Пошел:
- Балда-а!.. Всю ночь...
Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее лю-
бовниках.
Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела
тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
- Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше
всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать лю-
дей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полю-
била детей... Почему у тебя не было ребенка?
- Он не хотел...
Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не
поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда
ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, ма-
ленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и
теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки,
например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала
у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали
казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к но-
воселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в
Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фур-
гонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках -
бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зе-
леноватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют
улицы.
- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном кален-
даре. Календарь сжег.
Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада
шла на службу в Уком.
Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи
стройки смотрел Запус злорадно.
XIX.
Примечателен был этот день потому:
Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также
ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно уп-
руги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи),
- но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак
и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что
он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необхо-
димости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и кото-
рой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробе-
жал в кухню.
Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это
даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой
огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и
перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Пе-
рекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
- Возьму вас, стервы, возьму!..
Здесь пришел Егорко Топошин.
Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки.
Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
- Спишь?
- Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
- У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
Он пощупал лежавший на столе наган.
- Патроны высадил?
- Подсыпь.
- Могем. Душа - дым?
- Живу.
- Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
- Все.
- Крой. Ночь сегодня пуста?
- Как бумага.
- Угу!
- Куда?
- Облава.
Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые.
Запус захохотал.
- Чего? Над нами?
- Так! Вспомнил.
- Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
- Сейчас?
- Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин проку-
рор"...
Полновесно харкнув, он ушел.
Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью
- на косяке.
Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о настрое-
нии в уезде - он недавно об'езжал волости и поселки.
Искали оружия и подозрительных лиц (получены были сведения, что в
Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе никуда
не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую - держал на
кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил ка-
кой-то чиновник (отнимали дробовик).
- Изволили вернуться, товарищ Запус? - спросил, длинным чиновничьим
жестом расправляя руки.
- Вернулся, - ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной, где
печь, а в ней - в пазу, круглый огромный котел-казан. В мазанке этой,
пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, - нашел Запус
Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата, про-
вел их к сундуку подле печи.
- Здесь все, - сказал тускло. - Осматривайте.
Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский кафтан на нем был
грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус
вспомнил пимокатную). Запус сказал:
- Поликарпыч болен?
Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок, он, суту-
лясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
Топошин указал на печь:
- Здесь?
- Жена, Фиеза Семеновна... Я же показывал документы.
Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на него жаром старого накала
кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел он ошалело
руками, сказал протяжно:
- О-обьем!.. Ну-у!..
Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, зак-
рыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу он,
потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие гру-
ди, наклонилась к нему близко:
- Молись, - взвизгнул Кирилл Михеич.
Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый пол.
Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок тон-
кой ступней.
- Молись!
Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая руку к сердцу,
упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
- Прости!
Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
- Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены, сби-
вая рвань - ласкал муж жену свою и она его также.
XX.
Это все о том же дне, примечательном для Запуса не потому, что встре-
тил Фиезу Семеновну (он думал - она погибла), что важно и хорошо - не
обернула она с печи лица, что зыбкое и огромное тело ее не падало ку-
да-то внутрь Запуса (как раньше), чтобы поднять кровь и, растопляя жилы,
понести всего его... - Запусу примечателен день был другим.
Снега темны и широки.
Ветер порыжелый в небе.
Запус подходил к сеням. От сеней к нему Олимпиада:
- Я тебя здесь ждала... ты где был?
- Облава. Обыск...
- Арестовали?
- Сам арестовывал.
- Приняли? Опять?
- Никто и никуда. Я один.
- Со мной!..
Запус про себя ответил: "с тобой".
Запус взял ее за плечи, легонько пошевелил и, быстро облизывая свои
губы, проговорил:
- За мной они скоро придут. Они уже пришли один раз, сегодня... Я им
нужен. Я же им необходим. Они ку-убические... я другой. Развить веревку
мальчику можно, тебе, а свивать, чтоб крепко мастер, мастеровой, как на-
зываются - бичевочники?.. Как?
