Даже Винни знала. Он взял жестянку у Нильса и подошел к стене возле гардероба, где на крючках висела доска Чаутаука, которую подарила близнецам Ада. Это была школьная доска с отделениями и с проволочными кольцами, на которых держался широкий свиток цветных репродукций, иллюстрирующих библейские истории. Другие свитки, хранящиеся в чулане, рассказывали не только о географии и палеонтологии, но и биологии, астрономии, мифологии и других предметах. Развернув один свиток, он спрятал жестянку внутрь и снова закрутил шпиндель.
Нильс покачал головой.
— Это плохо. Мама нашла доллар времен Гражданской войны в свитке, помнишь?
Холланд вертел свиток до тех пор, пока не показалась картинка «Иисус произносит Нагорную проповедь».
— Она больше не заходит сюда, — сказал он холодно. Затем что-то привлекло его внимание за окном, он открыл рот в изумлении, выключил лампу между кроватями и быстро вернулся на свое место. — Нильс! — воскликнул он. — Смотри!
— Что?
— Иди сюда. Смотри!
Напротив, в параллельном крыле, светилось окно, занавески были задернуты. Тень мужчины мелькнула за занавеской: свет-тень-пауза, свет-тень-пауза. Появилась другая тень, поменьше, с большим животом, тени обнялись.
— Это Торри и Райдер, — услышал Нильс вздох Холланда. — Пойдем, посмотрим!
— Холланд! — Нильс был поражен.
— Не бойся, маленький братик, они не узнают. Идем.
Нильс чувствовал, как его тянут за дверь, ведут через передний холл, мимо дедушкиных часов, в северное крыло, через лестничную площадку, вниз на несколько ступенек, в кладовую. Фантастические тени бродили по стенам, сундуки прикидывались огромными гробами, манекены угрожающе увеличились в размерах, широкоплечие, с тонкими талиями, в груди воткнуты булавки. Рука Нильса задела липкую паутину, затянувшую плетеную колыбель; паук, черный алмаз, спрыгнул на пол и спрятался за лошадью-качалкой. Он дернулся, напуганный собственным отражением в дверце зеркального шкафа.
Сквозь щель в дальней стене проникал свет. Молча пересекая кладовую по световой дорожке на полу, Нильс прислушивался к тихим голосам по ту сторону перегородки. Через щель видна была кровать Торри и Райдера, частично заслоненная комодом. На ней лежала Торри, раздетая, беззаботно откинув простыню, прикрывавшую ей ноги. Подаренная Нильсом лампа-кукла стояла на прикроватном столике, обрисовывая теплым светом тонкие черты ее лица, груди, вздутый живот. Райдер выключил верхний свет и, обнаженный, склонился над нею, обхватив ее всю руками. В теплом свете лампы он ласкал губами зрелые груди жены, смуглая рука легко поглаживала живот, пальцы медленно двигались через холм ее чрева.
— Она, — Торри хихикнула, — она толкается, чудовище. Чувствуешь?
— М-мм... — Райдер поворачивал голову из стороны в сторону между ее грудями, ее рука следовала изгибам его спины. — Эй, — сказал он, подняв глаза, — кое-кто подглядывает!
Нильс видел, как Холланд дернулся, отвернулся и выключил фонарик.
— Ну и рожа, — добавил Райдер, и Торри снова хихикнула.
— А мне она нравится, — сказала она, потянувшись, чтобы расправить юбку-абажур хитрой, недобро глядящей куклы. — Хоп, вот она снова тут! — Она взяла его руку и положила себе на живот.
— Ну, поторопись, роди этого, — сказал он хрипло, — и мы сможем сделать другого.
Она подняла голову и посмотрела на него, лицо ее выражало нежность.
— Милый Райдер, — сказала она, прижав ладони к его щекам, — это должен быть очаровательный малыш. Красивый ребенок.
— Почему ты так уверена?
— Я знаю. Так Нильс сказал. Он сказал мне.
— Откуда он знает?
— Ну, это такая смешная игра, в которую они играют.
