на собор пространстве амбара, руки молитвенно сложены под подбородком. Он походил на служку во время мессы. Нильс повернулся и, глядя в спину Холланду, направился к воротам в боковой стене амбара.
В эти ворота в тот ноябрьский день вошел отец, чтобы спустить корзины с яблоками в погреб. Пасмурный выдался день, не такой солнечный, как сегодня, но в общем все было обычно. Он стоял внизу, в погребе, с фонарем, глядя вверх на столб света, падающего в люк. Одна нога на краю, в руках корзина, отец стал спускаться в люк. Вот обе ноги на лестнице, вот он на полпути, и тут он слышит шум, поднимает голову и видит крышку люка, тяжелую, окованную железом крышку, которая рушится ему прямо на голову, — визг петель, удар железа и дерева сбрасывает его вниз, на каменный пол. Крик агонии. Когда крышку подняли, он лежал там, в футе от подножья лестницы, яблоки рассыпались — и кровь... О, кровь...
— Ий-яааа! — По ту сторону тока Рассел летел в стог. Обменявшись взглядом с Холландом, Нильс следом за ним вышел наружу. Он стоял во внутреннем дворике амбара и поглаживал табачную жестянку, рассеянно потирал большим пальцем лицо принца Альберта. Что это было? Он не мог прогнать беспокойную мысль, она жужжала над ним, как пчела. Вспомнилось лицо кузена, каким оно было в подвале. Его выражение сулило неприятности. Ну, если дойдет до этого, скажи правду. Но кто поверит ему, если он скажет? Он обратится за помощью к Холланду, а тому кто поможет? Никто. Слишком уж все неправдоподобно, необычно. Этот холодок в желудке — это ужас, он знал это.
Зернохранилище — ветхий пристрой к амбару — углом примыкало прямо к куполу, самой высшей точке в округе; на его конической крыше на шесте сидел флюгер-сапсан.
— Гуу-гуу-гуу... — слышал Нильс жалобное воркование птиц и шелест крыльев.
— Гули-гули-гули, — ответил он, приложив ладони ко рту.
Войдя в зернохранилище, Нильс взбежал по шатким ступенькам и вошел в четырехоконный купол; вокруг него со всех сторон слышалось мягкое контральто воркующих трубастых голубей, всплески их пугливых крыльев, топот маленьких коралловых ножек. Он открыл окно и выглянул. На верхнем лугу мистер Анжелини, наемный работник, пятно жженой умбры на фоне желтоватой травы, метал сено на задок фургона, его вилы ловили зубьями солнце. Салли и Старый Ворон, фермерские лошадки, стояли в поле, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней.
Рановато было для сенокоса, но весна в этом году выдалась ранняя, паводком пройдя по речной долине, растопив снега на жнивье, лед в оврагах; зазеленели побеги, едва только пробились они сквозь отогретую мартом землю. И вот весна — весна цвета латука, с ранними птицами, поющими песни любви. Апрель пришел в желтых цветах форсизии, в вербных сережках, май застал кизил уже розовым, а сады в цвету, к июню трава была высока и созрела для первой косьбы.
Нильс смотрел вдаль через сад, на реку, в которой отражалась чистая полоска неба. На берегу под зонтиком знакомая фигура, женщина собирает цветы в корзинку. У кромки воды камыш кланяется своему отражению. Какую заманчивую перспективу обещает Снежное Королевство, если они смогут нарезать камыша, — а они смогут, он уверен. Снег в июле, снег все долгое лето, до самой школы, когда опять придет время опускать в погреб яблоки. Тайный снег. Тайна неизбежности.
— Странно подумать, сколько его понадобится. — Холланд, уставясь в другое окно, наигрывал на гармонике.
— Чего?
— Камыша. Разве ты не об этом думал, младший братец?
