Не хватало только кобуры с кольтом у пояса.
— Хэлло, мистер Анисимов! В жизни не видел ничего красивее! Гостеприимно ли тащить нас в ледяную пещеру, лишив такой бухты, айсбергов, пингвинов и этих нежных красок, не ведомых ни одному художнику!
— Мы решаемся на это только ради того, чтобы показать вам нами сделанное, — улыбнулся Николай Алексеевич, здороваясь уже с англичанином и американским сенатором, с которыми был знаком еще в Риме.
Последней с катера, подобно богине красоты, сошла Шали Чагаранджи, закутанная в меха, из-под которых снизу виднелось яркое сари. Она озаряла всех «лучезарной улыбкой», как потом говорил о ней Вальтер Шульц, сразу попавший к ней в плен.
Расточая любезности, он повел ее к Гроту в сопровождении строгого седого профессора Станислава Татура из Польши и низенького приветливого вьетнамского министра неопределенного возраста, Нгуен Ван Нама.
Анисимов оживленно обсуждал со своими коллегами научные проблемы, а мы с Генри Смитом чуть поотстали. Я вспоминаю каждое его слово, чтобы сопоставить со всем последующим.
— Всю жизнь мечтал о романтике! — вздыхая, говорил он. — Не могу вам передать, с каким волнением войду в ваше подземное царство, принося на его алтарь очень многое.
— Вот как?
— Ну конечно! Вам этого не понять! Но я выкурил последнюю сигарету на лайнере! Ведь на входе в вашу «ледяную преисподнюю» я не прочитаю надписи «Оставь надежду навсегда»?
— Напротив. Мы назвали свой город Городом Надежды. Но надпись «Но смокинг» прочтете.
— Зачем такие строгости? И сухой закон вдобавок? Право, не стоит делать столь суровым наше сияющее грядущее.
— О нет, это еще «не будущее», это лишь попытка представить себе его модель, вероятно несовершенная.
— Совершенен только господь бог в небесах. Но даже там допускается воскурение, когда ангелы воздают ему хвалу.
Американец возвел глаза к небу.
— В нашем подледном городе недопустимо никакое загрязнение воздуха и никакая трата кислорода на горение. Поэтому мы и идем пешком, а не едем на автомобиле. Электромобили перевозят грузы и доставят ваш багаж ночью. Днем все дороги только для пешеходов.
— Я автомобилист, но я восхищаюсь вашими порядками. Дышать на улицах Нью-Йорка трудновато, это верно! Мне приятно написать об энтузиастах, предвосхищающих будущее. Ах, если бы я мог победить в себе вчерашний день!..
— Что вы имеете в виду?
— Привычку к мясу! Боюсь подумать о ваших кушаньях и запасся консервами.
— Ну это вы зря! Я постараюсь переубедить вас на «пире надежды», который устрою в честь наших гостей.
— Пир, это когда много кушают и пьют? Но я ведь выпил на лайнере свою последнюю рюмку.
— Вы оцените и наши напитки.
— О'кэй, мэм! С вами хоть в ад!.. Где, правда, черти, вороша угли под сковородками, не курят. О'кэй?
Я рассмеялась.
Мы вошли в Грот.
Генри Смит с подчеркнутым восторгом озирал наше «подземное царство». И даже я смотрела вокруг, словно видя все впервые. И комок подкатил у меня к горлу. Честное слово!
Из-за верхнего освещения свод словно растворялся в высоте. К нему стремились исполинские ледяные колонны, увенчанные скульптурами держащих само небо богатырей, подледных атлантов, с так знакомыми мне лицами. Среди них мой Спартак, Остап и многие их соратники по, первым дням работы в Антарктиде.
Хрустальная колоннада разделяла Грот на смежные залы. Они напоминали бы собой Грановитую палату, как говорила Тамара Неидзе, если бы не были такими огромными, воздушными…
— Да это не ад, а храм какой-то! — не удержался журналист. — И даже с идолами!..