— Что за игра?
— Я называю их цыганами. — Понизив голос, Торри стала рассказывать об игре, о том, как она, и Нильс, и Холланд пытались стать деревом, птицей, цветком, и ей казалось, что это просто глупо. Однажды Ада привела их троих за каретник посмотреть на один из ее любимых подсолнухов, гигант в два раза выше ее ростом. Послушные Адиной воле, они смотрели, стараясь познать его. На что он похож? Цвет, строение; какой высокий, какой старый? Чем пахнет? Горячий — холодный. Твердый — мягкий. Она принуждала их юные мозги сосредоточиться, чтобы проникнуть в сердцевину цветка, в его суть, как это называла Ада. «Твой разум блуждает (это Холланду, забавлявшемуся вокруг зарослей подсолнухов — стойки на руках и кувырки, шаловливый блеск в глазах, сумасшедший Дон-Кихот). Смотри сюда. Смотри сюда». Она вела их странным путем по странной тропинке играть в странную игру. Подсолнух рассматривали, описывали, запоминали. Потом она спросила: «А что он чувствует?» И знаешь, что сказал Нильс? — продолжала Торри. — Он сказал: «Я чувствую прелесть». Разве это не чудесно? Затем ворона прилетела и стала клевать семечки подсолнуха — и Нильс заплакал, сказал, что ему больно. А Холланд...
— Что он сделал? — спросил Райдер.
— Он смеялся. И Ада зашикала на него. И еще она сказала ему одну вещь. Она сказала: «Теперь ты понимаешь, что такое по-настоящему чувствовать?» Цыгане, да и только, честное слово! Но Нильс — это что-то особенное. Просто сверхъестественно, как он всегда все предсказывает.
— Он не предсказывал, что мы разбогатеем?
— Нет, но он сказал, что северный луг опять засеют луком, и в будущем году так и будет, — а он говорил об этом тогда, когда ты еще собирался стать адвокатом.
— Жаль, что он не мог предупредить Вининга или...
— Ш-шш... Не при ребенке. — Они прижались тесней друг к другу, и, обнимаясь, шептались, и смеялись чему-то, и мечтали вслух. Торри не сводила глаз с красивой юбки куклы-лампы, подарка Нильса. Ребенок обязательно будет красивым, и это будет девочка, как он предсказал. Они должны подобрать самое лучшее имя для лучшего из детей. Это будет Благословенный ребенок, потому что он был зачат в ночь после Дня Благодарения; горе, вызванное смертью отца, еще не ослабло, они хотели обождать, но Торри решила, что утраченная жизнь должна быть возмещена. Скоро, когда наступит август, она должна родить. Она надеялась, что это будет мальчик — второй Вининг займет место ее отца, — но Нильс утверждал, что родится девочка.
Чуть позже, когда Райдер выключил лампу, шепот сменился ровным дыханием спящих.
— Черт, — ругался Холланд, поворачивая стекло фонаря, чтобы увеличить пятно света на стене. Следом за ним Нильс пересек комнату. Когда они вышли за дверь, Холланд прошипел злобно: — Вот они чем занимались!
Он качнул люльку, заставив ее бессмысленно раскачиваться.
— Кто?
— Торри. Райдер. Делали ребенка. Вместе делали. В ночь после Дня Благодарения. Я видел их.
— Видел их? — Нильс был поражен. — Ты подсматривал?
— Они были в кровати. При свете. Он лег на нее. И двигался. — Слова застревали у него в горле, он проталкивал их наружу, описывая то, что видел через щель в стене. — Прямо при свете. Чертов гермафродит. Вот что они были — гермафродит. Полумужчина, полуженщина.
— Но ведь это и есть брак.
— Но только зря они думают, что у них будет такой миленький ребенок. И ты тоже зря думаешь. Он будет уродливый, белый, с выпученными глазами и огромной башкой. Как младенец в бутылке! — Придя в дикий восторг, Холланд дал люльке еще один толчок, заставив ее качаться сильнее, и голос его был похож на придушенный крик, когда он швырнул в сторону фонарик и выбежал из комнаты.
