Телеги ушли, протянул мальчишка:
- Дядинка-а, овса надо?
Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у старика была закутана
желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
- Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в
штаны. Кашлянув, вяло ответил:
- Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокра-
дов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк. Тебе-то на
што?
- Выпустят нас скоро?
- Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по принад-
лежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не во-
руй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
- Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!.. Воровать
тебе?.. Поговори еще...
Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К дверям подпрыгнул
Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это уже в пол-
день, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик ел, Шмуро
палкой разворотил щель и тоненько сказал:
- Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слыша-
ла о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
- Городски... - протянул старик: - самый настоящий вор в городе и во-
дится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с казаками за землю
поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!
- До ветру хотя пустите.
- Ничего, валяй там, уберут.
Девка, вытянув по бедрам руки прямо как-то, заглянула в амбар.
- Пусти меня, деда, посмотрю.
- Не велено, никому.
Шмуро забил кулаками в дверь.
- Пусти, дед, пусти. У меня, может быть, предсмертное желание есть, я
женщине хочу его об'яснить. Я понимаю женское сердце.
И, обернувшись к Кириллу Михеичу, задыхаясь, сказал:
- Единственный выход! Я на любовь возьму.
- Так тебе она ноги и расставила. Ты им лучше сапоги пообещай. Хоро-
шие сапоги.
Старик девку в амбар не пропустил. Она взяла крынку, пошла было.
Здесь Шмуро торопливо сдернул свои желтые, на пуговицах, сапоги и, про-
совывая голенище в щель, закричал, что дарит ей. Девка тянула сапог: го-
ленище шло, а низ застревал. Старик, ругаясь, открыл дверь. Кирилл Михе-
ич и Шмуро быстро вышли. Девка торопливо махнула рукой:
- Снимай другой-то.
Засунула сапоги под передник и, озираясь, ушла. Старик об'яснил:
- За такие дела у нас... - Он, подмигнув, чмокнул реденькими губами:
- я только для знакомства.
- Может, мои отдать? - сказал Кирилл Михеич.
- А отдай, верна. Лучше, парень, отдай. Возьмут да и кончут, - бог их
знат, какому человеку достанутся... сапоги-то ладные. Я вот гвоздь дер-
гаю для хозяйства, тоже в цене... а тут лежит зря, гниет.
- Подводу мы в город достанем?
- Подводу? Не. Подводы все мобилизованы, в поход пошли, с пареньком
этим, с Васькой комиссаром, казаков бить. Ты уж пешком иди, коли такое
счастье выпалило. Мне бы вас выпускать не надо, - коли вы конокрады,
тогды как, а? А я, поди, скажу - убегли и никаких. Ты не думай, што я на
сапоги позарился, - я бы и так их мог взять, очень просто. Я из жалости
пустил... А потом, раз вы нужные люди, они бы вас перед походом пристре-
лили. Лучше вам пешком, парень. Скажу убегли, а убьют в дороге, - тоже
дело не мое... Пинжаки-то вам больно надо, я пинжаков не ношу, у меня
сын с хронту пришел...
- Пошли, - сказал Кирилл Михеич. - Ноги закоченели.
Сквозь холодную и твердую грязь - порывами густые запахи земли - на
лицо, на губы. Прошли не больше версты они, вернулись. Нога словно кол,
