Истекал второй час. Больше не выдержать перегрузки. «Урания» развила за эти сто двадцать минут скорость с девяноста тысяч до ста шестидесяти тысяч километров в секунду. «Кажется, проскочили», — с облегчением сказал я себе, когда турбулентные вихри, сквозь которые призрачно проступало лохматое светило, стали медленно сползать с экрана.
Едва мы отдышались после этой бешеной гонки, как Самойлов снова заговорил о Сверхновой:
— Я изложил только одну из теорий процессов, вызывающих гигантскую космическую катастрофу, вспышку Сверхновой. Более обоснованной является радиоактивная теория вспышек. Установлено, что спустя сто дней после вспышки Сверхновая достигает максимума блеска, а через пятьдесят пять дней излучает половину всей энергии. Эта закономерность говорит о радиоактивном распаде в ядре звезды, которое состоит из бериллия, стронция и калифорния — самого тяжелого элемента в таблице Менделеева. Грандиозная энергия, выделяющаяся при вспышке Сверхновой звезды, получается за счет образования в ее недрах калифорния из железа.
Я заинтересовался.
— Из железа? Но как это происходит? Ведь для синтеза тяжелых элементов требуются невероятные температура и давление.
— Все это имеется в глубинах Сверхновой. До вспышки она представляет из себя старую, «отжившую» свой век звезду, которая потеряла почти весь свой водород. Все легкие элементы в ней уже образовались. Но звезда — запомни этот важный факт! — сохраняет первоначальное количество железа, возникшее в ней еще в дни рождения. Бериллий и стронций при радиоактивном распаде испускают большой поток нейтронов. Ядра атомов железа жадно захватывают эти нейтроны, «поедают» их и быстро растут до тех пор, пока не образуется калифорний, ядро атома которого содержит уже двести пятьдесят четыре протона и нейтрона. Калифорний начинает возникать постепенно во все более глубоких слоях Сверхновой. Изотоп неона превращается в изотоп натрия, а изотоп натрия тут же испускает ливень радиоактивных частиц и превращается в другой изотоп неона. В результате этих процессов образуется около двухсот нейтронов на каждое ядро атома железа, что и требуется для «рождения» калифорния. При рождении калифорния внешняя оболочка звездных недр нагревается до ста миллионов градусов! При этой температуре легкие ядра начинают поглощать нейтроны, освобождая чудовищные количества энергии. Часть энергии расходуется на световую вспышку, которую мы наблюдаем, а другая часть переходит в энергию расширения, сообщающую газовым вихрям, от которых мы только что убегали, скорость в шесть тысяч километров в секунду…
— Петр Михайлович! — взмолился я. — Пощадите… Мне все это хорошо известно!
— До вспышки оболочка Сверхновой имеет сто тысяч километров в диаметре, — продолжал Самойлов, словно ничего не слышал. — А после вспышки — десять километров! Вспышка происходит в течение восьмидесяти секунд! Представляешь, какой получается эффект от выделения энергии в столь малый отрезок времени?
— Представляю, представляю…
Ученый усмехнулся и снисходительно произнес:
— Ну, хорошо. Закончим беседу о Сверхновых звездах в другой раз.
Описывая сложную кривую, «Урания» с малой скоростью огибала океан бурлящей раскаленной материи, детище Сверхновой звезды. Меня мучило то обстоятельство, что, идя в обход Сверхновой, мы затратим годы и годы, так как нельзя развить скорость больше пяти тысяч километров в секунду. Интересно, сколько времени протекло на Земле? Универсальным часам после их странного поведения при суперсветовой скорости я не доверял.
За очередной едой академик сказал мне:
— А эта Сверхновая — старая знакомая ученых: первую ее вспышку они наблюдали на Земле еще в 1604 году.
— Скажите, — перебил я Самойлова, а сколько лет мы уже в пути по земному времени?
— Не знаю, — был ответ. — И признаться, это меня не беспокоит. Земля, безусловно, вертится, а человечество наверняка достигло высочайшего развития цивилизации. И мы по-прежнему молоды.
— Положим, не так уж молоды, — намекнул я.
— Это еще как сказать, — бодро отпарировал академик.
Однако через минуту он помрачнел.
— Прожить бы еще тысячу лет, — задумчиво промолвил Петр Михайлович. — Я до конца использовал бы эти годы для изучения свойств материи.
— И скитались бы по Вселенной без родины, без близкого человека, одержимые лишь манией познания?