Мгновением позже Нильс подошел и поднял фонарик. Яркий лунный свет упал на подоконник, где лежал король Копетуа, убитый воин. В небе блестели, будто снег, острые кристаллы звезд, превращая летнюю ночь в зимний пейзаж.
Потом, глядя из окна, Нильс увидел странное зрелище. Сетчатая дверь на верхней площадке наружной лестницы тихо приоткрылась, показалась фигура: мама. Постояв на площадке, она торопливо сбежала вниз, белая рука чуть касалась перил, покрытые лаком ногти блестели в лунном свете. Молча она скользнула через газон, ее сиреневый халат мерцал на фоне темной травы, будто призрак, пересекла она посыпанную гравием дорожку и мимо елей подошла к колодцу, где стояла долго-долго, руки безвольно опущены, клевер темнел вокруг ее ног. И долго она смотрела на тяжелую печать, замкнувшую уста колодца, и Нильсу казалось, будто она ждет, что колодец заговорит с нею.
3
Однажды утром, несколько недель спустя, Нильс сидел на кухне, чувствуя себя в полной безопасности, всецело поручив себя тетушке Жози, колдовавшей над его лицом. Густо напудренное, так что черты практически не различимы, с пятнами румян на щеках, подведенными карандашом глазами и бровями, подкрашенным ртом и с замечательными нарисованными усиками, лицо его выглядело именно так, как он и хотел, — ужасное, зловещее и в то же время привлекательное.
— Годится! — сказал Нильс, поглядевшись в зеркало в комнатке Винни. — Это действительно здорово. — Встал в дверном проеме. Он был в цилиндре и в плаще с красным подбоем и, скрестив ноги, игриво опирался на тросточку. — Мне нужны длинные брюки, — сказал он, критически разглядывая свои шорты. — И крахмальная рубашка.
— Может, еще и бабочку? Ты и так хорош, сердечко мое. Только многовато румян вот тут. — Тетя Жози поплевала на платок и потерла ему щеку. — Отлично, Профессор, я думаю, ты пройдешь на ура. — Она посмотрела на него со свойственным ей выражением постоянного удивления. — Хочешь, я пойду и объявлю твой номер, Профессор?
— Ладно, — сказал он, довольный, — ты иди впереди. Я приду следом. Мне надо еще кое-что сделать. — Он побежал наверх по задней лестнице.
— Будь добр, задержись там и покажись Сане! — крикнула она вслед.
Сетчатая дверь жалобно взвизгнула, когда она прошла коридором, чтобы присоединиться к остальным, сидевшим в беседке. Построенная дедушкой Перри для жены собственными руками беседка стояла в дальнем конце газона, ближе к пустующему северному крылу дома, прохладный оазис с белыми столбиками и шпалерами, мох между плитами пола и сень виноградных лоз. Был уже конец июля, тетушки приехали, и сегодня все собрались в беседке, в плетеных креслах вокруг стола: тетя Фаня и Торри, миссис Джевет, отдыхавшая после часа занятий с Нильсом по арифметике, и Ада за мольбертом, срисовывавшая дедушкины розы.
Миссис Джевет расстегнула воротник вязаного платья, слишком теплого для такой жары, и обмахивала себе грудь.
— Ну, — продолжала она, в то время как появилась тетя Жози, — не имеет значения, что говорят люди, неосторожность — мать несчастных случаев.
— Не говорите мне о материнстве и младенчестве! — захохотала тетя Жози, топая по плитам беседки, как слон.
Тетя Фаня вылавливала из бокала ягоды, они пили пунш, сваренный Винни, чтобы разогнать полуденный зной.
— Опля! — воскликнула тетя Жози, усаживаясь. Тетушка Жо была себе на уме. Все в этом мире было для нее поводом для смеха, будь то Мужчина или Животное, Война или Мир, Любовь или Ненависть. Особенно Любовь. Собственное детство она воспринимала как шутку судьбы, хитрую уловку Природы, что же еще ей оставалось делать, как не смеяться? Актриса на вторые роли, она годами разъезжала с водевилями по всей стране, но с появлением звукового кино ей пришлось искать другой заработок, и она стала ассистенткой фоторепортера в Нью-Йорке, где они с сестрой снимали квартирку на Морнингсайд-Хайдс.