- Они пролетарии, а ты не знаешь как веревочники зовутся.
- Я комиссар. Я - чтоб крепко... Для них может быть глупость лучше.
Она медленнее, невзыскательнее и покорна. Я...
- А если не придут? Сам?..
- Сами...
- Сами, сладенький!
Этот день был примечателен тем, что Запус, наполненный розовой медвя-
ной радостью, с силой неразрешимой для него самого, сказал Олимпиаде
слово, расслышенное ею, нащупанное ею - всем живым - до истоков зарожде-
ния человека.
XXI.
Но в следующие дни и дальше - Запуса не звали.
XXII.
Народный Дом. Дощатый сгнивший забор, пахнувший мхом. Кирпичные лавки
на базаре (товары из них распределены). Кирпичные белые здания казна-
чейства, городского училища, прогимназии. Все оклеено афишами, плаката-
ми.
Плакаты пишут на обоях. Например: волосатый мужик, бритый рабочий
жмут друг другу руки. А из ладоней у них сыпятся раздавленные буржуи,
попы, офицеры.
А это значит:
Кирилл Михеич Качанов живет и молится в киргизской мазанке. Почтенное
купечество вселено в одну комнатку, сыны и дочери их печатают в Совете
на машинках и пишут исходящие. Протоиерей о. Степан расстрелян. Почтен-
ное иерейство колет для нужд, для своих, дрова и по очереди благовестит
и моет храмы. Сыновья генеральши Саженовой расстреляны, сам генерал
утоплен Запусом. Генеральша торгует из-под полы рубахами и штанами сыно-
вей.
И еще:
Чтоб увидеть плакаты - или за чем иным идут в город розвальни, кошевы
верховые.
В Народном Доме заседает Совет Депутатов.
Вопрос, подлежащий обсуждению:
- Наступление белогвардейцев на Советскую Сибирь.
XXIII.
В 1918 году, весной, чешские батальоны заняли города по линии желез-
ной дороги: Омск, Петропавловск, Курган, Новониколаевск и другие.
В 1918 году город Павлодар на реке Иртыше занят был казаками, офице-
рами и киргизами. Руководил восстанием атаман Артемий Трубычев, впос-
ледствии награжденный за доблестное поведение званием полковника.
Книга третья и последняя. Завершение длинных дорог с повестью об ата-
мане Трубычеве.
I.
Атаман Артемий Трубычев в течение четырех дней, прикрыв кривые, обу-
тые в огромные байпаки, ноги, лежал у порога юрты. Фиолетовыми отцветами
плыли мимо стада. Атаман вспоминал, как узнают жирных баранов: погрузить
пальцы в шерсть... Бараны, цокая копытцами, желтея выцветшей за зиму
шерстью - мимо.
Атаман думал: тугое и широкое над степью солнце. Тугие, необ'емные
стада - три дня они идут мимо. Меняя иноходцев, в степи, среди пахучих
весенних стад носится в пропахшем человеческим потом, прадедовском,
ханском, седле инженер Чокан Балиханов. Узкая тропа меж стад - не потому
ль широки у Чокана взмахи тела? Чокана Балиханова кумысом и жирными ба-
ранами угощают в юртах киргизы.
Чокан Балиханов привел к атаману офицера-поляка. Длинное и тусклое -
как сабля - лицо. Одну саблю привез в степь офицер Ян Налецкий. Был он в
крестьянском армяке и в оленьих пимах. И от этого особенно тянулась и
выпячивалась его грудь.
- Имею доложить... проживал три недели, скрываясь в Павлодаре...
обыск... видел Запуса.
Балиханов смеется:
- Он еще существует?
- Да. Документы признали сомнительными, арестовали... Какие огромные
и глубокие сугробы в городе, атаман. Я устал...
- Конечно, конечно.
- Вы здесь будете сыты, - смеется Балиханов.
Об Яне Налецком - потому, что три дня спустя приехавшие из Омска ге-
нералы жаловались на большевиков и просили Чокана собрать киргиз для
восстания. Ян Налецкий говорил о чехах, поляках, о Самаре и Уфе. Казаки
готовы, в станицах выкапывают из земли пулеметы.
