Начались тайные сложные дебаты между текучестью и определенной формой. Она меньше писала и больше смотрела; она боялась браться за такую сложную задачу. Кроме того, на мясе начало образовываться нечто вроде корки или кожи, поэтому поверхность в отличие от того, что было под ней, сохла, становилась тверже, плотнее. Кое-где мясо меняло оттенки от умбры к зеленому и от киновари к шафранно-желтому. Все это пока невозможно было увидеть, она лишь каким-то образом чувствовала, что это происходит. Это было очень непросто. Если скрупулезно не передать цвет, получится либо мультипликационный бифштекс, либо бесформенное коричневое пятно. Надо было очень внимательно смотреть и держать образ в голове достаточно долго для того, чтобы успеть его запечатлеть. И это надо было делать быстро, иначе краска, как мясо, начнет сохнуть, превращаться в корку. Она вздохнула и закурила.
В голове начинала складываться выставка. Будет две контрастирующие друг с другом подборки картин: пейзажи со все увеличивающимся количеством овец и натюрморты с мясом. Они будут конфликтовать друг с другом и с формальной, и с тематической точки зрения. Уже были готовы три холста: два пейзажа и натюрморт. Когда все будет готово, она сделает слайды и пошлет их агенту. Он, конечно, сделает замечания по поводу увиденного, и ей придется потратить еще по меньшей мере месяц на переделку и переработку. Ее волновала реакция, которую могли вызвать натюрморты. Она еще никогда не пробовала такую живопись, если не считать нескольких неуверенных ученических опытов. Возможно, агент их отвергнет. Это, конечно, ее выбор: что выставлять, а что не выставлять, но выставка — дело серьезное, и лучше доверять ему, чем себе. На тот случай, если он забракует натюрморты, необходимо иметь кучу «запасных» картин, чтобы набрать нужное количество. До апреля нужно успеть сделать многое.
Она снова посмотрела на картину. Слишком тесно, слишком перегружено. Сложенные занавески и наволочки, каждая со своим цветочным рисунком, отвертка, пластиковый пакет и кусок мяса. Она резким движением убрала занавески и пластиковый пакет. Так было вернее. Она только набросала оставшиеся предметы простым карандашом, чтобы сохранить изображение. Теперь мясо занимало более видное положение в композиции, красная пластмассовая рукоятка отвертки удачно его уравновешивала. В ее сознании мелькнула мысль, что картина получается достаточно необычная, странная картина, но с технической точки зрения все стало гораздо лучше. Хорошо. Очень хорошо.
* * *
Джеймс и Льюин работали весь день. Аккуратная бетонная тропинка превращалась в аккуратный ряд мешков с бетонным ломом. Джеймс тихо радовался, что в мешках не было ничего, кроме бетона. Когда солнце спустилось за деревья, они сели в шезлонги. Они молчали, но теперь это тревожило Джеймса гораздо меньше. Понятно. Льюин — человек немногословный. Джеймс относился к этому нормально. Это было хорошее молчание. Тишина всегда тревожила Джеймса. Его родители впадали иногда в состояние жуткого безмолвия, которое казалось ему воплем. Когда Джеймс был ребенком, он много говорил, но, взрослея, он начал понимать, что ужас этой тишины заставляет его говорить так много, и догадываться, что говорит он от ужаса перед ней. Он замолчал. Когда ему было одиннадцать, он испугался, что пустыня молчания поглотит его, высушит, превратит его в сухую оболочку. В этом было что-то убийственное, это напоминало ловушку. Он тоже замолк: в пустыне появилась его собственная дюна. С возрастом немота стала его привычным состоянием; он был очень тихим, робким, молчаливым. Всякое желание что-то объяснять, описывать или выражать пропало. Он превратился в то, чем боялся стать, — в пустыню.