На дне Грота среди естественных холмов, освобожденных от материкового льда, раскинулся город с улицами и бульварами, переходящими из зала в зал. Зелень трав и деревьев, цветная пестрота клумб, даже мостики, перекинутые через вьющуюся речушку, рожденную тающим в глубине Грота льдом, заставляли забыть о километровой ледяной толще над головой.
— Как же они здесь выросли? — удивился Смит деревьям.
— Точно так же, как до оледенения пышные тропические леса. Правда, теперешняя зелень завезена с других континентов, но, как видите, все прижилось, расцвело.
— В средние века я боялся бы за вас, мэм. Монахи уготовили бы вам костер за вашу черную магию. Но сейчас я переполнен восторгом! А из чего сделаны эти дома? Они хрустальные?
— Дома кажутся такими, потому что их ледяные стены облицованы прозрачными пластмассовыми плитами, внутри которых всегда струится холодильный раствор.
— Мои читатели заинтересуются: неужели там в шубах спят? Вы уж извините их.
Я рассмеялась:
— Напишите, что тут спят голышом. Электричество греет.
— И я должен уверить, что на стенах квартир нет потеков, на полу ручейков?
— Конечно. Ведь лед защищен изнутри от тепла охлаждающими панелями.
— Это как понять: греющие и охлаждающие панели соприкасаются?
— Совершенно верно. Энергия дает нам и тепло и холод.
— Единство противоположностей, как говорят у вас, марксистов.
— Я вижу, вы изучали философию!
— Вашу страну, мэм, которой не перестаю восхищаться.
— Как я рада вам, мистер Смит!
Я была тогда искренней! Но теперь стыжусь этих слов!
Журналист насторожился и даже положил руку на воображаемую кобуру:
— Что это, мэм? Атака?
Навстречу бежала толпа людей.
— Нет. Это всеобщая утренняя зарядка. Каждый житель города пробегает утром по два-три километра.
— Я знаю своих коллег-газетчиков, которые не преминули бы написать, что их гонят… как это сказать по-русски… нагайками.
— Они сами бегут. Скажите своим коллегам, что они делают это для собственного здоровья.
— И кто так придумал, мэм? Отменить автомобили, бегать… как в каменном веке, подобно нашим великолепным предкам!
Неторопливо бегущие люди поравнялись с нами, приветствуя гостей поднятием руки.
— Так рекомендовал японский доктор Танага, один из наших трех директоров. Он доказывает, что человек остался похожим на своего пращура, который состязался в беге с оленем, силой с медведем. И мы не изменимся коренным образом в ближайшие столетия. И чтобы быть здоровыми, надо двигаться. Потому жители города выбирают себе квартиры не вблизи работы, а вдали от нее. Право-право!
— Сюрприз за сюрпризом! Почему же?
— Помните Шуберта? «Движенье счастие мое, движенье!»
— Ну, мэм, всякого другого репортера вы бы уже убили своими сообщениями. Но я выживу, чтобы воспеть вашу сказку! Кстати, мэм, ваш первый муж и мой старый друг Джордж, кажется, здесь?
— Да. Юрий ведает биофабрикой. Думаю, вы увидитесь с ним на «пире надежды».
— О'кэй! Но почему «надежды»?
— Мы надеемся на торжество разума. Что человечество будет жить в грядущем, не уничтожая ни само себя, ни среду своего обитания, ни источников питания.
— О, я приду на пир с «надеждой», — отозвался журналист».
Глава четвертая. «ПИР НАДЕЖДЫ»
«Я сбилась с ног, готовясь к приему наших гостей из ООН.
Мы с Николаем Алексеевичем выбрали местом для «пира надежды» ледяной зал директората Города-лаборатории.
Стены самого большого помещения в Гроте словно еще раздвинулись. Это постарались Спартак с Остапом. «Синтез рациональности и озорства». Они так усовершенствовали освещение, что огни люстр многократно отражались в стенах, будто сделанных из горного хрусталя.