Яну Налецкому сказали:
- Вы через степь, к уральским казакам...
- Слушаюсь, - ответил Ян Налецкий...
В этот вечер по тропам, пахнущим темной шерстью стад, Чокан Балиханов
водил Яна Налецкого и атамана.
Неприятно топорщились у Налецкого широкие прозрачные уши и атаману
казалось, что поляк трусит:
- Я исполняю ваше приказание, я еду по степям, не зная ни слова
по-киргизски. Мне кажется, атаман... я и то, - у меня мать в Томске, а
меня отправили в степь...
Балиханов сбивался с тропы, быстро выскакивал откуда-то сбоку. Плечи
у него острые, злые.
- Я ж пускаю вас, Налецкий, от аула к аулу. Я - хан!
Он сбрасывает фуражку и, визгливо смеясь, трясет синей бритой голо-
вой.
- Атаман скучает, а то бы он поехал, с радостью... Ему хочется очень
в Павлодар... Какую роль исполняет там Запус? И заметили ли вы что-ни-
будь внутреннее в большевиках... А?.. Если вам хочется в Томск, вы долж-
ны обратиться к атаману, я вас только по аулам... я - хан!
- Но мне, Чокан...
Атаман Трубычев присутствовал на совещании генералов, бежавших из
Омска. Накатанные старые слова говорили генералы. Чокан Балиханов неожи-
данно начал хвастаться степью и киргизами: атаман тоскливо смотрел на
его скрипучее смуглое горло, похожее на просмоленную веревку. Горло сла-
бо пришито к шее - зачем?..
Канавы у дорог наполнены желтыми (пахнущими грибом) назьмами. Плотно
стояли они в глазах атамана, может быть, потому что Чокан скакал по
назьмам.
Казаки скрозь пыль - как темные проросли. Пыль над дорогами гуще жел-
тых назьмов.
---------------
Пески, как небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
- Балда-а!.. Всю ночь...
Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее лю-
бовниках.
Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела
тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
- Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше
всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать лю-
дей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полю-
била детей... Почему у тебя не было ребенка?
- Он не хотел...
Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не
поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда
ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, ма-
ленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и
теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки,
например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала
у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали
казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к но-
воселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в
Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фур-
гонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках -
бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зе-
леноватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют
улицы.
- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном кален-
даре. Календарь сжег.
Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада
шла на службу в Уком.
Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи
стройки смотрел Запус злорадно.
XIX.
Примечателен был этот день потому:
Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также
ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно уп-
руги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи),
- но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак
и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что
он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необхо-
димости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и кото-
рой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробе-
жал в кухню.
Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это
даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой
огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и
перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Пе-
рекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
- Возьму вас, стервы, возьму!..
Здесь пришел Егорко Топошин.
Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки.
Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
- Спишь?
- Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
- У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
Он пощупал лежавший на столе наган.
- Патроны высадил?
- Подсыпь.
- Могем. Душа - дым?
- Живу.
- Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
- Все.
- Крой. Ночь сегодня пуста?
- Как бумага.
- Угу!
- Куда?
- Облава.
Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые.
Запус захохотал.
- Чего? Над нами?
- Так! Вспомнил.
- Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
- Сейчас?
- Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин проку-
рор"...
Полновесно харкнув, он ушел.
Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью
- на косяке.
Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о настрое-
нии в уезде - он недавно об'езжал волости и поселки.
Искали оружия и подозрительных лиц (получены были сведения, что в
Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе никуда
не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую - держал на
кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил ка-
кой-то чиновник (отнимали дробовик).
- Изволили вернуться, товарищ Запус? - спросил, длинным чиновничьим
жестом расправляя руки.
- Вернулся, - ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной, где
печь, а в ней - в пазу, круглый огромный котел-казан. В мазанке этой,
пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, - нашел Запус
Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата, про-
вел их к сундуку подле печи.