Как нарочно, сестры ни в чем не походили друг на дружку и еще меньше на Аду. Если Жози можно было уподобить любимому креслу — удобному, глубокому, хотя и слегка потертому, то Фанни больше походила на стул в аудитории: простой, жесткий, прямой. Веселая и пухлая Жози — и костлявая непреклонная Фанни.
— Именно, — сказала Фанни, отвечая миссис Джевет, — я утверждаю, что мистер Анжелини был неосторожен, оставив вилы поблизости.
Застыв над коробочкой с красками, Ада сочувственно покачала головой:
— Он похож на привидение, бедняга. Мне так жалко его. Ужасно видеть, как он обвиняет себя и страдает.
— Осмелюсь заметить, — добавила Фанни, — что он стал попивать потихоньку, он не так крепко стоит на ногах, как прежде! — Щелкнув зубными протезами, она закрыла рот и покачала головой в такт звукам рояля, доносившимся из открытого окна дома миссис Роу. — Там-та-та-там-та... — пропела она, разглаживая юбку на коленях.
— Как вам показалось, Жозефина, русские сильно изменились? — поинтересовалась миссис Джевет.
— Бедняжки, — отвечала Жози, — русские все такие бедные.
— Я тоже так думаю. У этих большевиков за душой ни единого су.
— Ни рубля, Эдит. — Жози провела весь февраль в Советском Союзе, сопровождала шефа, который делал фоторепортаж для «National geographic» — гидростанция на Украине. Она первый раз побывала там с тех пор, как была маленькой девочкой. — Россия теперь совсем нищая, — продолжала она, — крестьяне пользуются борщом для переливания крови. — Все засмеялись, кроме Ады, ушедшей в свою работу.
— Вы побывали в Сибири? — спросила миссис Джевет.
— Нет. Сибирь не для бедных людей, дорогуша. А я ведь настоящий пролетарий. — Она наклонилась подтянуть подвязку, поддерживающую чулок повыше ее пухлого колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Нильс покачал головой.
— Это плохо. Мама нашла доллар времен Гражданской войны в свитке, помнишь?
Холланд вертел свиток до тех пор, пока не показалась картинка «Иисус произносит Нагорную проповедь».
— Она больше не заходит сюда, — сказал он холодно. Затем что-то привлекло его внимание за окном, он открыл рот в изумлении, выключил лампу между кроватями и быстро вернулся на свое место. — Нильс! — воскликнул он. — Смотри!
— Что?
— Иди сюда. Смотри!
Напротив, в параллельном крыле, светилось окно, занавески были задернуты. Тень мужчины мелькнула за занавеской: свет-тень-пауза, свет-тень-пауза. Появилась другая тень, поменьше, с большим животом, тени обнялись.
— Это Торри и Райдер, — услышал Нильс вздох Холланда. — Пойдем, посмотрим!
— Холланд! — Нильс был поражен.
— Не бойся, маленький братик, они не узнают. Идем.
Нильс чувствовал, как его тянут за дверь, ведут через передний холл, мимо дедушкиных часов, в северное крыло, через лестничную площадку, вниз на несколько ступенек, в кладовую. Фантастические тени бродили по стенам, сундуки прикидывались огромными гробами, манекены угрожающе увеличились в размерах, широкоплечие, с тонкими талиями, в груди воткнуты булавки. Рука Нильса задела липкую паутину, затянувшую плетеную колыбель; паук, черный алмаз, спрыгнул на пол и спрятался за лошадью-качалкой. Он дернулся, напуганный собственным отражением в дверце зеркального шкафа.
