Однажды я понял, что море вовсе не так безобидно, как мне казалось. Легкие ожоги от возни с медузами никогда не доставляли мне особенного беспокойства, но как-то осенью я встретил своих товарищей — было мне тогда лет шесть. Вооружившись обломками весел, они направлялись к берегу «бить медуз», как они мне сказали. За темной полоской водорослей и прямо на берегу белой пеной распластались тысячи медуз. Осенний ветер пригнал их к берегу, и они лежали беспомощные и неподвижные. С размаху я ударил веслом, потом 'еще и еще… Вокруг меня бегали такие же, как и я, мальчишки, раздавались воинственные крики, а я, поддавшись общему настроению, все бил и бил по скользким белым колпачкам медуз, как вдруг — резкая боль в глазах, я вскрикнул так громко, что меня тотчас же окружили.
— Что с тобой? Что с тобой? — спрашивали меня. Но я мог только кричать от боли.
— Это ему медузий сок в глаза попал, — догадался кто-то. — Теперь слепой будет.
Эти слова так перепугали меня, что я сразу замолк. Гурьбой все направились к дому. Мать намочила тряпочку в растворе питьевой соды и, насильно отняв мои руки, которые я прижимал к глазам, стала промывать мне глаза. Боль стала утихать, потом прошла совсем. Кто-то из мальчишек позвал врача. Тот пришел, когда глаза уже не болели, и долго расспрашивал мою мать, как она догадалась промыть мне глаза содой.
— Я слышала, что в медузах содержится муравьиная кислота. Вот и решила нейтрализовать… — смущенно говорила мать. — Он так плакал, так плакал…
Доктор похвалил мою мать и ушел, а назавтра я поймал несколько муравьев и долго пробовал их языком. Они действительно были такими же жгучекислыми, как «медузий сок».
Однажды я подошел к морю под вечер. Солнце уже заходило, а на пустынном берегу стояла галдящая толпа мальчишек и какие-то женщины ловили купальником что-то, что запуталось в водорослях, сплошной каймой растущих у берега.
— Камбала! Там камбала! — кричали мальчишки.
Я тоже бросился в воду, прямо из-под ног одной из женщин выхватил что-то коричневое и плоское, ставшее сразу тяжелым на воздухе, бросил к берегу изо всех сил и удивился тому, с каким молчанием столпились вокруг этой «камбалы» женщины и мальчишки.
— Это не камбала, — тихо сказала одна из женщин. — Какой страшный.
Я подошел поближе. На влажной отмели треугольником распласталось большое темно-коричневое тело с длинным раздвоенным хвостом. Было что-то жуткое в, казалось, бездонных впадинах глаз, в порывистых подергиваниях упругого тела. А вокруг ноги одной из женщин расползалось темное пятно.
К нам подошли рыбаки.
— Морской кот, — сказал один из них. — Плохо твое дело, — обратился он к той из женщин, из ступни которой сочилась кровь.
Носком сапога рыбак перевернул морского кота на спину. Я до сих пор помню, что живот его оказался белый-белый, с темным треугольником маленького рта. Рыбак осторожно оторвал от хвоста тонкую плоскую пилку.
— Нога долго не будет заживать, — сказал он. — Возьми его печень. И прикладывай к ранке. Каждый день… — Он разрезал тело ската, вытащил оттуда яично-желтую печень, протянул ее женщине.
— Покажите пилку, дяденька, — попросил я рыбака.
Тот протянул мне твердую пластинку с удивительно тонкими зубчиками.
— А за каждым зубчиком вроде флакончик имеется, — сказал рыбак. — И как чиркнет по телу, так из этих флакончиков яд вытекает. У нас один долго страдал, пока печенью его же, морского кота, лечиться не стал. Осторожней надо… Море…
Я не помню, каков был этот рыбак, но до сих пор задумчивое и грустное, уважительное и любовное хранится в моей памяти это рыбацкое «море». В этом слове, видимо, была целая жизнь и бесчисленное множество вот таких же удивлений и узнаваний, как в то мгновение, когда я заглянул в глаза-провалы загадочному и опасному существу.
Но был в моей семье человек, который знал о море много больше, чем этот рыбак. Это был мой отец… Сейчас, вглядываясь в прошлое, я вижу себя на его спине, руками держусь за его плечи. Мы поднимаемся на высокий, поросший травой холм. Мне сверху виден домик, в котором мы тогда жили. Мы вползаем в маленький шалаш, весь увитый виноградными лозами. Старик татарин срезает для меня виноградную гроздь, отцу наливает в широкую чашку вино. Он что-то говорит, этот старик, и ласково гладит меня по голове.