Гостям предлагалась жареная «баранина» с «картофелем», паштеты из «дичи», «телячьи» отбивные с «картофелем»-пай, «осетрина» в сухариках.
Город Надежды производил изысканный и богатый ассортимент питательных продуктов не только для собственных нужд, но и для отправки в голодающие районы мира. И все эти вкусные блюда можно было попробовать, оценить. Я не говорю уже о колбасах, сосисках и даже сырах, тоже освоенных нами.
Мама, подвижная и энергичная, как в былые далекие годы, вместе с Алешей, отпущенным для этого из Школы жизни и труда, помогали сервировать стол.
Но, прежде чем пригласить гостей к столу, мне привелось пройтись с ними по улицам города, по его скверам, мостам и набережным нашей речушки Ледушки, текущей из глубины Грота, который продолжал углубляться, а ледяной массив таять. Город Надежды рос!
Гости познакомились не только с домами и бытом жителей, но и с производством искусственной пищи.
На биофабрике Юрия Сергеевича, куда я с ними не пошла, их, оказывается, поразило, что биомасса, выросшая на нефтяных отходах, не похожа ни цветом, ни вкусом ни на какой нефтепродукт.
Встретив их у выхода с биофабрики и услышав, как лорд и сенатор обмениваются по этому поводу мнениями, я напомнила им, что коровы, питаясь травой, совсем не походят на растения. Генри Смит в шутку обозвал меня «великой обманщицей», поскольку я взялась показать им свой завод «вкусных блюд», где выпускались самые разнообразные имитированные блюда. Я уверила его, что вкус и питательность наших блюд будут продемонстрированы безо всякого обмана. Все смеялись.
С увлечением показывала я свое хозяйство.
— Вкус, — объясняла я, — к счастью, удается получить комбинацией всего четырех компонентов: поваренной соли (соленый!), глюкозы (сладкий!), лимонной кислоты (кислый!) и пиперина (горький!). Причем приходится иметь дело с миллионными долями этих веществ. Мы пользуемся интенсификаторами вкуса, незначительные добавки этих природных веществ усиливают вкусовые действия основных компонентов. Особенно известны такие интенсификаторы вкуса, как мононатриевая соль глютаминовой кислоты (в Японии ее ставят на стол вместе с поваренной солью), мильтол и другие. Добавление 15 миллионных долей мильтола позволяет на 15 процентов уменьшить содержание сахара. В шутку мы творим чудеса: можем добавкой определенных веществ сделать, например, сахар безвкусным, а лимон выдать за апельсин. Более того, обыкновенную горячую воду заставляем обрести вкус куриного бульона с характерной для него вязкостью. Правда, без всякой питательности. В питательных продуктах, которые мы производим, вкусовые качества придаются автоматическими дозаторами, которые управляются компьютерами. Люди только меняют в них заранее разработанные программы и заполняют емкости нужными веществами.
— А запах, запах? Как вам удается достичь ароматичности? — спросил меня лорд Литльспринг.
— Здесь много труднее. Содержание пахучих веществ составляет опять же миллионные доли, а комбинировать приходится, сочетая до четырехсот компонентов (например, запах кофе!). Самым тяжелым было получить индикаторы запаха. Даже лучшие анализаторы во много раз менее чувствительны, чем человеческий нос. Мы еще в Москве создали три опытных образца индикаторов запаха, в чем, представьте себе, нам помогло в миллион раз более чуткое обоняние привлеченной нами для эксперимента собаки.
— Собаки?! — не то удивился, не то возмутился сенатор.
— Для градуировки прибора, — успокоила я американца. — Такой аппарат стоит у нас перед автоматом, запаивающим банки. Он же управляет работой автоматического дозатора пахучих веществ, которые мы добавляем к продукту. Это все высокомолекулярные соединения, названиями которых я не стану вас затруднять. Однако мало добавить ароматичные вещества к приготовленному блюду, надо еще и закрепить запах, чтобы эфиры и другие летучие вещества не испарились. На промышленном уровне все это у нас автоматизировано.