А потом, гораздо позже, он познакомился с Адель, которая говорила, говорила и говорила, легко, без страха, без тревог, без усилий высказывая свои впечатления и чувства. Она выражала себя. А Джеймс молчал и слушал. Он боялся дать ей почувствовать, что его молчание — это тоже ловушка, что она тоже высохнет, превратится в песок. Он хотел поговорить с ней до того, как это случится. Он об этом думал. Но в его сознании усиливался страх того, что уже слишком поздно, и этот страх проник в его уста, и все слова высохли, застряли там. Он понимал: она часто говорит лишь потому, что пугается его скрытности; в ее голосе слышалась паника. Страх усиливал страх.
А Льюин просто молчал. Если ему было что сказать, он говорил, если нет — он молчал. И Джеймс чувствовал, как что-то растет между ними — не пустыня, а тихий ухоженный сад. Он улыбнулся Льюину, его основательности и сдержанности.
— Все в порядке, Льюин?
— Да.
— Останешься перекусить?
— Спасибо.
Джеймса охватило сильнейшее умиротворение: отчасти потому, что они закончили работу и тело ломило от тяжелого труда, отчасти от ясного прохладного воздуха. Носились летучие мыши, он слышал, как в кухне гремят тарелками Адель и Сэм. Надо было бы пойти помочь Адель, но было так хорошо сидеть в шезлонге и молча смотреть на закат.
— Джеймс, мне надо тебе кое-что сказать.
Джеймс улыбнулся; это будет о правах на выпас, ясное дело! Адель уже рассказала ему о беспокойстве Льюина по поводу выпаса и покоса на чужих полях.
— О поле.
— Послушай, Льюин, не стоит из-за этого беспокоиться. Мы счастливы, что поля на что-то пригодны. Будет ужасно, если они зарастут. Мы абсолютно ничего не имеем против.
— По-моему, ты меня неправильно понял. Я не об овцах.
— А.
Джеймс постарался придать лицу доброжелательное выражение и стал ждать.
— Слушай, тут кое-что случилось. Давно, когда Шар-пантье здесь жили. Я не знаю, правда или нет то, что рассказал тебе Дэйв. Я даже не знаю, как об это объяснить. Но после той вечеринки, когда убили женщину, через пару недель он разжег костер. Рауль. Я работал на верхнем поле и увидел столб дыма. Я пошел посмотреть. Спрятался за стеной вон там. Я знаю, что так нельзя делать, нельзя подглядывать, но было еще лето, а обычно люди не разжигают костров до осени, когда жгут листья. Или подрезают ветки на деревьях. Я подумал: «Что ему понадобилось жечь в это время года?» И я спустился. Костер был большой, много дров, он поправлял их палкой. Я не мог толком разглядеть, что он делал, было слишком много дыма, и ждал. Но он был именно таким. Дым.
Он замолчал. Джеймс вспомнил, как бросал с утеса обгорелый кусочек голубой шерстяной тряпки.
— Мне это показалось подозрительным. Этот дым. Потому что я знал, что это за запах.
(Толстая колонна дыма поднималась вверх, прямо к небесам. Дьявол! Дьявол!)
— Если хоть раз почувствуешь запах этого дыма, его потом уже ни с чем не перепутаешь. Он жарил мясо.
(Мясо — это просто мясо, жареная баранья нога с печеной картошкой и кукурузой, очень вкусно.)
— Он лезет прямо в нос, этот запах, его невозможно забыть.
(хорошо-тогда-давайте-поиграем-в-другую-игру-она-называется-овцы-вам-понравится)
— Потом он затушил костер и начал копать. Именно там, где ты копал, возле отстойника.
(что они хотят похоронить малюток для Джимми ?)
— И все, что осталось, он сложил в яму.
Нет!
— А потом детей увезли в интернат. По всей видимости. Я их больше не видел.
Джеймсом овладело нестерпимое желание оказаться на кухне с Адель и Сэмом, резать лук, даже чистить картошку. Все что угодно, только не этот жуткий разговор с очень серьезным человеком. А вокруг носятся летучие мыши.