Потом отец ушел от нас. Он стал жить там же, где и работал, в небольшом деревянном здании биостанции, недалеко за городом. Я часто видел его с высокой полной женщиной, запомнил ее иссиня-черные косы.
Когда я попадался ей на глаза, она смотрела на меня как-то странно. Глаза ее были так же черны, как и ее косы.
Несколько раз, проследив за отцом — он почти каждый день выходил в море на большой шаланде с маленьким и уютным домиком за второй мачтой у кормы, — я тихонько входил в здание биостанции. Худощавый, с совершенно лысой головой пожилой человек, ее директор, приветливо разговаривал со мной. Вынимал из застекленного шкафа многочисленные баночки, где плавали в формалине диковинные морские обитатели. Раз как-то показал самую большую драгоценность биостанции — микроскоп. Весь из сияющей меди, а спереди — светлая пластинка с черными латинскими буквами.
— Это «Цейсс», — сказал мне директор. — Лучший микроскоп в мире. Я покажу тебе инфузорию.
Мне кажется, что я так и не смог ничего увидеть, вероятно потому, что слишком волновался или слишком сильно щурил глаз. Но необычайно бережное отношение к этой блестящей медной трубке, какая-то невиданная ранее осторожность, сквозившая в каждом движении морщинистых рук директора, когда он прикасался к винтам микроскопа, врезались в мое сознание навсегда. Я почувствовал, что с такой осторожностью относятся только к чему-то очень важному, что открывает неведомые дали, делает человека мудрым, уверенным, знающим, сильным.
Однажды, это было осенью, и мне как раз в этот день исполнилось восемь лет, я встретил отца возле нашего дома. Он нес на плече большой сачок и направлялся к молу, с которого он всегда ловил прибрежных морских обитателей. Отец дал мне нести ведро — первый научный инструмент, который мне доверили. Мы подошли к деревянным сваям, поросшим ярким зеленым мхом, и долго всматривались в глубину. Вот проплыла белым брюшком кверху какая-то маленькая рыбка. Из щели быстро выкатился краб, перехватил рыбку черной клешней и хотел было спрятаться, но подоспел еще один и стал отнимать у него эту рыбку. Отец быстро опустил в воду сачок, но оба краба, так и не поделив между собой добычу, стали быстро зарываться в песок. Отшатнулся от сачка поток прозрачных креветок, но потом успокоился, и отец вытащил сачок, до половины наполненный трепещущей массой прыгающих и щелкающих рачков. Отец долго вглядывался в содержимое сачка, потом высыпал креветок обратно в море и вновь зачерпнул из глубины. А креветки неиссякаемым потоком неслись вдоль берега, чтобы, очертив круг вдоль мола и гавани, вновь пройти перед нами в своем странном вечернем параде. Сегодня отцу не повезло, и он, наполнив ведро.креветками доверху, дал мне его нести. Ведро стало очень тяжелым, но я его нес, стараясь не показать виду, что оно мне не по силам.
— Хочешь, я возьму тебя в море? — неожиданно спросил отец.
— Завтра? — я посмотрел на отца снизу вверх, но он задумчиво глядел куда-то вдаль и ничего мне не ответил.
А завтра чуть свет я уже был на биостанции. Мы собирались отчаливать, как вдруг к нам подошла та женщина с черными косами и, не глядя на меня, прошла по шаланде, звеня какими-то стеклянными баночками, завернутыми в обрывок рыбачьей сети.
Как быстро уходил от нас берег! Вот уже и деревья и домики на берегу стали совсем маленькими; лозы, что росли вдоль берега, стали тонкой седой ленточкой, а потом исчезли. Море в тот день волновалось, то там, то здесь показывались на гребнях волн белые пенные барашки, а шаланда все дальше и дальше уходила от берега. Ветер срывал тонкие, мелкие-мелкие брызги с верхушек волн и бросал их в лицо, отчего я жмурился, счастливый и свободный какой-то особой свободой маленького морского человечка. Я и не предполагал, что через мгновение, вот прямо сейчас, оборвется мое детство.
— Он будет моряком? — насмешливо спросила отца женщина с черными косами. Я искоса вглядывался в нее, стараясь прижаться к борту шаланды, когда она проходила совсем близко от меня, большая, загорелая, ловкая.
— Возможно, — ответил отец, — очень может быть…
Он сидел на корме, пропустив руль под мышкой, и курил тонкую папироску. Таким я и запомнил его на всю жизнь.