— Нет, я постарался бы обрести близкого человека. И отлучаясь надолго, ну, скажем, как мы, — оставлял бы его в анабиозной ванне нестареющим…
Лида как живая встала у меня перед глазами.
— …а ты забыл об этой великолепной возможности новой науки! Другим пришлось взять на себя трудную задачу устройства Лиды в Пантеон Бессмертия. Если ты вернешься на Землю через миллион лет, все равно ее возраст не будет сильно отличаться от твоего… Да оставь свои медвежьи благодарности! Задушишь!
Но я не слушал академика и пустился, пританцовывая, по салону.
Самойлов с веселым любопытством следил за мной.
— Дорогой мой Петр Михайлович! Вы вернули меня к новой жизни.
Он поморщился:
— Избегай говорить напыщенно. От этого предостерегал наших предков еще Тургенев.
Я остановился, чтобы возразить ему, но потом махнул рукой и снова пустился в пляс.
— Странное существо любящий человек… — задумчиво сказал академик, наблюдая за мной.
Я просидел потом несколько часов перед портретом Лиды. Милый Петр Михайлович! Как отблагодарить его за эту услугу? Величие души сухого на вид академика еще ярче вырисовывалось передо мной.
Анабиозные ванны, установленные в усыпальнице, позволяли избранникам совершать чудесное путешествие в будущее: если, например, великий ученый или Герой Земли желал увидеть последствия своих открытий или деятельности в любом далеком будущем, он мог лечь в свою ванну еще при жизни, то есть как бы «умереть» досрочно. Перед усыплением служители Пантеона настраивали реле времени ванны на тот век будущего, в котором он хотел проснуться.
Лида сладко спит и ждет нашего возвращения. Никто не нарушит ее сна: шифр ее пробуждения известен только счетчику времени и нам. «Двадцать восемь дробь сто двенадцать», — в упоении твердил я заветные цифры.
— Виктор! — окликнул академик, пробуждая меня к действительности. — Очевидно, тебе хочется вернуться на Землю не слишком старым? Хотя бы, скажем, в моем возрасте?
— Моложе, — потребовал я.
— Так скоротаем же время в анабиозе. Пусть протекут годы, не старя нас!
— Не говорите напыщенно, — напомнил я Самойлову.
Он виновато улыбнулся.
Однако прежде чем погрузиться в анабиозные ванны, пришлось проделать бездну работы: в сотый раз кропотливо проверяли и уточняли программу для робота-пилота, определяли с помощью электронного вычислителя новую траекторию полета и режим ускорений. Дважды за время нашего сна скорость должна автоматически падать до сорока километров в секунду, чтобы астролет мог безопасно описать ряд кривых на значительном удалении от Сверхновой и по прямой устремиться к ядру Галактики.

***
Наконец мы были почти у цели: как показывала карта, от желтой звезды Самойлова нас отделяли уже не десятки тысяч парсеков, а всего лишь сотни миллиардов километров.
Перед последним погружением в ванну академик спросил:
— Ты не забыл умыться, почистить зубы и принять препарат МЦ?
Я хотел воспринять вопрос как шутку, но сразу вспомнил, что бактерии и вирусы, отнюдь не шутя, могут продолжать свою разрушительную работу в то время, как мы находимся в анабиозе, не ощущая самих себя. Микроцидный препарат предохранял организм от бактерий и вирусов.
Пришлось проделать утомительную и сложную процедуру.
Уже в ванне, включив автоматическую подачу растворов и биоизлучения, я, как всегда делал, чтобы уснуть, начав считать: «Раз, два, три…»
Под закрытыми веками замелькали фиолетовые круги, проплыло чье-то знакомое лицо… Затем наступило небытие.

Глава восьмая. ПЛАНЕТА ИКС
Мне казалось, что это обычный сон. Встану сейчас, открою дверь, окно, и в комнату ворвется прохладный ветерок утра. Потом я вспомнил, что окна не открыть — его вовсе нет, понял, что меня разбудило реле времени, а значит, протекли годы и годы с момента погружения в анабиоз. Интересно, где мы сейчас находимся?
Я едва дождался конца цикла пробуждения и, накинув одежду, выскочил в рубку. На экранах, почти рядом — рукой подать — ослепительно сиял центр Галактики. Небесную сферу густо усеивали яркие крупные звезды.
— А где наша желтая? — спросил я Петр Михайловича, который, вероятно, давно находился в рубке.
— Прямо по курсу. И всего в полумесяце пути.