- Здесь все, - сказал тускло. - Осматривайте.
Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский кафтан на нем был
грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус
вспомнил пимокатную). Запус сказал:
- Поликарпыч болен?
Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок, он, суту-
лясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
Топошин указал на печь:
- Здесь?
- Жена, Фиеза Семеновна... Я же показывал документы.
Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на него жаром старого накала
кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел он ошалело
руками, сказал протяжно:
- О-обьем!.. Ну-у!..
Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, зак-
рыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу он,
потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие гру-
ди, наклонилась к нему близко:
- Молись, - взвизгнул Кирилл Михеич.
Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый пол.
Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок тон-
кой ступней.
- Молись!
Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая руку к сердцу,
упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
- Прости!
Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
- Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены, сби-
вая рвань - ласкал муж жену свою и она его также.
XX.
Это все о том же дне, примечательном для Запуса не потому, что встре-
тил Фиезу Семеновну (он думал - она погибла), что важно и хорошо - не
обернула она с печи лица, что зыбкое и огромное тело ее не падало ку-
да-то внутрь Запуса (как раньше), чтобы поднять кровь и, растопляя жилы,
понести всего его... - Запусу примечателен день был другим.
Снега темны и широки.
Ветер порыжелый в небе.
Запус подходил к сеням. От сеней к нему Олимпиада:
- Я тебя здесь ждала... ты где был?
- Облава. Обыск...
- Арестовали?
- Сам арестовывал.
- Приняли? Опять?
- Никто и никуда. Я один.
- Со мной!..
Запус про себя ответил: "с тобой".
Запус взял ее за плечи, легонько пошевелил и, быстро облизывая свои
губы, проговорил:
- За мной они скоро придут. Они уже пришли один раз, сегодня... Я им
нужен. Я же им необходим. Они ку-убические... я другой. Развить веревку
мальчику можно, тебе, а свивать, чтоб крепко мастер, мастеровой, как на-
зываются - бичевочники?.. Как?
- Они пролетарии, а ты не знаешь как веревочники зовутся.
- Я комиссар. Я - чтоб крепко... Для них может быть глупость лучше.
Она медленнее, невзыскательнее и покорна. Я...
- А если не придут? Сам?..
- Сами...
- Сами, сладенький!
Этот день был примечателен тем, что Запус, наполненный розовой медвя-
ной радостью, с силой неразрешимой для него самого, сказал Олимпиаде
слово, расслышенное ею, нащупанное ею - всем живым - до истоков зарожде-
ния человека.
XXI.
Но в следующие дни и дальше - Запуса не звали.
XXII.
Народный Дом. Дощатый сгнивший забор, пахнувший мхом. Кирпичные лавки
на базаре (товары из них распределены). Кирпичные белые здания казна-
чейства, городского училища, прогимназии. Все оклеено афишами, плаката-
ми.
Плакаты пишут на обоях. Например: волосатый мужик, бритый рабочий
жмут друг другу руки. А из ладоней у них сыпятся раздавленные буржуи,
попы, офицеры.
А это значит:
Кирилл Михеич Качанов живет и молится в киргизской мазанке. Почтенное
купечество вселено в одну комнатку, сыны и дочери их печатают в Совете
на машинках и пишут исходящие. Протоиерей о. Степан расстрелян. Почтен-
ное иерейство колет для нужд, для своих, дрова и по очереди благовестит
и моет храмы. Сыновья генеральши Саженовой расстреляны, сам генерал
утоплен Запусом. Генеральша торгует из-под полы рубахами и штанами сыно-
вей.
И еще:
Чтоб увидеть плакаты - или за чем иным идут в город розвальни, кошевы
верховые.
В Народном Доме заседает Совет Депутатов.
Вопрос, подлежащий обсуждению:
- Наступление белогвардейцев на Советскую Сибирь.
XXIII.
В 1918 году, весной, чешские батальоны заняли города по линии желез-
ной дороги: Омск, Петропавловск, Курган, Новониколаевск и другие.