- не гнется. А в головах - озноб и жар.
Верно, - никто в селе не дал подводы: боятся перед миром. Просфорнина
дочь Ира подарила им рваные обутки брата. Просфорня, вспомнив сына, зап-
лакала. Еще Ира принесла кипу бумаги:
- Заверните, будет ноге теплее.
- Знаю, сам в календарных листках читал: бедняки в Париже для теплоты
ноги в бумагу завертывают. А когда от такой грязи плаха даже насквозь
промокает - на чорта мне ее?
И все-таки взял Шмуро газеты под мышку.
После теплого хлеба просфорни - широки и тяжелы степные дороги. Пока
был за селом лесок - осина да береза, - держалась теплота в груди; мимо
- лесок, как муха, мимо - запахи осенних стволов медвяные. Под ноги -
степь. За всем тем степным: - бурьяном, крупнозернистым песком, мелким,
как песок, зверем и, где-то далеко за сивым небом, снегами, - печаль не-
исцелимая, неиссякаемая, как пески. Тоска. Боль - от пальцев, от сустав-
чиков, и дробит она о мелочи, щепочками все тело, все одервеневшее мясо.
Шли.
Пощупал Кирилл Михеич газеты у Шмуро. И не газеты нужны бы, а чело-
век, тепло его.
- Куда тебе ее?
- Костер разожгу.
- Из грязи? На степи человек - как чирий, увидят, убьют. Свернем луч-
ше с дороги.
- Куда? Плутать. И-их!.. Сидели бы лучше дома, Кирилл Михеич, а то -
бабу искать. Бабу вашу мужики кроют... Искатели!.. Меня тоже увязало.
Никогда я вам этого простить не смогу, хотя бы отец родной были.
Кирилл Михеич, бочком расставляя ноги, шею тянул вперед. Архитектор
Шмуро шел сзади и следы ног его давил своими:
- Революция бабья произошла. Баба моя от мужиков взята, - к мужикам и
уйдет, кончено. У бабы плоть поднялась, ушла. Каждая пойдет к своему
месту, а мы будем думать - само устроилось. Ране баба шла на монету, те-
перь на тело пойдет... Кому против мужицкого тела конкулировать? Мужик
да солдат - одно... Кончено. Старики об этом бабьем бунте говорили, я не
верил.
- Предрассудок. Любовь у вас случилась.
- В Пермской губернии от крепостного права умные старики остались...
Вязкий, все дольше, длиннее след Кирилла Михеича. Раздавить его труд-
нее, надо ногу тянуть. Со злостью тянет ногу Шмуро, размазывает.
- Как в такое время одному человеку жить - хуже запоя ведь!..
- В большевики идите, баб по карточкам давать будут.
Верхом навстречу - казак. Нос широкий - от бега ли, от радости ли -
ал. Чуб из-под красно-околышной фуражки мокр от пота. От лошади тепло, и
сам казак, теплый и веселый, орет:
- Матросы с казаками братуются! Ворочай назад, битва отменена, подмо-
га не требуется... Павлодар-то под Советской властью, Ваську комиссара
над всей степной армией командером выбрали... Атамана Артюшку Трубачева
собственноручно в Иртыш сбросил!.. Во-как, снаружи!..
Заткнул нагайку за опояску, сплюнул и поскакал.
Лег Кирилл Михеич тут же, подле дороги, в полынь, ноги скорчил, зас-
тонал:
- Господи, Господи, прости меня и помилуй!
А в следы его, последние перед полынью, встал архитектор Шмуро. Зло-
радно посмотрел в грязную серенькую бороденку подрядчика:
- Дождался? Комиссаров тебе на квартиру принимать, женой потчивать?
Из-за вас, сиволапые стервы, некультурная протоплазма, погибаем!..
Казак скакал далеко, у лесочка. Кирилл Михеич не шевелился, дышал он
хрипло и быстро.
"Помирает" - подумал Шмуро, а вслух сказал:
- Вот человек хочет итти к богу, как к чему-то реальному, а я стою
рядом и не верю в бога... Кирилл Михеич!