Сквозь щель в дальней стене проникал свет. Молча пересекая кладовую по световой дорожке на полу, Нильс прислушивался к тихим голосам по ту сторону перегородки. Через щель видна была кровать Торри и Райдера, частично заслоненная комодом. На ней лежала Торри, раздетая, беззаботно откинув простыню, прикрывавшую ей ноги. Подаренная Нильсом лампа-кукла стояла на прикроватном столике, обрисовывая теплым светом тонкие черты ее лица, груди, вздутый живот. Райдер выключил верхний свет и, обнаженный, склонился над нею, обхватив ее всю руками. В теплом свете лампы он ласкал губами зрелые груди жены, смуглая рука легко поглаживала живот, пальцы медленно двигались через холм ее чрева.
— Она, — Торри хихикнула, — она толкается, чудовище. Чувствуешь?
— М-мм... — Райдер поворачивал голову из стороны в сторону между ее грудями, ее рука следовала изгибам его спины. — Эй, — сказал он, подняв глаза, — кое-кто подглядывает!
Нильс видел, как Холланд дернулся, отвернулся и выключил фонарик.
— Ну и рожа, — добавил Райдер, и Торри снова хихикнула.
— А мне она нравится, — сказала она, потянувшись, чтобы расправить юбку-абажур хитрой, недобро глядящей куклы. — Хоп, вот она снова тут! — Она взяла его руку и положила себе на живот.
— Ну, поторопись, роди этого, — сказал он хрипло, — и мы сможем сделать другого.
Она подняла голову и посмотрела на него, лицо ее выражало нежность.
— Милый Райдер, — сказала она, прижав ладони к его щекам, — это должен быть очаровательный малыш. Красивый ребенок.
— Почему ты так уверена?
— Я знаю. Так Нильс сказал. Он сказал мне.
— Откуда он знает?
— Ну, это такая смешная игра, в которую они играют.
— Что за игра?
— Я называю их цыганами. — Понизив голос, Торри стала рассказывать об игре, о том, как она, и Нильс, и Холланд пытались стать деревом, птицей, цветком, и ей казалось, что это просто глупо. Однажды Ада привела их троих за каретник посмотреть на один из ее любимых подсолнухов, гигант в два раза выше ее ростом. Послушные Адиной воле, они смотрели, стараясь познать его. На что он похож? Цвет, строение; какой высокий, какой старый? Чем пахнет? Горячий — холодный. Твердый — мягкий. Она принуждала их юные мозги сосредоточиться, чтобы проникнуть в сердцевину цветка, в его суть, как это называла Ада. «Твой разум блуждает (это Холланду, забавлявшемуся вокруг зарослей подсолнухов — стойки на руках и кувырки, шаловливый блеск в глазах, сумасшедший Дон-Кихот). Смотри сюда. Смотри сюда». Она вела их странным путем по странной тропинке играть в странную игру. Подсолнух рассматривали, описывали, запоминали. Потом она спросила: «А что он чувствует?» И знаешь, что сказал Нильс? — продолжала Торри. — Он сказал: «Я чувствую прелесть». Разве это не чудесно? Затем ворона прилетела и стала клевать семечки подсолнуха — и Нильс заплакал, сказал, что ему больно. А Холланд...
— Что он сделал? — спросил Райдер.
— Он смеялся. И Ада зашикала на него. И еще она сказала ему одну вещь. Она сказала: «Теперь ты понимаешь, что такое по-настоящему чувствовать?» Цыгане, да и только, честное слово! Но Нильс — это что-то особенное. Просто сверхъестественно, как он всегда все предсказывает.
— Он не предсказывал, что мы разбогатеем?
— Нет, но он сказал, что северный луг опять засеют луком, и в будущем году так и будет, — а он говорил об этом тогда, когда ты еще собирался стать адвокатом.
— Жаль, что он не мог предупредить Вининга или...