Я показала гостям изящный футляр, в котором хранилось несколько десятков кубиков, каждый из которых пах одним из наших «вкусных блюд».
Лорд и сенатор поочередно брали из футляра щипчиками маленькие кубики и подносили их к носу, восклицая:
— Цыпленок! Утка! Селедка! Бифштекс! Баранина!..
Я предупредила, что это не только эталоны запаха, но и вкуса.
— А у вас нет дубликата? — спросил сенатор.
Я достала другой футляр.
— Вы не могли бы презентовать это мне?
Я протянула футляр сенатору.
— Взятка, — пошутил Смит.
Мы перешли к выпускной камере завода. Через иллюминатор можно было наблюдать, как движутся на конвейере незакрытые банки, проходя под невидимым глазу лучом индикатора запаха, который, выполняя роль последнего контролера, давал электронный сигнал автомату, запаивающему банки с готовой продукцией.
Эти банки достаточно подогреть, чтобы получить готовый обед, рассчитанный на самого взыскательного гастронома. Какое раскрепощение домашних хозяек! За одно это нас надо признать! Честное слово!
Я закончила показ своего завода, пригласив гостей на «пир надежды» для дегустации наших блюд.
Вспоминая Нину Ивановну Окуневу, я нарядилась, как и тогда по ее настоянию на «пире знатоков», в свое яркое платье, похожее на кимоно. Директор здоровья Танага при виде меня снял и протер очки, сказав не по-латыни, как у нас принято, а по-японски:
— Извините, Аэри-тян, но сегодня я окончательно убедился, что ошибался, считая вас не японкой.
— Все нации — родня, — смеясь, отозвалась я.
К нам подошел журналист Генри Смит.
— Хэлло! Что это за диалект, мэм, на котором вы… — Он подождал, пока Танага отойдет, и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Хэлло, мистер Анисимов! В жизни не видел ничего красивее! Гостеприимно ли тащить нас в ледяную пещеру, лишив такой бухты, айсбергов, пингвинов и этих нежных красок, не ведомых ни одному художнику!
— Мы решаемся на это только ради того, чтобы показать вам нами сделанное, — улыбнулся Николай Алексеевич, здороваясь уже с англичанином и американским сенатором, с которыми был знаком еще в Риме.
Последней с катера, подобно богине красоты, сошла Шали Чагаранджи, закутанная в меха, из-под которых снизу виднелось яркое сари. Она озаряла всех «лучезарной улыбкой», как потом говорил о ней Вальтер Шульц, сразу попавший к ней в плен.
Расточая любезности, он повел ее к Гроту в сопровождении строгого седого профессора Станислава Татура из Польши и низенького приветливого вьетнамского министра неопределенного возраста, Нгуен Ван Нама.
Анисимов оживленно обсуждал со своими коллегами научные проблемы, а мы с Генри Смитом чуть поотстали. Я вспоминаю каждое его слово, чтобы сопоставить со всем последующим.
— Всю жизнь мечтал о романтике! — вздыхая, говорил он. — Не могу вам передать, с каким волнением войду в ваше подземное царство, принося на его алтарь очень многое.
— Вот как?
— Ну конечно! Вам этого не понять! Но я выкурил последнюю сигарету на лайнере! Ведь на входе в вашу «ледяную преисподнюю» я не прочитаю надписи «Оставь надежду навсегда»?
— Напротив. Мы назвали свой город Городом Надежды. Но надпись «Но смокинг» прочтете.
— Зачем такие строгости? И сухой закон вдобавок? Право, не стоит делать столь суровым наше сияющее грядущее.
— О нет, это еще «не будущее», это лишь попытка представить себе его модель, вероятно несовершенная.
— Совершенен только господь бог в небесах. Но даже там допускается воскурение, когда ангелы воздают ему хвалу.
