.. Заплатили, говоришь? А ведь денежки не ты заработал, не ты сам… Вот ты и выходишь эксплуататор самый настоящий, так? — Петр Николаевич говорил серьезно, о чем-то напряженно думая, у меня до сих пор перед глазами его седая, коротко остриженная голова, бледное, с желтизной лицо, прищуренные темные глаза.
— Ну, я вырасту, начну работать…
— Этого ждать долго, не раз ботиночки сменишь, а кушать тебе подавай каждый день, а книжки, а парту в школе, и учителю деньги платят, чтобы тебя учил. Вот я и поцеловал ручку у родной мамы самого настоящего эксплуататора.
— Вы что-то не так говорите. Я же, если мировая революция начнется, так я же, мы все ребята, ну там, в школе которые или у нас на крыше, мы как один…
— Мировая революция? Тогда, Миша, все ясно, тогда и я с Зинаидой Леонтьевной возьмем пушки и будем стрелять. А вот, если мировая революция задержится, ни завтра не начнется, ни послезавтра. ни через год, ни через два?.. Как же тогда быть? А долг твой перед людьми будет все расти и расти. И не только перед твоими родными, перед матерью, отцом, а перед многими людьми.
— Неужели, Петр Николаевич, это все так сложно?
— Еще сложней, Мишенька, еще сложней! Мы все в долгу друг у друга, большом, неоплатном. Живые и те, которых нет уже в живых, в долгу и ты и я…
— А вот Альфред Брэм, как вы думаете, Петр Николаевич? Он отдал свой долг?
— Альфред Брэм — труженик, всю жизнь работал. Да, Мишенька, работал, путешествовал, наблюдал и писал, многие годы писал…
— Ну тогда это все не так сложно, как вы рассказываете. Это же так интересно — путешествовать. Сегодня вы здесь, завтра вы там! А Африка? Вот где красота… А писать, если научиться быстро, так это тоже удовольствие. Какой же это долг? Это просто жизнь — вот и все!
Я стал часто бывать у Петра Николаевича.
Он больше не называл меня эксплуататором, но, прежде чем поцеловать руку у моей матери, серьезно спрашивал у меня разрешения:
— Вы позволите? — И все смеялись, а я каждый раз давал себе слово больше никогда не приходить к этим «буржуям».
Каково же было мое удивление, когда я встретил у Петра Николаевича своего отца. Они сидели в кабинете, большой светлой комнате, и Петр Николаевич, просматривая, какие-то рисунки и чертежи, которые показывал ему мой отец, смеясь, говорил:
— Нет, нет, Антон Степанович, это не так просто… Даже, понимаете ли, грамотнейшие люди попадаются на эту удочку. Но законы природы неумолимы, как военный трибунал. Эта вещь не будет работать… Поверьте мне…
Антон Степанович почесал затылок, и этот его жест сказал мне, что Петр Николаевич ему давно и хорошо знаком.
— А вот и Миша пришел! — оживился Петр Николаевич. — Что это ты такой грустный, чем ты огорчен? Небось «погано» получил, а? Или «дуже погано»? В. наше время ставили «кол», тоже неприятная была штука…
— Нет, я не поэтому, я просто так… Книгу одну видел…
— Книгу? — спросил Петр Николаевич. — Это хорошо… А где ты видел эту книгу?
— В витрине, она называется «Жизнь моря». Какая книга интересная!
— А в каком магазине? — спросил Петр Николаевич и почему-то строго сказал Антону Степановичу: — Держите себя в руках, Антон Степанович, Миша еще ребенок.
Мы все пошли в столовую пить чай, а когда поднялись из-за стола, высокая молодая женщина, которая помогала Зинаиде Леонтьевне в хозяйственных делах, появилась в дверях с каким-то свертком и сказала:
— Петр Николаевич, можно вас на одну минутку?
— Я с тобой еще поговорю, Миша. И зачем тебе нужно было рассказывать… — неожиданно строго зашептал Антон Степанович.
— О чем рассказывать? — спросил я, и все понял: там, в свертке, была «Жизнь моря»…
— Это тебе, Миша, на добрую память, — сказал Петр Николаевич, выходя из своего кабинета с большим светло-голубым томом в руках. — Я тут написал…
Антон Степанович начал было извиняться, но Петр Николаевич строго сказал:
— И мальчика не тревожить, Антон Степанович. Миша еще ребенок. Это приказ…
А «ребенок» уже вглядывался в яркие иллюстрации, и ему казалось, что над его головой неслышно сомкнулись зеленые воды Великого Океана и стаи разноцветных коралловых рыбок вьются вокруг бесконечной пестрой лентой.
«ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ» БУДЕТ ИЗОБРЕТЕН МНОЮ!
— Ты тоже знаешь Петра Николаевича? — спросил я Антона Степановича по дороге домой. Антон Степанович серьезно ответил:
— Да, Миша, я его тоже знаю.
Я почувствовал, что как-то не так спросил, а когда посмотрел на Антона Степановича — он остановился, чтобы раскурить трубку, — заметил, что его глаза смеялись.
— Я думал, что он буржуй, вообще хороший, но буржуй.
— Да, — ответил Антон Степанович, — буржуй… Был буржуй, а вот без таких буржуев туго пришлось бы нашему брату красноармейцу. Он ведь не просто буржуй — генерал, ученый.
— Царский генерал? — пораженно спросил я.
— Царский генерал, — подтвердил отец. — Потом стал солдатом. Вспылил, понимаешь, и прямо на военном совете вызвал на дуэль одно сиятельное лицо, родственника самого царя… Это еще в империадиетическую было…
— А почему он живой?
— Заслуг у него было много, да и происхождение непростое, благородное, вот его и разжаловали в солдаты, а тут революция подошла. Выручили его благородие наши матросики, одним словом, стал он красным командиром, а сейчас и профессором…
— А что ты ему… — я остановился.
— Что ему показывал? Так, один товарищ у нас лет пять одну штуку придумывал, всем надоел. Знаний-то не хватает, а желание есть, и огромное желание. Ну, Петр Николаевич и разобрался в этом деле. «Вечный, — говорит, — двигатель». Учиться вашему товарищу нужно, есть смекалка, но…" — Антон Степанович развел руками, и я понял, что ему очень хотелось бы, чтобы Петр Николаевич совсем по-другому отозвался о работе его товарища.
— А какой это «вечный двигатель»? Он что, никогда не ломается?
— Нет, ломается, дело в другом. Он должен всегда двигаться, ниоткуда не получая энергии. Ни уголь в нем не горит, ни ветры, ни тебе солнечные лучи не действуют, а он все работает и работает без остановки, пока сам не сломается или его не сломают.
— И почему Петр Николаевич против такого двигателя?
— Он просто сравнил проект нашего товарища с «вечным двигателем». Ведь этот двигатель нельзя построить, вот какое дело. Почему нельзя? Нарушаются законы природы, а с ними не шутят. Много, знаешь ли, самых различных людей пытались пробить эту стену. Но никому не удалось…
— Но почему, почему все-таки нельзя сделать то, что всем нужно? Что это за законы такие? — не унимался я. — А по-моему, просто не могли сообразить, как это половчее, ну по-умному что ли, все соединить.
Антон Степанович пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он. — Может быть, кто-нибудь и додумается. Не раз так в жизни бывало, что все говорят «нет», а придет человек и скажет: «не нет», а «да». Но я тебе не советую этим вопросом заниматься. Увлекаешься там биологией, зоологией — вот и продолжай, может быть, толк будет.
Я согласился с Антоном Степановичем, но твердо решил про себя обязательно изобрести «вечный двигатель», во всяком случае — попытаться…
РЫЦАРИ ОЛЬГИНСКОЙ УЛИЦЫ
Наконец мы получили квартиру и выехали из гостиницы. Улица, на которой мы теперь жили, называлась Ольгинской. Она круто спускалась вниз к площади, на которой стояли школа и театр имени Ивана Франко. Одна сторона нашей улицы не была застроена, там находилась «горка» — высокий глинистый обрыв, весь изрытый «пещерами». На самой «горке» росли кусты дикой акации, внизу — лопухи и крапива. Одним своим склоном «горка» выходила к тыльной стороне здания театра и маленькому дворику перед ним, где почти всегда была тень и густо разросся какой-то колючий кустарник. На крышу театра вела широкая вертикальная пожарная лестница, нижние перекладины которой были спилены так, что оставались только маленькие выступы с внутренней стороны лестницы.
Теперь вместо крыши в мою жизнь вошла «горка».
Придя из школы и захватив с собой «кен мандра», что на мальчишечьем жаргоне того времени означало кусок хлеба, я отправлялся рыть пещеры. Работа была нелегкой. Нужно было часами ковырять влажную глину кухонным ножом или детской лопаточкой, на ощупь выбирать рассыпчатые комья, вновь вползать в сделанные углубления и скрести, скрести. Как ни медленно подвигалась работа, но объединенные усилия мальчишек нашей улицы привели к тому, что «горка» была изрыта вдоль и поперек. Некоторые «пещеры» сообщались друг с другом, некоторые заканчивались довольно просторными залами, где проводились военные советы и деловые заседания, в повестке дня которых было немало сомнительных пунктов.