— Я не понимаю, — сказал он в конце концов. — Дэйв сказал, что дети погибли во время пожара. После того, как умерла Эдит.
— Возможно. Я просто рассказываю о том, что видел, вот и все.
— Но из твоих слов следует...
— Я рассказываю только о том, что видел. Я никого ни в чем не обвиняю. Мне просто интересно узнать, не нашел ли ты чего в поле, когда копал.
— Чего?
— Не знаю.
— Я ничего не нашел.
— Пожалуйста, не нужно меня понимать превратно...
— Я ничего не нашел! — выкрикнул Джеймс и дернулся от собственного крика. Он отчаянно нуждался в спокойной, задумчивой тишине, которая царила здесь только что. А Льюин разрушил ее, злобно разрушил. — Господи, Льюин!
— Ну...
— Я нашел овечьи кости. Больше ничего.
— Овечьи. Я понял.
— О Боже!
— Я только хотел рассказать тебе о том, что видел.
Джеймс сидел как оглушенный. Он их испугался, он думал, это черти, а они испугались его, они закричали, вот так. У него в руке была палка.
— Я нашел кусок шерсти.
— Понятно.
— Не овечьей шерсти, а шерстяной ткани.
— Понятно, я и подумал, вдруг ты что-нибудь нашел.
— Боже, я не могу в это поверить.
— И не говори.
Теперь между ними снова воцарилось другое молчание: молчание соучастников, виноватое, тяжелое, как толстое листовое стекло.
— Не говори ничего Дель, — попросил Джеймс.
— Конечно.
— У нее и без того забот хватает.
— Ладно.
— Пожалуйста.
— Не буду.
Льюин рассчитывал почувствовать облегчение, но вместо этого он чего-то устыдился. Как будто он сделал что-то нехорошее по отношению к Джеймсу. Но желание рассказать было таким сильным, что он не смог его сдержать. Льюин с недоверием относился с таким сильным чувствам. Ему не нравилось, когда у него в голове хозяйничают непонятные и неуправляемые мысли. Зверь должен сидеть в сарае, а не внутри него.
Льюин знал о существовании этого зверя всю свою жизнь. Маленьким мальчиком он сторонился сарая, а когда был вынужден туда заходить, то старался не смотреть на кучу досок, под которой прятался зверь. Зверь ел кроликов; их находили на полу. Они просто валялись там совсем целые, но мертвые. Казалось, из них просто высосали жизнь. Но Льюин знал, что зверь не опасен, если на него не смотреть. Во сне Льюину иногда удавалось почти уничтожить его, но зверь никогда не был мертв до конца. Его невозможно было убить по-настоящему, никто этого не мог сделать. Он был фактом жизни, почти спутником. И если когда-нибудь он встанет, сбросит с себя доски и пойдет искать другую пищу помимо несчастных кроликов, — ну, тогда Льюин и увидит, что случится. Но пока зверя не тревожили, Льюин был в безопасности.
— Может, пойдем в дом? — спросил он, потому что Джеймс сидел совершенно неподвижно.
Джеймс вздохнул:
— Ага.
* * *
Этот ужин очень сильно отличался от того, что был подан во время вечеринки несколько недель назад. Теперь это был обычный семейный ужин. И гость всего один. Никаких южноамериканских деликатесов; Сэм ел свое любимое пюре и веджибургер. С салатом, положенным на край тарелки, он разделался в первую очередь, чтобы от него избавиться. Для остальных Адель сделала чили с фасолью и рис. (Лондон в ней все равно давал о себе знать. Каждая тарелка была украшена мелко порубленной зеленью, в рис были добавлены семена мака. Сервировка.) На этот раз плохо скрытое нежелание Льюина класть в рот поданную еду скорее позабавило ее, нежели оскорбило. Элвис вертелся вокруг с выражением несокрушимого оптимизма на морде: ему никогда ничего не давали со стола, даже Сэм не давал, и Элвис это прекрасно знал. Но надежда побеждала опыт и удерживала у стола, заставляя следить, как вилки движутся от тарелок к ртам и обратно. А вдруг?