Американец возвел глаза к небу.
— В нашем подледном городе недопустимо никакое загрязнение воздуха и никакая трата кислорода на горение. Поэтому мы и идем пешком, а не едем на автомобиле. Электромобили перевозят грузы и доставят ваш багаж ночью. Днем все дороги только для пешеходов.
— Я автомобилист, но я восхищаюсь вашими порядками. Дышать на улицах Нью-Йорка трудновато, это верно! Мне приятно написать об энтузиастах, предвосхищающих будущее. Ах, если бы я мог победить в себе вчерашний день!..
— Что вы имеете в виду?
— Привычку к мясу! Боюсь подумать о ваших кушаньях и запасся консервами.
— Ну это вы зря! Я постараюсь переубедить вас на «пире надежды», который устрою в честь наших гостей.
— Пир, это когда много кушают и пьют? Но я ведь выпил на лайнере свою последнюю рюмку.
— Вы оцените и наши напитки.
— О'кэй, мэм! С вами хоть в ад!.. Где, правда, черти, вороша угли под сковородками, не курят. О'кэй?
Я рассмеялась.
Мы вошли в Грот.
Генри Смит с подчеркнутым восторгом озирал наше «подземное царство». И даже я смотрела вокруг, словно видя все впервые. И комок подкатил у меня к горлу. Честное слово!
Из-за верхнего освещения свод словно растворялся в высоте. К нему стремились исполинские ледяные колонны, увенчанные скульптурами держащих само небо богатырей, подледных атлантов, с так знакомыми мне лицами. Среди них мой Спартак, Остап и многие их соратники по, первым дням работы в Антарктиде.
Хрустальная колоннада разделяла Грот на смежные залы. Они напоминали бы собой Грановитую палату, как говорила Тамара Неидзе, если бы не были такими огромными, воздушными…
— Да это не ад, а храм какой-то! — не удержался журналист. — И даже с идолами!..
На дне Грота среди естественных холмов, освобожденных от материкового льда, раскинулся город с улицами и бульварами, переходящими из зала в зал. Зелень трав и деревьев, цветная пестрота клумб, даже мостики, перекинутые через вьющуюся речушку, рожденную тающим в глубине Грота льдом, заставляли забыть о километровой ледяной толще над головой.
— Как же они здесь выросли? — удивился Смит деревьям.
— Точно так же, как до оледенения пышные тропические леса. Правда, теперешняя зелень завезена с других континентов, но, как видите, все прижилось, расцвело.
— В средние века я боялся бы за вас, мэм. Монахи уготовили бы вам костер за вашу черную магию. Но сейчас я переполнен восторгом! А из чего сделаны эти дома? Они хрустальные?
— Дома кажутся такими, потому что их ледяные стены облицованы прозрачными пластмассовыми плитами, внутри которых всегда струится холодильный раствор.
— Мои читатели заинтересуются: неужели там в шубах спят? Вы уж извините их.
Я рассмеялась:
— Напишите, что тут спят голышом. Электричество греет.
— И я должен уверить, что на стенах квартир нет потеков, на полу ручейков?
— Конечно. Ведь лед защищен изнутри от тепла охлаждающими панелями.
— Это как понять: греющие и охлаждающие панели соприкасаются?
— Совершенно верно. Энергия дает нам и тепло и холод.
— Единство противоположностей, как говорят у вас, марксистов.
— Я вижу, вы изучали философию!
— Вашу страну, мэм, которой не перестаю восхищаться.
— Как я рада вам, мистер Смит!
Я была тогда искренней! Но теперь стыжусь этих слов!
Журналист насторожился и даже положил руку на воображаемую кобуру:
— Что это, мэм? Атака?
Навстречу бежала толпа людей.
— Нет. Это всеобщая утренняя зарядка. Каждый житель города пробегает утром по два-три километра.