Браво, Холланд, — телепат! Великое мастерство магии. Нильс не был удивлен. Почти всегда Холланд мог сказать, о чем он думает, — и наоборот. Однако, когда же они начнут, задумался он. С камышами. Как и во всем, он полагался на решение Холланда. (Можем ли?.. Будем ли?.. Хочешь?.. Холланд — Колумб, Нильс его команда; Холланд — Фу Манчу, Нильс доверенный приспешник; Холланд — Карл Великий, Нильс никогда не Ролланд, только оруженосец, слуга, паж.) Разглядывая что-то за окном, он вытряхнул слюну из гармошки, вытер ладонь о штаны.
Холланд? О чем он задумался? Странно, он не заметил до сих пор, Холланд стал не таким круглощеким в этом году. Лицо обострилось — волк? Нет, лис. Линия носа стала четче, кожа обтянула скулы и широкий лоб, рот вечно изогнут в кривой улыбке. Чему ты улыбаешься, Холланд?
Нет ответа. Нильс скорчил рожу самому себе, потерся подбородком о плечо. Потом отошел от окна, открыл проволочную клетку, где обитали любимцы Рассела Перри, осторожно посадил белую крысу на ладонь. Почувствовал тепло, исходящее от дрожащего тельца, когда поднес его на ладони к окну, мягко сжал пальцами пушистую шкурку на спине и пощекотал розовый носик.
— Как насчет этого, Холланд, — камыша то есть? — Нет, видно же, он на самом деле не интересуется, этим не интересуется, по крайней мере. Что-то другое у него на уме. Странно, ведь обычно (он смотрел на Холланда, тот отошел к клетке, достал крысу, поднес ее к лицу, приласкал ее), обычно любая новая идея мгновенно будила его воображение, — взять хотя бы игру «Распутин и Царь», например.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Рассел задрал нос и фыркнул.
— Не может у тебя быть такого кольца — оно очень дорогое... — Рассел прикрыл губы жирной ладонью, стараясь скрыть изумление. — Ух-ху... Это же... — Выпучив глаза, возбужденный, он танцевал вне пределов досягаемости, воображая, что начнется, когда он расскажет о перстне. — Погоди, вот мой отец приедет со службы... Ну погоди!
Мгновенно Нильс кинулся к двери, но та захлопнулась у него перед носом; жирные смешки по ту сторону, и вот раздался лязг засова, вдвигаемого в петли, теперь сколько ни стучи, дверь не откроешь.
Когда шаги Рассела прошлепали в проходе и вверх по каменным ступеням, ведущим в амбар, Нильс, чуть слышно насвистывая, вернулся к стопке корзин, где сидел Холланд и внимательно изучал синевато-черную точку под кожей на фаланге пальца.
Нильс поднял брови. Безразличное пожатие было ответом на его молчаливый вопрос, оно немного уменьшило страх, от которого пересохло во рту. Не так уж трудно представить, что случится, если Рассел наябедничает отцу. Дядя Джордж был в общем-то добрый парень, этакий краснолицый медведь, добрый, пока не перейдешь ему дорогу — а уж тогда берегись. Он служил на Соборной улице, на фабрике минеральных вод Фенстермахера — старинное здание из грязного красного кирпича, возле железнодорожной станции, там разливали в бутылки воду «Розовый камень». Его жена, тетя Валерия, если не баловала сыночка, была занята внизу, в полуподвале, где красила ткани на продажу каким-то особенным способом: перевязывала кусок материи в нескольких местах и бросала в чаны с разными красками, а когда развяжет узлы, то на материи видны красивые круги и полосы. Тетушки можно не бояться, но берегись дядюшки Джорджа. Медведь может напасть. «Розовый камень» закрывается в пять — расследование неизбежно. Нильс пытался успокоить себя тем, что Рассел не мог узнать всего, у него не было времени, чтобы сопоставить факты, он не настолько умен... Но это неправда — Рассел проницателен. Ну какое, спрашивается, ему дело до перстня? Нильс поклялся оберегать тайну перстня от посягательств любопытных, к тому же это сугубо семейное дело, а Рассела нельзя считать членом семьи.