Льюин медленно, методично жевал, подвергая пищу всестороннему обследованию ноздрей и нёба, и лишь потом глотал кусок. Ему необходимы были усилия для того, чтобы проглотить нечто отличное от того, что он сам себе готовил. Усилия и решимость. Сначала ковыряешь вилкой в непривычном веществе и подхватываешь кусочек на вилку. Потом поднимаешь вилку и стараешься не смотреть на то, что к ней прилипло. (Льюин уже знал, что в природе не существовало такой пищи, которая выглядела бы вполне убедительно невинной.) Вдыхаешь воздух, настороженно выискивая, нет ли чего-то вредного, нет ли сухого незаметного благоухания плесени, аммиачного привкуса убоины, болезненного дуновения гнили, не скрывается ли что-то неизвестное под основным букетом, нет ли незнакомого привкуса у знакомых запахов. Тошнотворной вони концентрированной кислоты, радужно-мыльного выхлопа бензина.
Потом ты еще чуть-чуть поднимаешь вилку, подносишь ее поближе ко рту. Надо превозмочь себя и посмотреть на это прежде, чем оно прикоснется к твоему языку и губам, — там может оказаться аккуратно сложенное крылышко насекомого, например, или клок человеческих волос, или... как можно быстрее ты закрываешь глаза, и зубцы вилки прикасаются к твоему языку, и то, что было на них, вываливается в рот. У вилки вкус кислый, металлический, кровавый, ты быстрее вытаскиваешь ее изо рта, суешь обратно в тарелку. А в это время каждый нерв твоего рта лихорадочно отчитывается: пока все в порядке, хотя это, может быть, только пока все в порядке. Ты жуешь, проверяешь зубами каждый миллиметр на тот случай, если что-то спряталось внутри, какая-нибудь мерзость, что-нибудь ужасное... Больше оттягивать нельзя, в любом случае надо поскорей убирать изо рта этот непотребный плевок. Ради Бога, скорее глотать его. Гортань послушно проталкивает комок вниз, еще ниже, горло бьется в конвульсиях, рот становится липким от слюны, сердце бьется сильнее и чаще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
В голове начинала складываться выставка. Будет две контрастирующие друг с другом подборки картин: пейзажи со все увеличивающимся количеством овец и натюрморты с мясом. Они будут конфликтовать друг с другом и с формальной, и с тематической точки зрения. Уже были готовы три холста: два пейзажа и натюрморт. Когда все будет готово, она сделает слайды и пошлет их агенту. Он, конечно, сделает замечания по поводу увиденного, и ей придется потратить еще по меньшей мере месяц на переделку и переработку. Ее волновала реакция, которую могли вызвать натюрморты. Она еще никогда не пробовала такую живопись, если не считать нескольких неуверенных ученических опытов. Возможно, агент их отвергнет. Это, конечно, ее выбор: что выставлять, а что не выставлять, но выставка — дело серьезное, и лучше доверять ему, чем себе. На тот случай, если он забракует натюрморты, необходимо иметь кучу «запасных» картин, чтобы набрать нужное количество. До апреля нужно успеть сделать многое.
Она снова посмотрела на картину. Слишком тесно, слишком перегружено. Сложенные занавески и наволочки, каждая со своим цветочным рисунком, отвертка, пластиковый пакет и кусок мяса. Она резким движением убрала занавески и пластиковый пакет. Так было вернее. Она только набросала оставшиеся предметы простым карандашом, чтобы сохранить изображение. Теперь мясо занимало более видное положение в композиции, красная пластмассовая рукоятка отвертки удачно его уравновешивала. В ее сознании мелькнула мысль, что картина получается достаточно необычная, странная картина, но с технической точки зрения все стало гораздо лучше. Хорошо. Очень хорошо.