— Я знаю своих коллег-газетчиков, которые не преминули бы написать, что их гонят… как это сказать по-русски… нагайками.
— Они сами бегут. Скажите своим коллегам, что они делают это для собственного здоровья.
— И кто так придумал, мэм? Отменить автомобили, бегать… как в каменном веке, подобно нашим великолепным предкам!
Неторопливо бегущие люди поравнялись с нами, приветствуя гостей поднятием руки.
— Так рекомендовал японский доктор Танага, один из наших трех директоров. Он доказывает, что человек остался похожим на своего пращура, который состязался в беге с оленем, силой с медведем. И мы не изменимся коренным образом в ближайшие столетия. И чтобы быть здоровыми, надо двигаться. Потому жители города выбирают себе квартиры не вблизи работы, а вдали от нее. Право-право!
— Сюрприз за сюрпризом! Почему же?
— Помните Шуберта? «Движенье счастие мое, движенье!»
— Ну, мэм, всякого другого репортера вы бы уже убили своими сообщениями. Но я выживу, чтобы воспеть вашу сказку! Кстати, мэм, ваш первый муж и мой старый друг Джордж, кажется, здесь?
— Да. Юрий ведает биофабрикой. Думаю, вы увидитесь с ним на «пире надежды».
— О'кэй! Но почему «надежды»?
— Мы надеемся на торжество разума. Что человечество будет жить в грядущем, не уничтожая ни само себя, ни среду своего обитания, ни источников питания.
— О, я приду на пир с «надеждой», — отозвался журналист».
Глава четвертая. «ПИР НАДЕЖДЫ»
«Я сбилась с ног, готовясь к приему наших гостей из ООН.
Мы с Николаем Алексеевичем выбрали местом для «пира надежды» ледяной зал директората Города-лаборатории.
Стены самого большого помещения в Гроте словно еще раздвинулись. Это постарались Спартак с Остапом. «Синтез рациональности и озорства». Они так усовершенствовали освещение, что огни люстр многократно отражались в стенах, будто сделанных из горного хрусталя.
Гостям предлагалась жареная «баранина» с «картофелем», паштеты из «дичи», «телячьи» отбивные с «картофелем»-пай, «осетрина» в сухариках.
Город Надежды производил изысканный и богатый ассортимент питательных продуктов не только для собственных нужд, но и для отправки в голодающие районы мира. И все эти вкусные блюда можно было попробовать, оценить. Я не говорю уже о колбасах, сосисках и даже сырах, тоже освоенных нами.
Мама, подвижная и энергичная, как в былые далекие годы, вместе с Алешей, отпущенным для этого из Школы жизни и труда, помогали сервировать стол.
Но, прежде чем пригласить гостей к столу, мне привелось пройтись с ними по улицам города, по его скверам, мостам и набережным нашей речушки Ледушки, текущей из глубины Грота, который продолжал углубляться, а ледяной массив таять. Город Надежды рос!
Гости познакомились не только с домами и бытом жителей, но и с производством искусственной пищи.
На биофабрике Юрия Сергеевича, куда я с ними не пошла, их, оказывается, поразило, что биомасса, выросшая на нефтяных отходах, не похожа ни цветом, ни вкусом ни на какой нефтепродукт.
Встретив их у выхода с биофабрики и услышав, как лорд и сенатор обмениваются по этому поводу мнениями, я напомнила им, что коровы, питаясь травой, совсем не походят на растения. Генри Смит в шутку обозвал меня «великой обманщицей», поскольку я взялась показать им свой завод «вкусных блюд», где выпускались самые разнообразные имитированные блюда. Я уверила его, что вкус и питательность наших блюд будут продемонстрированы безо всякого обмана. Все смеялись.
С увлечением показывала я свое хозяйство.