— Ш-шш... Не при ребенке. — Они прижались тесней друг к другу, и, обнимаясь, шептались, и смеялись чему-то, и мечтали вслух. Торри не сводила глаз с красивой юбки куклы-лампы, подарка Нильса. Ребенок обязательно будет красивым, и это будет девочка, как он предсказал. Они должны подобрать самое лучшее имя для лучшего из детей. Это будет Благословенный ребенок, потому что он был зачат в ночь после Дня Благодарения; горе, вызванное смертью отца, еще не ослабло, они хотели обождать, но Торри решила, что утраченная жизнь должна быть возмещена. Скоро, когда наступит август, она должна родить. Она надеялась, что это будет мальчик — второй Вининг займет место ее отца, — но Нильс утверждал, что родится девочка.
Чуть позже, когда Райдер выключил лампу, шепот сменился ровным дыханием спящих.
— Черт, — ругался Холланд, поворачивая стекло фонаря, чтобы увеличить пятно света на стене. Следом за ним Нильс пересек комнату. Когда они вышли за дверь, Холланд прошипел злобно: — Вот они чем занимались!
Он качнул люльку, заставив ее бессмысленно раскачиваться.
— Кто?
— Торри. Райдер. Делали ребенка. Вместе делали. В ночь после Дня Благодарения. Я видел их.
— Видел их? — Нильс был поражен. — Ты подсматривал?
— Они были в кровати. При свете. Он лег на нее. И двигался. — Слова застревали у него в горле, он проталкивал их наружу, описывая то, что видел через щель в стене. — Прямо при свете. Чертов гермафродит. Вот что они были — гермафродит. Полумужчина, полуженщина.
— Но ведь это и есть брак.
— Но только зря они думают, что у них будет такой миленький ребенок. И ты тоже зря думаешь. Он будет уродливый, белый, с выпученными глазами и огромной башкой. Как младенец в бутылке! — Придя в дикий восторг, Холланд дал люльке еще один толчок, заставив ее качаться сильнее, и голос его был похож на придушенный крик, когда он швырнул в сторону фонарик и выбежал из комнаты.
Мгновением позже Нильс подошел и поднял фонарик. Яркий лунный свет упал на подоконник, где лежал король Копетуа, убитый воин. В небе блестели, будто снег, острые кристаллы звезд, превращая летнюю ночь в зимний пейзаж.
Потом, глядя из окна, Нильс увидел странное зрелище. Сетчатая дверь на верхней площадке наружной лестницы тихо приоткрылась, показалась фигура: мама. Постояв на площадке, она торопливо сбежала вниз, белая рука чуть касалась перил, покрытые лаком ногти блестели в лунном свете. Молча она скользнула через газон, ее сиреневый халат мерцал на фоне темной травы, будто призрак, пересекла она посыпанную гравием дорожку и мимо елей подошла к колодцу, где стояла долго-долго, руки безвольно опущены, клевер темнел вокруг ее ног. И долго она смотрела на тяжелую печать, замкнувшую уста колодца, и Нильсу казалось, будто она ждет, что колодец заговорит с нею.
3
Однажды утром, несколько недель спустя, Нильс сидел на кухне, чувствуя себя в полной безопасности, всецело поручив себя тетушке Жози, колдовавшей над его лицом. Густо напудренное, так что черты практически не различимы, с пятнами румян на щеках, подведенными карандашом глазами и бровями, подкрашенным ртом и с замечательными нарисованными усиками, лицо его выглядело именно так, как он и хотел, — ужасное, зловещее и в то же время привлекательное.
— Годится! — сказал Нильс, поглядевшись в зеркало в комнатке Винни. — Это действительно здорово. — Встал в дверном проеме. Он был в цилиндре и в плаще с красным подбоем и, скрестив ноги, игриво опирался на тросточку. — Мне нужны длинные брюки, — сказал он, критически разглядывая свои шорты. — И крахмальная рубашка.
— Может, еще и бабочку? Ты и так хорош, сердечко мое. Только многовато румян вот тут. — Тетя Жози поплевала на платок и потерла ему щеку. — Отлично, Профессор, я думаю, ты пройдешь на ура. — Она посмотрела на него со свойственным ей выражением постоянного удивления. — Хочешь, я пойду и объявлю твой номер, Профессор?