* * *
Джеймс и Льюин работали весь день. Аккуратная бетонная тропинка превращалась в аккуратный ряд мешков с бетонным ломом. Джеймс тихо радовался, что в мешках не было ничего, кроме бетона. Когда солнце спустилось за деревья, они сели в шезлонги. Они молчали, но теперь это тревожило Джеймса гораздо меньше. Понятно. Льюин — человек немногословный. Джеймс относился к этому нормально. Это было хорошее молчание. Тишина всегда тревожила Джеймса. Его родители впадали иногда в состояние жуткого безмолвия, которое казалось ему воплем. Когда Джеймс был ребенком, он много говорил, но, взрослея, он начал понимать, что ужас этой тишины заставляет его говорить так много, и догадываться, что говорит он от ужаса перед ней. Он замолчал. Когда ему было одиннадцать, он испугался, что пустыня молчания поглотит его, высушит, превратит его в сухую оболочку. В этом было что-то убийственное, это напоминало ловушку. Он тоже замолк: в пустыне появилась его собственная дюна. С возрастом немота стала его привычным состоянием; он был очень тихим, робким, молчаливым. Всякое желание что-то объяснять, описывать или выражать пропало. Он превратился в то, чем боялся стать, — в пустыню.
А потом, гораздо позже, он познакомился с Адель, которая говорила, говорила и говорила, легко, без страха, без тревог, без усилий высказывая свои впечатления и чувства. Она выражала себя. А Джеймс молчал и слушал. Он боялся дать ей почувствовать, что его молчание — это тоже ловушка, что она тоже высохнет, превратится в песок. Он хотел поговорить с ней до того, как это случится. Он об этом думал. Но в его сознании усиливался страх того, что уже слишком поздно, и этот страх проник в его уста, и все слова высохли, застряли там. Он понимал: она часто говорит лишь потому, что пугается его скрытности; в ее голосе слышалась паника. Страх усиливал страх.
А Льюин просто молчал. Если ему было что сказать, он говорил, если нет — он молчал. И Джеймс чувствовал, как что-то растет между ними — не пустыня, а тихий ухоженный сад. Он улыбнулся Льюину, его основательности и сдержанности.
— Все в порядке, Льюин?
— Да.
— Останешься перекусить?
— Спасибо.
Джеймса охватило сильнейшее умиротворение: отчасти потому, что они закончили работу и тело ломило от тяжелого труда, отчасти от ясного прохладного воздуха. Носились летучие мыши, он слышал, как в кухне гремят тарелками Адель и Сэм. Надо было бы пойти помочь Адель, но было так хорошо сидеть в шезлонге и молча смотреть на закат.
— Джеймс, мне надо тебе кое-что сказать.
Джеймс улыбнулся; это будет о правах на выпас, ясное дело! Адель уже рассказала ему о беспокойстве Льюина по поводу выпаса и покоса на чужих полях.
— О поле.
— Послушай, Льюин, не стоит из-за этого беспокоиться. Мы счастливы, что поля на что-то пригодны. Будет ужасно, если они зарастут. Мы абсолютно ничего не имеем против.
— По-моему, ты меня неправильно понял. Я не об овцах.
— А.
Джеймс постарался придать лицу доброжелательное выражение и стал ждать.
— Слушай, тут кое-что случилось. Давно, когда Шар-пантье здесь жили. Я не знаю, правда или нет то, что рассказал тебе Дэйв. Я даже не знаю, как об это объяснить. Но после той вечеринки, когда убили женщину, через пару недель он разжег костер. Рауль. Я работал на верхнем поле и увидел столб дыма. Я пошел посмотреть. Спрятался за стеной вон там. Я знаю, что так нельзя делать, нельзя подглядывать, но было еще лето, а обычно люди не разжигают костров до осени, когда жгут листья. Или подрезают ветки на деревьях. Я подумал: «Что ему понадобилось жечь в это время года?» И я спустился. Костер был большой, много дров, он поправлял их палкой. Я не мог толком разглядеть, что он делал, было слишком много дыма, и ждал. Но он был именно таким. Дым.