— Вкус, — объясняла я, — к счастью, удается получить комбинацией всего четырех компонентов: поваренной соли (соленый!), глюкозы (сладкий!), лимонной кислоты (кислый!) и пиперина (горький!). Причем приходится иметь дело с миллионными долями этих веществ. Мы пользуемся интенсификаторами вкуса, незначительные добавки этих природных веществ усиливают вкусовые действия основных компонентов. Особенно известны такие интенсификаторы вкуса, как мононатриевая соль глютаминовой кислоты (в Японии ее ставят на стол вместе с поваренной солью), мильтол и другие. Добавление 15 миллионных долей мильтола позволяет на 15 процентов уменьшить содержание сахара. В шутку мы творим чудеса: можем добавкой определенных веществ сделать, например, сахар безвкусным, а лимон выдать за апельсин. Более того, обыкновенную горячую воду заставляем обрести вкус куриного бульона с характерной для него вязкостью. Правда, без всякой питательности. В питательных продуктах, которые мы производим, вкусовые качества придаются автоматическими дозаторами, которые управляются компьютерами. Люди только меняют в них заранее разработанные программы и заполняют емкости нужными веществами.
— А запах, запах? Как вам удается достичь ароматичности? — спросил меня лорд Литльспринг.
— Здесь много труднее. Содержание пахучих веществ составляет опять же миллионные доли, а комбинировать приходится, сочетая до четырехсот компонентов (например, запах кофе!). Самым тяжелым было получить индикаторы запаха. Даже лучшие анализаторы во много раз менее чувствительны, чем человеческий нос. Мы еще в Москве создали три опытных образца индикаторов запаха, в чем, представьте себе, нам помогло в миллион раз более чуткое обоняние привлеченной нами для эксперимента собаки.
— Собаки?! — не то удивился, не то возмутился сенатор.
— Для градуировки прибора, — успокоила я американца. — Такой аппарат стоит у нас перед автоматом, запаивающим банки. Он же управляет работой автоматического дозатора пахучих веществ, которые мы добавляем к продукту. Это все высокомолекулярные соединения, названиями которых я не стану вас затруднять. Однако мало добавить ароматичные вещества к приготовленному блюду, надо еще и закрепить запах, чтобы эфиры и другие летучие вещества не испарились. На промышленном уровне все это у нас автоматизировано.
Я показала гостям изящный футляр, в котором хранилось несколько десятков кубиков, каждый из которых пах одним из наших «вкусных блюд».
Лорд и сенатор поочередно брали из футляра щипчиками маленькие кубики и подносили их к носу, восклицая:
— Цыпленок! Утка! Селедка! Бифштекс! Баранина!..
Я предупредила, что это не только эталоны запаха, но и вкуса.
— А у вас нет дубликата? — спросил сенатор.
Я достала другой футляр.
— Вы не могли бы презентовать это мне?
Я протянула футляр сенатору.
— Взятка, — пошутил Смит.
Мы перешли к выпускной камере завода. Через иллюминатор можно было наблюдать, как движутся на конвейере незакрытые банки, проходя под невидимым глазу лучом индикатора запаха, который, выполняя роль последнего контролера, давал электронный сигнал автомату, запаивающему банки с готовой продукцией.
Эти банки достаточно подогреть, чтобы получить готовый обед, рассчитанный на самого взыскательного гастронома. Какое раскрепощение домашних хозяек! За одно это нас надо признать! Честное слово!
Я закончила показ своего завода, пригласив гостей на «пир надежды» для дегустации наших блюд.
Вспоминая Нину Ивановну Окуневу, я нарядилась, как и тогда по ее настоянию на «пире знатоков», в свое яркое платье, похожее на кимоно. Директор здоровья Танага при виде меня снял и протер очки, сказав не по-латыни, как у нас принято, а по-японски:
— Извините, Аэри-тян, но сегодня я окончательно убедился, что ошибался, считая вас не японкой.
— Все нации — родня, — смеясь, отозвалась я.
К нам подошел журналист Генри Смит.
— Хэлло! Что это за диалект, мэм, на котором вы… — Он подождал, пока Танага отойдет, и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59