В 1918 году город Павлодар на реке Иртыше занят был казаками, офице-
рами и киргизами. Руководил восстанием атаман Артемий Трубычев, впос-
ледствии награжденный за доблестное поведение званием полковника.
Книга третья и последняя. Завершение длинных дорог с повестью об ата-
мане Трубычеве.
I.
Атаман Артемий Трубычев в течение четырех дней, прикрыв кривые, обу-
тые в огромные байпаки, ноги, лежал у порога юрты. Фиолетовыми отцветами
плыли мимо стада. Атаман вспоминал, как узнают жирных баранов: погрузить
пальцы в шерсть... Бараны, цокая копытцами, желтея выцветшей за зиму
шерстью - мимо.
Атаман думал: тугое и широкое над степью солнце. Тугие, необ'емные
стада - три дня они идут мимо. Меняя иноходцев, в степи, среди пахучих
весенних стад носится в пропахшем человеческим потом, прадедовском,
ханском, седле инженер Чокан Балиханов. Узкая тропа меж стад - не потому
ль широки у Чокана взмахи тела? Чокана Балиханова кумысом и жирными ба-
ранами угощают в юртах киргизы.
Чокан Балиханов привел к атаману офицера-поляка. Длинное и тусклое -
как сабля - лицо. Одну саблю привез в степь офицер Ян Налецкий. Был он в
крестьянском армяке и в оленьих пимах. И от этого особенно тянулась и
выпячивалась его грудь.
- Имею доложить... проживал три недели, скрываясь в Павлодаре...
обыск... видел Запуса.
Балиханов смеется:
- Он еще существует?
- Да. Документы признали сомнительными, арестовали... Какие огромные
и глубокие сугробы в городе, атаман. Я устал...
- Конечно, конечно.
- Вы здесь будете сыты, - смеется Балиханов.
Об Яне Налецком - потому, что три дня спустя приехавшие из Омска ге-
нералы жаловались на большевиков и просили Чокана собрать киргиз для
восстания. Ян Налецкий говорил о чехах, поляках, о Самаре и Уфе. Казаки
готовы, в станицах выкапывают из земли пулеметы.
Яну Налецкому сказали:
- Вы через степь, к уральским казакам...
- Слушаюсь, - ответил Ян Налецкий...
В этот вечер по тропам, пахнущим темной шерстью стад, Чокан Балиханов
водил Яна Налецкого и атамана.
Неприятно топорщились у Налецкого широкие прозрачные уши и атаману
казалось, что поляк трусит:
- Я исполняю ваше приказание, я еду по степям, не зная ни слова
по-киргизски. Мне кажется, атаман... я и то, - у меня мать в Томске, а
меня отправили в степь...
Балиханов сбивался с тропы, быстро выскакивал откуда-то сбоку. Плечи
у него острые, злые.
- Я ж пускаю вас, Налецкий, от аула к аулу. Я - хан!
Он сбрасывает фуражку и, визгливо смеясь, трясет синей бритой голо-
вой.
- Атаман скучает, а то бы он поехал, с радостью... Ему хочется очень
в Павлодар... Какую роль исполняет там Запус? И заметили ли вы что-ни-
будь внутреннее в большевиках... А?.. Если вам хочется в Томск, вы долж-
ны обратиться к атаману, я вас только по аулам... я - хан!
- Но мне, Чокан...
Атаман Трубычев присутствовал на совещании генералов, бежавших из
Омска. Накатанные старые слова говорили генералы. Чокан Балиханов неожи-
данно начал хвастаться степью и киргизами: атаман тоскливо смотрел на
его скрипучее смуглое горло, похожее на просмоленную веревку. Горло сла-
бо пришито к шее - зачем?..
Канавы у дорог наполнены желтыми (пахнущими грибом) назьмами. Плотно
стояли они в глазах атамана, может быть, потому что Чокан скакал по
назьмам.
Казаки скрозь пыль - как темные проросли. Пыль над дорогами гуще жел-
тых назьмов.
---------------
Пески, как небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25