Вокруг «горки» и создателей «пещер» обращалось немало легенд и преданий. Рассказывали о Федьке с Банковской, которого на целых два часа засыпало в «главной пещере», и если бы его не откопали, то ему была бы амба. Рассказывали о таинственных «зимних жильцах», которые появлялись в конце осени, выводили наружу тщательно замаскированную водосточную трубу, ставили печку и всю зиму пользовались гостеприимством наших «пещер». Последние рассказы были правдивы. Я сам видел и трубу и печку, иногда видел и жильцов «пещер», а слухи о том, что в «пещерах» прячут награбленное и что там есть клады, хоть ни разу не подтвердились, но вызывали прилив сил у копателей.
Нашим атаманом был низенький мальчик, много ниже меня, по кличке «Хомяк». Юркий, ловкий и безжалостный, наш атаман был связан с взрослыми людьми, которые использовали его в своих таинственных делах. Хомяк часто приносил какието кошельки и бумажники. Для нас было ясно, что содержимое их нашло своего нового хозяина. Хомяк же говорил:
— Ну, кто купит? — Хомяк, конечно, понимал, что нам эти кошельки были ни к чему, просто форсил, но деньги у него действительно водились, на них он «кутил» «в пещере» в окружении своих приближенных.
Однажды в большом зале нашей «пещеры» на секретном совещании было решено произвести полную «экипировку» нашей «команды». Оказывается, Хомяк не раз уже лазил по пожарной лестнице на склад театра имени Франко, но один ничего не мог взять, так как с чердака нужно было спуститься вниз при помощи веревки." Операция была проведена, и каждый мальчишка с нашей улицы получил жестяной шлем, меч или шпагу, а для пяти старших мальчишек удалось собрать полный комплект рыцарского вооружения. Во время дележа вспыхнула ссора между руководством в лице атамана и его пяти приближенных и рядовыми участниками «операции». Понадеявшись на свои латы, руководящая верхушка вызвала всех остальных на бой, была жестоко избита и с трудом извлечена из погнутых доспехов.
Мое появление дома в шлеме древнего гладиатора не вызвало восторга. Антон Степанович долго рассматривал покрытый бронзовой краской гривастый шлем и сказал:
— Вернешь, откуда взял… Это ведь из театра, так?
— Ну, я один не полезу, там одному страшно…
— Не боялся, когда брал, наберись смелости и верни. Это государственное, народное имущество.
Подобные же разговоры были, видимо, и в других семьях, потому что назавтра я встретил возле пожарной лестницы еще нескольких «рыцарей», с унынием посматривавших вверх на чердачное окно. Тягостное наше состояние было нарушено громким криком сторожа, неожиданно появившегося из двери. Мы быстро побросали наше вооружение и вскарабкались вверх на «горку», что дало мне полное право вечером сказать Антону Степановичу:
— Я все вернул. И другие тоже.
Да, мы «вернули» театру его имущество, но те немногие часы, которые провела моя голова в почти «как настоящем» шлеме гладиатора, неизгладимы в моем сердце. Теперь, вглядываясь в рисунки, изображающие рыцарей, я как-то совсем по-другому понимал и рыцарскую гордость и рыцарскую мужественность: ведь и я тоже носил почти такой же шлем, а в нем нельзя не откинуть гордо голову, просто нельзя, какой бы противник ни стоял перед тобой.
ПОКА СУЩЕСТВУЕТ МИР!
Хомяк неожиданно исчез. Скорее всего его отправили в какую-нибудь колонию, но кто-то уверенно заявил, что Хомяк поехал в Одессу продавать кошельки и бумажники, а потом зайцем пролез в трюм заграничного парохода и уехал в Турцию навсегда. С исчезновением атамана наша ребячья жизнь както сразу упростилась. Исчез постоянный страх перед этим ловким и жестоким вором: ведь каждого, кто проявлял самостоятельность, Хомяк «брал на головку», так называлась процедура, когда Хомяк, вцепившись в плечи своей жертвы и отталкиваясь ногами от земли, бил своей остренькой головой прямо в лицо наказуемого.
В школе стали задавать много уроков, отнимавших все утреннее время, и «горка» постепенно отошла на второй план.
Зато развернулись работы над «вечным двигателем». Я привык обращать внимание на всякое длительное движение, внимательно всматривался в любую машину, любой механизм, пытаясь мысленно так «замкнуть цепь», чтобы это движение, смогло бы возникнуть снова и снова. Однажды я заметил, что связка ключей от книжного шкафа как-то поособенному дрожит, если толкнуть один из ключей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28