Сапсан — перстень для Перри — принадлежал дедушке Перри. Он носил на пальце золотое изображение, копию флюгера, а когда умер — взорвался котел парового автомобиля, — перстень перешел по наследству, как королевская корона, от отца к старшему сыну — Винингу. Но перстень, судачили в округе, должно быть, приносит несчастье, потому что сразу после смерти дедушки высох колодец и пришлось копать новый, потом умерла при странных и загадочных обстоятельствах бабушка Перри, оставив Вининга главой семьи. Затем и сам Вининг умер, в ноябре, и кольцо перешло к Холланду — не для того, чтобы носить, конечно, он не должен был делать этого, пока ему не исполнится двадцать один год, но оно стало его собственностью и хранилось в секретном отделении комода возле его кровати. Там оно и лежало до марта, месяца, когда он родился, тогда Холланд решил надеть кольцо и, не сказав ни слова никому, кроме Нильса, спрятал драгоценность в карман и украдкой увез на трамвае в Хартфорд, где ювелир подогнал его под размер пальца Холланда. Перстень, однако, получился слишком маленьким, Холланду пришлось намылить палец, чтобы оно налезло. Но, так или иначе, настал день рождения, и он тайно носил перстень с сапсаном почти весь день; в конце дня был заключен тайный пакт, перстень перекочевал в жестянку «Принц Альберт» в собственность Нильса, став после этого строго охраняемой тайной. Тайна жила до сих пор. Рассел Перри — шпион. Полный раскаяния, Нильс вертел и дергал перстень, покуда не стащил его с пальца.
Холланд встал и потянулся.
— Не смотри так испуганно, младший братец.
Тон уверенный, однако Нильс видел, как ходят желваки у него под кожей.
— Что же нам делать?
— Не знаю. Но я говорю тебе, не беспокойся. — Он добивался, чтобы Нильс улыбнулся. Что ж, ладно, если Холланд говорит, он не будет беспокоиться. Но почему же, когда он, пытаясь избавиться от тревожных мыслей, предлагает пойти на реку, — почему Холланд его игнорирует и сидит на месте, уставясь в пространство, будто помешанный? Взгляд очарованного Холланда, вот как он это называет.
— Ладно, а что ты хочешь делать?
— Залезем наверх и посмотрим на голубей, — ответил Холланд с хитрым видом. Иногда он напоминает Нильсу Одиссея — таким коварным может он быть. Вот достал что-то из кармана, какие-то маленькие пилюльки, покатал их на ладони. Взяв свечу, Нильс первым пошел к двери. «Гадство», — прошипел он, вспомнив, что Рассел запер ее с той стороны.
Холланд хихикал, довольный, над Расселом — вообразил, будто Дверь Рабов единственный выход отсюда. С последним прощальным взглядом Нильс спрятал перстень с другими вещами в жестянку «Принц Альберт» и поднял свечу, освещая Холланду путь к лестнице.
— Но что мы можем сделать? — Он вопросительно поднял плечо.
— Рассел — пустое место. — Голос Холланда неумолим и холоден. Голова слегка склонилась к плечу, серые глаза смотрят твердо из-под нависших бровей; это выражение не в новинку Нильсу: непреклонное, спокойное, неумолимое. Глядя на него, уже поднявшегося по лестнице и надавившего плечом на крышку люка, Нильс чувствовал какой-то странный холодок, который рождался у него в желудке и просачивался сквозь кожу.
2
— Ий-яааа!
Нильс с улыбкой вслушивался в крики, с которыми Рассел прыгал с сеновала, — в поддельном веселье рассекал он воздух, размахивая руками; тело описывало дугу и исчезало со света во тьму, голос гулко отдавался в пустоте амбара, когда он с шумом шлепался в стог футах в двадцати от Нильса.
— Я Король на Горе! — слышал он вопль Рассела, когда по щиколотку в прошлогоднем сене переходил тот к стремянке, прикованной к вертикальному брусу, и, пыхтя, цепляясь руками, карабкался по ступенькам на сеновал.