VIII.

"Павлодарский Вестник", газета казачьего круга, сообщила о приезде
инженера Чокана Балиханова с важным поручением от Центрального Прави-
тельства.
В это же день расклеили по городу на дощатых заборах, на стенах дере-
вянных домов списки кандидатов. В Городскую Думу. Рядом со списками -
синяя афиша, и на ней: "Долой правительство Керенского! Вся власть сове-
там!". Ниже этого списка рабочих кандидатов в Городскую Думу, а на пер-
вом месте:

--------T-----------------T-----------T-----------T---------------------¬ :N N :Имя, отчество и :Род занятий:Род занятий:Местожительство в : :по :фамилия. :в данное :до :данное время. : :порядку: :время. :революции. : : +-------+-----------------+-----------+-----------+---------------------+ :1. :Василий Антонович:Комиссар :Матрос. :Сельско-хоз. ферма на: : :Запус. :Рев. Штаба.: :уроч. Копой, Павл. у.: : : : : :Семип. обл. :

Полномочий от центра Чокан Балиханов не имел. Был он в голубоватой
форме с множеством нашивок. Черные жесткие волосы острижены коротко, а
глаза узкие и быстрые, как горные реки. Происходил он из древних кир-
гизских родов ханов Балихановых.
Полдень. Стада в степи грызут оттаявшие травы. Глухие, осенние, они
скупы, словно камень, эти травы.
Чокан Балиханов и атаман Артемий Трубычев пришли с заседания комитета
общественной безопасности, в гостиницу. Владелец гостиницы, немец Шмидт,
спросил почтительнейше:
- Из уезда слухи различные плывут, на заборах различные афиши, -
пройти в вашу комнату не разрешите?
- Успокойтесь, успокойтесь, - сказал Балиханов, - катайтесь на своем
иноходце. Ходу переливного иноходец... какие есть в степи кони... ах!
Так и прошел в комнаты, полусощурив длинные глаза.
Олимпиада разливала чай. Женщин Балиханов, как все азиаты, любил пол-
ных, чтобы мясо плыло, как огромное стадо с широкими и острыми запахами.
Олимпиада ему не нравилась.
- Я в степь еду, - сказал Балиханов и, вспомнив, должно быть, кумыс,
охватил чайное блюдечко всей рукой.
- Джатачники к большевикам переходят. Или у вас, действительно, есть
поручения из центра к киргизам?
- Это казаки трусят Запуса и лгут. Я в род свой поеду, джатачников у
нас немного: мы - вымрем, а революций у нас не будет.
Говорил он немножко по книжному, жесты у него быстрые и ломкие.
- Я уехал из Петербурга потому, что русские бунтуют грязно, кроваво и
однообразно. Даже убивают или из-за угла, или топят. У нас, как в стари-
ну - раздирают лошадьми...
- Лебяжий поселок Запус выжег. Я комиссию составил и прокурора из
Омска вызвал.
Балиханов улыбнулся, перевернул чашку и по-киргизски поблагодарил:
- Щикур. Я в Омске о Запусе слышал. Страшно смелый человек, много...
да... много...
Олимпиада вышла.
- Его женщины очень любят. Я вам по секрету: когда арестуете его,
пошлите за мной. Я приеду. Я посмотрю. У нас в академии малоросс один
был, я не помню фамилии его, он чудеса делал.
Атаман вдруг вспомнил, что с инженером раньше, до войны еще, они были
на "ты", теперь Балиханов улыбается снисходительно, говорит ему "вы", и
на руках его нет колец.
"Украдем, что ли?" - подумал атаман и сказал со злостью:
- Врут очень много. Запуса выдрать и перестанет.
- О, да. Лгут люди много. Я согласен. Я ведь крови не люблю...
- Это к чему же?
Балиханов не ответил. Улыбаясь протяжно, чуть шевеля худыми желтыми
пальцами, просидел он еще с полчаса. Артюшка показал ему новую винтовку
- винчестер. Киргиз похвалил, а про себя ничего не стал рассказывать.
Артюшка вытащил седло, привезенное из степи, - инженер поднял брови,
крепко пожал руки и ушел.
Олимпиада сказала:
- Обиделся.
- Повиляла бы перед ним больше, глядишь бы не обиделся.
- Артемий!..
- Молчи лучше, потаскуха!
Ночью, когда Олимпиада опять повторила мужу - не отдавалась она Запу-
су, только поцеловала, сам же Артюшка просил выведать, - тогда атаман
стал врать ей о ненормальностях Запуса; о том, что это сказал ему Бали-
ханов. Олимпиада краснела, отворачивалась.
Атаман дергал ее за плечо, шипел в теплое ухо:
- Молчишь? Ты больше моего знаешь... молчишь! Сознайся, прощу - лучше
он меня? Не веришь?..
- Пусти, Артемий, - больно ведь.
Он вспоминал какой-то туманный образ, а за ним слова старой актрисы,
пришедшей на-днях просить пропуск из города: "женщина отдается не из-за
чувственности, а из любопытства".
- Потаскуха, потаскуха!..

IX.

Вверху, где тонкие перегородки отделяли людские страдания (не много-
численные страдания), где потели ночью в кроватях (со своей или куплен-
ной любовью), где днем было холодно (дров в городок не везли - у лесов
сидел Запус) - вверху жила Олимпиада.
Внизу, где в двух заплеванных комнатах толкались люди у биллиарда,
где казаки из узких медных чайников пили самогон, днем гогот стоял: над
самосудами, над крестьянскими приговорами, над собой, - сюда по
скользской - словно вымазанной слюной - проходила Олимпиада.
Были у ней смуглые руки (я уже о них говорил), как вечерние птицы.
Платья муж приказывал носить широкие, синие, с высоким воротником. Как и
о платье, так же важно упомянуть о холодной осени, о потвердевших песках
и о птицах, улетающих медленно, словно неподвижно.
Над такими городками самое главное здание - тюрьма, потому - раньше
здесь шли каторжные тракты на рудники, в тачки. Еще - церкви, но церкви
(не так как тюрьмы) пусты, их словно не было; они проснулись в револю-
цию. Вкруг тюрьмы - ров с полынью, перед воротами - палисадник - боярыш-
ник, тополя, шиповник.
Все это к тому, - в тюрьму казаки водили людей, мужиков из уезда;
пахли мужики соломой, волосы были выцветшие, как солома. Как ворох соло-
мы, - осеннее солнце; как выцветшие ситцы, - холодные облака.
И любовь Олимпиады - никому не сказанная - темна, тонка. От каждод-
невной лжи мужу высыхали груди (старая бабка об'яснила бы, но умерла в
поселке Лебяжьем);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25