— А вот посмотрим… — вдруг сказала женщина. Она стояла за мной и, пригнувшись под плавно набегающий парус, быстро схватила меня сзади за ноги. Сильный толчок — и я в море! Это было так неожиданно, что я глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, то увидел, что отец борется с этой женщиной. Потом он увидел меня и направил было шаланду ко мне, но женщина с развевающимися черными косами вырвала у него из рук руль, и шаланда пошла прямо на меня, скользким шершавым смолистым боком больно толкнула меня в глубину. И я, плача от обиды и боли, поплыл к далекому невидимому берегу. Плавно набегали волна за волной, несколько раз позвал отец: «Миша! Ми-ша!» Я не откликался и, стараясь совершенно инстинктивно беречь силы, все плыл и плыл. А волны становились все сильнее и сильнее, выше и выше, и ветер пенил гребни волн, теперь это уже были не маленькие барашки — горькая бурая вода вскипала вокруг. Вот я увидел с гребня одной из волн далекий берег, и тотчас же оглянулся: пена, шипя, ударила в глаза, мне показалось, что я все-таки увидел совсем близко парус шаланды, но новая волна закрыла все вокруг.
Все ближе и ближе берег, вот я уже коснулся ногой дна. Теперь только я понял: шторм идет. Волны у берега совсем взбесились. Мне пришлось, то отступая, то ползком, скользя руками по острому ракушечнику, шаг за шагом приближаться к берегу. Каждая следующая волна поднимала меня и возвращала на прежнее место, пока совсем случайно я не нырнул под нее и в несколько шагов не достиг берега. Долго я лежал на песке, всматриваясь в потемневшую даль. Тяжелые облака низко шли над морем. Ни паруса, ни далекой косы не было видно. Какие-то люди подняли меня, отнесли к гавани. Я сказал, что там, в море, шаланда, и мой отец, и эта женщина. Мне вначале не поверили, но потом от берега отошел катер, а меня взял на руки директор биостанции и отнес домой.
Шаланду нашли только назавтра. Нашли далеко в открытом море. Шторм сломал ее мачты, она была полузатоплена, в ней никого не было.
ЛИЧНЫЙ ДРУГ НАСТОЯЩЕЙ ОБЕЗЬЯНЫ
В центре нашего городка стоял, казалось, совсем небольшой, только одним окном выходящий на улицу дом директора биостанции Зиновия Александровича Стрелецкого. На самом деле дом был большим и просторным, он уходил далеко в примыкавший к нему двор, мощенный неровным крупным булыжником. Зиновий Александрович жил в этом доме вместе со своей сестрой, женщиной худой и еще не очень старой; красноватая нездоровая кожа ее была всегда покрыта толстым слоем пудры. На стене в столовой висел большой ее портрет. Там она была изображена в каком-то воздушном наряде, совсем молодой. Видимо, портрет был написан очень хорошим художником, потому что через много лет я помню ее глаза такими, какими она глядела на меня с портрета: большие, карие, с темными дугами бровей.
Отец Зиновия Александровича был часовым мастером, а потом владельцем часового магазина. Умер он перед самой революцией, и все, что осталось от былого достатка, было обменено «на хлеб и сало» в годы гражданской войны. Только самые большие часы в высоких темных футлярах, одни без маятника, другие без стрелок, застыли по углам в каждой комнате, как будто само время перестало существовать для семьи покойного часовщика.
Кроме часов, в доме было много книг, приобретенных самим Зиновием Александровичем. Они содержались в образцовом порядке. Я как сейчас вижу ряды желтых полок и высокие стеллажи в его кабинете, вертящуюся этажерку рядом с его письменным столом, застекленный шкаф в столовой. Зиновий Александрович часто звал меня к себе, давал мне что-нибудь почитать, расспрашивал о прочитанном. Я старался не отзываться о книге дурно или хорошо, так как, если говорил, что книга мне понравилась, он немедленно мне ее дарил, а если говорил о хорошей книге плохо, то Зиновий Александрович пожимал плечами и смотрел на меня как-то отчужденно.
И все-таки в этот дом я не стал бы часто приходить. И Зиновий Александрович и его сестра — она как-то визгливо смеялась и пренеприятно щекотала меня своими длинными пальцами с острыми накрашенными ногтями — были равно чужды мне. Притягивала меня в этот дом мартышка Джулия. Она прожила у Зиновия Александровича уже пятнадцать лет — почтенный возраст для мартышки, тем более что в наших краях случались короткие, но довольно суровые зимы. Не раз Джулию пытались украсть циркачи, каждый год разбивавшие свой полотняный шатер за шумливым базаром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28