Он замолчал. Джеймс вспомнил, как бросал с утеса обгорелый кусочек голубой шерстяной тряпки.
— Мне это показалось подозрительным. Этот дым. Потому что я знал, что это за запах.
(Толстая колонна дыма поднималась вверх, прямо к небесам. Дьявол! Дьявол!)
— Если хоть раз почувствуешь запах этого дыма, его потом уже ни с чем не перепутаешь. Он жарил мясо.
(Мясо — это просто мясо, жареная баранья нога с печеной картошкой и кукурузой, очень вкусно.)
— Он лезет прямо в нос, этот запах, его невозможно забыть.
(хорошо-тогда-давайте-поиграем-в-другую-игру-она-называется-овцы-вам-понравится)
— Потом он затушил костер и начал копать. Именно там, где ты копал, возле отстойника.
(что они хотят похоронить малюток для Джимми ?)
— И все, что осталось, он сложил в яму.
Нет!
— А потом детей увезли в интернат. По всей видимости. Я их больше не видел.
Джеймсом овладело нестерпимое желание оказаться на кухне с Адель и Сэмом, резать лук, даже чистить картошку. Все что угодно, только не этот жуткий разговор с очень серьезным человеком. А вокруг носятся летучие мыши.
— Я не понимаю, — сказал он в конце концов. — Дэйв сказал, что дети погибли во время пожара. После того, как умерла Эдит.
— Возможно. Я просто рассказываю о том, что видел, вот и все.
— Но из твоих слов следует...
— Я рассказываю только о том, что видел. Я никого ни в чем не обвиняю. Мне просто интересно узнать, не нашел ли ты чего в поле, когда копал.
— Чего?
— Не знаю.
— Я ничего не нашел.
— Пожалуйста, не нужно меня понимать превратно...
— Я ничего не нашел! — выкрикнул Джеймс и дернулся от собственного крика. Он отчаянно нуждался в спокойной, задумчивой тишине, которая царила здесь только что. А Льюин разрушил ее, злобно разрушил. — Господи, Льюин!
— Ну...
— Я нашел овечьи кости. Больше ничего.
— Овечьи. Я понял.
— О Боже!
— Я только хотел рассказать тебе о том, что видел.
Джеймс сидел как оглушенный. Он их испугался, он думал, это черти, а они испугались его, они закричали, вот так. У него в руке была палка.
— Я нашел кусок шерсти.
— Понятно.
— Не овечьей шерсти, а шерстяной ткани.
— Понятно, я и подумал, вдруг ты что-нибудь нашел.
— Боже, я не могу в это поверить.
— И не говори.
Теперь между ними снова воцарилось другое молчание: молчание соучастников, виноватое, тяжелое, как толстое листовое стекло.
— Не говори ничего Дель, — попросил Джеймс.
— Конечно.
— У нее и без того забот хватает.
— Ладно.
— Пожалуйста.
— Не буду.
Льюин рассчитывал почувствовать облегчение, но вместо этого он чего-то устыдился. Как будто он сделал что-то нехорошее по отношению к Джеймсу. Но желание рассказать было таким сильным, что он не смог его сдержать. Льюин с недоверием относился с таким сильным чувствам. Ему не нравилось, когда у него в голове хозяйничают непонятные и неуправляемые мысли. Зверь должен сидеть в сарае, а не внутри него.