Искатель уверенно нацелился в желто-белую звездочку. Она светилась ярче остальных и уже показывала маленький диск. Очевидно, в мощный телескоп можно было бы разглядеть ее поверхность.
— Где-то теперь наше солнце?..
— Даже не ищите. Где-то на заброшенной окраине Галактики. Мы уже в центре ее, в столице, так сказать. Что нам за дело до каких-то окраинных обитателей!
Ровно пел свою мелодию гравиметр. Скорость держалась на уровне пяти тысяч километров в секунду. Да, здесь не разгонишься! Повсюду мощные гравитационные поля, и вместо нужной нам желтой звезды можно набрести на какую угодно другую. Интересно, есть ли жизнь на здешних планетах? А может быть, вообще органическая жизнь в этой части Вселенной существует только на двух-трех маленьких островках вокруг захолустного Солнца?
Я поделился с Петром Михайловичем своими сомнениями.
— Чушь, — уверенно сказал он. — Если Вселенная бесконечна в пространстве-времени, бесконечно и число обитаемых миров, пусть они разделены даже биллионами парсеков!
— Но в ближайших к Солнцу звездных системах ведь не оказалось разумных существ? И это несмотря на упорные поиски астронавтов в течение последних двухсот лет?!
Самойлов на минуту задумался.
— Это нисколько не противоречит философии диалектического материализма, — сказал он. — Действительно, в окрестностях Солнца не оказалось разумных существ, хотя и обнаружена богатая зона органической жизни в экосфере [Экосфера — область пространства вокруг звезды, в которой имеются условия, необходимые для развития органической жизни.] Сириуса, Шестьдесят Первой звезды Лебедя и Альфы Центавра.
…Но кто сказал, что разумные существа, высший цвет материи, должны быть именно в ближайших к Солнцу планетных системах?
— Этого никто не утверждал, — согласился я. — Скорее всего разумные существа не часто будут встречаться астронавтами Земли, даже если они обследуют все пространство вокруг Солнца радиусом до тысячи парсеков. Неужели мы не встретим их здесь, в центре Галактики? И будущим поколениям человечества придется лететь за биллионы световых лет, чтобы увидеть, наконец, своих собратьев по разуму?
— Сомневаюсь. Это все равно, что на Земле искать древнюю цивилизацию где-то в Антарктиде, а не в бассейнах великих рек теплого и умеренного климатов.
— Они, конечно, неизмеримо выше нас по развитию? — предположил я.
— Отнюдь нет! — живо возразил Самойлов. — Мы явимся к нашим предполагаемым галактическим собратьям далеко не бедными родственникам. Вот хотя бы наша «Урания»… Но поучиться нам, видимо, будет чему.
— Похожи ли они на землян? Неужели какие-нибудь медузы или насекомоподобные уродцы?
Я не мог сдержать отвращения.
— Вряд ли высокая организация живого существа совместима с подобным строением тела. Ты просто начитался фантастических романов. Скорее всего это будут существа, подобные нам. Или даже лучше, пожалуй.
— Почему лучше? — признаться, я не представлял себе ничего гармоничнее, красивее человеческого тела, и последние слова Самойлова поколебали это мое представление.
— Потому что Земля не есть лучший из миров для широкого развития разума, как сказал древний астроном Фламмарион.
— Что-то непонятно, — сказал я.
— Это очень просто объясняется. Дело в том, что царь и венец творения — homo sapiens — тратит большую часть своих усилий на приобретение средств к существованию. По астрономическому положению Земля — не очень выгодная планета. Ось ее вращения наклонена к плоскости эклиптики под острым углом в двадцать три с половиной градуса, обусловливая резкую разницу в климатах. Это не совсем благоприятно для развития человечества.
Мне стало немного обидно за нашу прекрасную Землю. Возвращаясь к ней после скитаний в холодных, безжизненных просторах Космоса, я всегда испытывал буйный восторг, погружаясь в ласковую, теплую атмосферу Земли, залитую солнечным светом, и вдыхая опьяняющий воздух ее просторов.
Петр Михайлович с легкой улыбкой посмотрел на мое, вероятно обиженное лицо.
— Чем продолжительнее годы и чем меньше отличаются друг от друга времена года, тем условия существования животных и растений более благоприятны, — продолжал он тоном лектора. — Если, например, ось вращения планеты перпендикулярна к плоскости ее орбиты движения вокруг звезды, — одно и то же время года будет царствовать везде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39