Нильс знал, что Расселу на самом деле ничуть не весело прыгать в стог, он сам говорил, что это похоже на сон, когда падаешь вниз, вниз, вниз в ничто, и некому тебя поймать. У него сердце уходило в пятки, когда он прыгал. И прыгал он не потому, что нравилось, а просто не знал, чем еще заняться; бедный Рассел, он такой скучный, жалкое подражание играм Нильса и Холланда — все, что он мог изобрести, чтобы провести время. Бедный, жирный, старый, четырехглазый Рассел, он обычно предпочитал шнырять всюду да шпионить. Как-то в прошлом году Холланд поймал его, когда он крался в яблочный погреб; Холланд связал его и угрожал подпалить ему ноги, он и впрямь стащил с него ботинки и начал чиркать спичками — ох и перепугался же Рассел! Тут же удрал к своим крысам. У него целое семейство белых крыс, наверху, в садке, в куполе, где гнездятся голуби. Вместе с крольчихой, глупой крольчихой бельгийской породы, вообразившей себя их мамашей.
Нильс опустил крышку люка и отошел, встав плечом к плечу с Холландом в тени, наблюдая, как Рассел щурится сквозь залепленные сенной трухой стекла. Вот он снял очки и отложил в сторону, чтоб не разбить случайно, — и повис на цепи, переброшенной через блок, разглядывая окрестности. Бедный Рассел. Он и окрестности ненавидел тоже. Всю эту сельскую местность ненавидел, ненавидел цветы за то, что цветут по весне, ненавидел запах трав, домашних животных (кроме своих крыс), ненавидел свежий воздух. Отца ненавидел за то, что тот купил эту фабрику фруктовых и минеральных вод и переехал в Пиквот Лэндинг заполнять чертовы бутылки сарсапариллой.
Тишина. Нильс бросил взгляд на Холланда. О чем он думает с таким отрешенным, почти неживым выражением лица? Будто вслушивается в пустоту, в которой слышен лишь писк полевой мыши, что скребется в стогу: акустика амбара усиливала каждый шорох.
— Ий-яааа! Я Король на Горе!
Когда Рассел вновь полез на стремянку, Нильс вышел на свет, золотой ореол окружил его фигуру в похожем на собор пространстве амбара, руки молитвенно сложены под подбородком. Он походил на служку во время мессы. Нильс повернулся и, глядя в спину Холланду, направился к воротам в боковой стене амбара.
В эти ворота в тот ноябрьский день вошел отец, чтобы спустить корзины с яблоками в погреб. Пасмурный выдался день, не такой солнечный, как сегодня, но в общем все было обычно. Он стоял внизу, в погребе, с фонарем, глядя вверх на столб света, падающего в люк. Одна нога на краю, в руках корзина, отец стал спускаться в люк. Вот обе ноги на лестнице, вот он на полпути, и тут он слышит шум, поднимает голову и видит крышку люка, тяжелую, окованную железом крышку, которая рушится ему прямо на голову, — визг петель, удар железа и дерева сбрасывает его вниз, на каменный пол. Крик агонии. Когда крышку подняли, он лежал там, в футе от подножья лестницы, яблоки рассыпались — и кровь... О, кровь...
— Ий-яааа! — По ту сторону тока Рассел летел в стог. Обменявшись взглядом с Холландом, Нильс следом за ним вышел наружу. Он стоял во внутреннем дворике амбара и поглаживал табачную жестянку, рассеянно потирал большим пальцем лицо принца Альберта. Что это было? Он не мог прогнать беспокойную мысль, она жужжала над ним, как пчела. Вспомнилось лицо кузена, каким оно было в подвале. Его выражение сулило неприятности. Ну, если дойдет до этого, скажи правду. Но кто поверит ему, если он скажет? Он обратится за помощью к Холланду, а тому кто поможет? Никто. Слишком уж все неправдоподобно, необычно. Этот холодок в желудке — это ужас, он знал это.