— Ладно, — сказал он, довольный, — ты иди впереди. Я приду следом. Мне надо еще кое-что сделать. — Он побежал наверх по задней лестнице.
— Будь добр, задержись там и покажись Сане! — крикнула она вслед.
Сетчатая дверь жалобно взвизгнула, когда она прошла коридором, чтобы присоединиться к остальным, сидевшим в беседке. Построенная дедушкой Перри для жены собственными руками беседка стояла в дальнем конце газона, ближе к пустующему северному крылу дома, прохладный оазис с белыми столбиками и шпалерами, мох между плитами пола и сень виноградных лоз. Был уже конец июля, тетушки приехали, и сегодня все собрались в беседке, в плетеных креслах вокруг стола: тетя Фаня и Торри, миссис Джевет, отдыхавшая после часа занятий с Нильсом по арифметике, и Ада за мольбертом, срисовывавшая дедушкины розы.
Миссис Джевет расстегнула воротник вязаного платья, слишком теплого для такой жары, и обмахивала себе грудь.
— Ну, — продолжала она, в то время как появилась тетя Жози, — не имеет значения, что говорят люди, неосторожность — мать несчастных случаев.
— Не говорите мне о материнстве и младенчестве! — захохотала тетя Жози, топая по плитам беседки, как слон.
Тетя Фаня вылавливала из бокала ягоды, они пили пунш, сваренный Винни, чтобы разогнать полуденный зной.
— Опля! — воскликнула тетя Жози, усаживаясь. Тетушка Жо была себе на уме. Все в этом мире было для нее поводом для смеха, будь то Мужчина или Животное, Война или Мир, Любовь или Ненависть. Особенно Любовь. Собственное детство она воспринимала как шутку судьбы, хитрую уловку Природы, что же еще ей оставалось делать, как не смеяться? Актриса на вторые роли, она годами разъезжала с водевилями по всей стране, но с появлением звукового кино ей пришлось искать другой заработок, и она стала ассистенткой фоторепортера в Нью-Йорке, где они с сестрой снимали квартирку на Морнингсайд-Хайдс.
Как нарочно, сестры ни в чем не походили друг на дружку и еще меньше на Аду. Если Жози можно было уподобить любимому креслу — удобному, глубокому, хотя и слегка потертому, то Фанни больше походила на стул в аудитории: простой, жесткий, прямой. Веселая и пухлая Жози — и костлявая непреклонная Фанни.
— Именно, — сказала Фанни, отвечая миссис Джевет, — я утверждаю, что мистер Анжелини был неосторожен, оставив вилы поблизости.
Застыв над коробочкой с красками, Ада сочувственно покачала головой:
— Он похож на привидение, бедняга. Мне так жалко его. Ужасно видеть, как он обвиняет себя и страдает.
— Осмелюсь заметить, — добавила Фанни, — что он стал попивать потихоньку, он не так крепко стоит на ногах, как прежде! — Щелкнув зубными протезами, она закрыла рот и покачала головой в такт звукам рояля, доносившимся из открытого окна дома миссис Роу. — Там-та-та-там-та... — пропела она, разглаживая юбку на коленях.
— Как вам показалось, Жозефина, русские сильно изменились? — поинтересовалась миссис Джевет.
— Бедняжки, — отвечала Жози, — русские все такие бедные.
— Я тоже так думаю. У этих большевиков за душой ни единого су.
— Ни рубля, Эдит. — Жози провела весь февраль в Советском Союзе, сопровождала шефа, который делал фоторепортаж для «National geographic» — гидростанция на Украине. Она первый раз побывала там с тех пор, как была маленькой девочкой. — Россия теперь совсем нищая, — продолжала она, — крестьяне пользуются борщом для переливания крови. — Все засмеялись, кроме Ады, ушедшей в свою работу.
— Вы побывали в Сибири? — спросила миссис Джевет.
— Нет. Сибирь не для бедных людей, дорогуша. А я ведь настоящий пролетарий. — Она наклонилась подтянуть подвязку, поддерживающую чулок повыше ее пухлого колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29