Льюин знал о существовании этого зверя всю свою жизнь. Маленьким мальчиком он сторонился сарая, а когда был вынужден туда заходить, то старался не смотреть на кучу досок, под которой прятался зверь. Зверь ел кроликов; их находили на полу. Они просто валялись там совсем целые, но мертвые. Казалось, из них просто высосали жизнь. Но Льюин знал, что зверь не опасен, если на него не смотреть. Во сне Льюину иногда удавалось почти уничтожить его, но зверь никогда не был мертв до конца. Его невозможно было убить по-настоящему, никто этого не мог сделать. Он был фактом жизни, почти спутником. И если когда-нибудь он встанет, сбросит с себя доски и пойдет искать другую пищу помимо несчастных кроликов, — ну, тогда Льюин и увидит, что случится. Но пока зверя не тревожили, Льюин был в безопасности.
— Может, пойдем в дом? — спросил он, потому что Джеймс сидел совершенно неподвижно.
Джеймс вздохнул:
— Ага.
* * *
Этот ужин очень сильно отличался от того, что был подан во время вечеринки несколько недель назад. Теперь это был обычный семейный ужин. И гость всего один. Никаких южноамериканских деликатесов; Сэм ел свое любимое пюре и веджибургер. С салатом, положенным на край тарелки, он разделался в первую очередь, чтобы от него избавиться. Для остальных Адель сделала чили с фасолью и рис. (Лондон в ней все равно давал о себе знать. Каждая тарелка была украшена мелко порубленной зеленью, в рис были добавлены семена мака. Сервировка.) На этот раз плохо скрытое нежелание Льюина класть в рот поданную еду скорее позабавило ее, нежели оскорбило. Элвис вертелся вокруг с выражением несокрушимого оптимизма на морде: ему никогда ничего не давали со стола, даже Сэм не давал, и Элвис это прекрасно знал. Но надежда побеждала опыт и удерживала у стола, заставляя следить, как вилки движутся от тарелок к ртам и обратно. А вдруг?
Льюин медленно, методично жевал, подвергая пищу всестороннему обследованию ноздрей и нёба, и лишь потом глотал кусок. Ему необходимы были усилия для того, чтобы проглотить нечто отличное от того, что он сам себе готовил. Усилия и решимость. Сначала ковыряешь вилкой в непривычном веществе и подхватываешь кусочек на вилку. Потом поднимаешь вилку и стараешься не смотреть на то, что к ней прилипло. (Льюин уже знал, что в природе не существовало такой пищи, которая выглядела бы вполне убедительно невинной.) Вдыхаешь воздух, настороженно выискивая, нет ли чего-то вредного, нет ли сухого незаметного благоухания плесени, аммиачного привкуса убоины, болезненного дуновения гнили, не скрывается ли что-то неизвестное под основным букетом, нет ли незнакомого привкуса у знакомых запахов. Тошнотворной вони концентрированной кислоты, радужно-мыльного выхлопа бензина.
Потом ты еще чуть-чуть поднимаешь вилку, подносишь ее поближе ко рту. Надо превозмочь себя и посмотреть на это прежде, чем оно прикоснется к твоему языку и губам, — там может оказаться аккуратно сложенное крылышко насекомого, например, или клок человеческих волос, или... как можно быстрее ты закрываешь глаза, и зубцы вилки прикасаются к твоему языку, и то, что было на них, вываливается в рот. У вилки вкус кислый, металлический, кровавый, ты быстрее вытаскиваешь ее изо рта, суешь обратно в тарелку. А в это время каждый нерв твоего рта лихорадочно отчитывается: пока все в порядке, хотя это, может быть, только пока все в порядке. Ты жуешь, проверяешь зубами каждый миллиметр на тот случай, если что-то спряталось внутри, какая-нибудь мерзость, что-нибудь ужасное... Больше оттягивать нельзя, в любом случае надо поскорей убирать изо рта этот непотребный плевок. Ради Бога, скорее глотать его. Гортань послушно проталкивает комок вниз, еще ниже, горло бьется в конвульсиях, рот становится липким от слюны, сердце бьется сильнее и чаще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37