Зернохранилище — ветхий пристрой к амбару — углом примыкало прямо к куполу, самой высшей точке в округе; на его конической крыше на шесте сидел флюгер-сапсан.
— Гуу-гуу-гуу... — слышал Нильс жалобное воркование птиц и шелест крыльев.
— Гули-гули-гули, — ответил он, приложив ладони ко рту.
Войдя в зернохранилище, Нильс взбежал по шатким ступенькам и вошел в четырехоконный купол; вокруг него со всех сторон слышалось мягкое контральто воркующих трубастых голубей, всплески их пугливых крыльев, топот маленьких коралловых ножек. Он открыл окно и выглянул. На верхнем лугу мистер Анжелини, наемный работник, пятно жженой умбры на фоне желтоватой травы, метал сено на задок фургона, его вилы ловили зубьями солнце. Салли и Старый Ворон, фермерские лошадки, стояли в поле, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней.
Рановато было для сенокоса, но весна в этом году выдалась ранняя, паводком пройдя по речной долине, растопив снега на жнивье, лед в оврагах; зазеленели побеги, едва только пробились они сквозь отогретую мартом землю. И вот весна — весна цвета латука, с ранними птицами, поющими песни любви. Апрель пришел в желтых цветах форсизии, в вербных сережках, май застал кизил уже розовым, а сады в цвету, к июню трава была высока и созрела для первой косьбы.
Нильс смотрел вдаль через сад, на реку, в которой отражалась чистая полоска неба. На берегу под зонтиком знакомая фигура, женщина собирает цветы в корзинку. У кромки воды камыш кланяется своему отражению. Какую заманчивую перспективу обещает Снежное Королевство, если они смогут нарезать камыша, — а они смогут, он уверен. Снег в июле, снег все долгое лето, до самой школы, когда опять придет время опускать в погреб яблоки. Тайный снег. Тайна неизбежности.
— Странно подумать, сколько его понадобится. — Холланд, уставясь в другое окно, наигрывал на гармонике.
— Чего?
— Камыша. Разве ты не об этом думал, младший братец?
Браво, Холланд, — телепат! Великое мастерство магии. Нильс не был удивлен. Почти всегда Холланд мог сказать, о чем он думает, — и наоборот. Однако, когда же они начнут, задумался он. С камышами. Как и во всем, он полагался на решение Холланда. (Можем ли?.. Будем ли?.. Хочешь?.. Холланд — Колумб, Нильс его команда; Холланд — Фу Манчу, Нильс доверенный приспешник; Холланд — Карл Великий, Нильс никогда не Ролланд, только оруженосец, слуга, паж.) Разглядывая что-то за окном, он вытряхнул слюну из гармошки, вытер ладонь о штаны.
Холланд? О чем он задумался? Странно, он не заметил до сих пор, Холланд стал не таким круглощеким в этом году. Лицо обострилось — волк? Нет, лис. Линия носа стала четче, кожа обтянула скулы и широкий лоб, рот вечно изогнут в кривой улыбке. Чему ты улыбаешься, Холланд?
Нет ответа. Нильс скорчил рожу самому себе, потерся подбородком о плечо. Потом отошел от окна, открыл проволочную клетку, где обитали любимцы Рассела Перри, осторожно посадил белую крысу на ладонь. Почувствовал тепло, исходящее от дрожащего тельца, когда поднес его на ладони к окну, мягко сжал пальцами пушистую шкурку на спине и пощекотал розовый носик.
— Как насчет этого, Холланд, — камыша то есть? — Нет, видно же, он на самом деле не интересуется, этим не интересуется, по крайней мере. Что-то другое у него на уме. Странно, ведь обычно (он смотрел на Холланда, тот отошел к клетке, достал крысу, поднес ее к лицу, приласкал ее), обычно любая новая идея мгновенно будила его воображение, — взять хотя бы игру «Распутин и Царь», например.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29