Арабскую надпись вокруг камня он выучил наизусть по совету адмирала. В эту трудную, мучительную минуту он решил прибегнуть к силе кольца в поднял руку, повернув камень в сторону таинственного видения; арабскую фразу, считавшуюся магической формулой, он говорил, не понимая даже ее смысла. Но едва произнес он неизвестные ему слова, как зеленые глаза мгновенно потухли, образовался красный шар с чем-то вроде хвоста и с минуту заколебался; а потом он прошел сквозь стену и исчез. В то же время Масалитинов снова застонал и прижал руки к груди. Ведринского охватила нервная дрожь, но он открыл несессер, достал туалетный уксус и стал растирать виски и руки приятеля. Еще минуту спустя тот открыл глаза и сел.
– Ах, Жорж, как я благодарен тебе, что ты разбудил меня. Ты, наверно, слышал, как я стонал, потому что меня мучил отвратительный кошмар.
– Конечно, стонал, от этого-то я и проснулся. А что ты видел такое страшное во сне?
– Да глупость какую-то. Мне казалось, будто надо мной вертятся два зеленые шара, а из них исходят лучи, которые пронизывают меня, как иглами. Я задыхался, а в сердце чувствовал ужасную боль и думал, что умираю; собственно говоря, точно что-то сосало сердце. А теперь я слаб и разбит. Дай мне стакан вина; бутылка лежит в дорожной корзине, которую дамы предоставили в наше распоряжение.
Георгий Львович открыл корзинку, дал ему полстакана, мадеры и предложил жареного цыпленка, которого Масалитинов съел с большим аппетитом.
– Послушай, Миша, – сказал Ведринский, отрезая ему хороший кусок пирога, – обещай мне посоветоваться с доктором в Киеве. Нельзя допускать подобные припадки. Подумай только, ведь ты собираешься жениться. А может быть, у тебя начинается какая-нибудь нервная болезнь, которую можно остановить в самом начале.
– Ты прав, Жорж. Как только приедем, я съезжу к доктору Иванову, специалисту по этим болезням. Сам не знаю, что со мной делается. Никогда в жизни ничего подобного не бывало. Здоровье у меня всегда было превосходное, и доктор наш сравнивал меня с молодым дубом. Да, да, непременно буду лечиться.
В Киеве Замятин встретил свою семью на станции и все тотчас отправились на дачу, уже вполне устроенную. Но заметно было, что Филипп Николаевич похудел, осунулся, был чем-то, видимо, озабочен и не так весел и общителен, как обыкновенно. Несмотря на это, жизнь на даче сразу пошла оживленно, как всегда у Замятиных; знакомых из Киева наезжало много, а собрания и пикники шли без перерыва. Кроме того, и приготовление приданого заняло Надю, которая сразу повеселела, когда очутилась в привычной обстановке. Масалитинов оправился, и тревожные явления не повторялись, а поселившийся у него Ведринский следил за его здоровьем с братской любовью.

XIII

Оставшись вдвоем в Горках, Екатерина Александровна с Милой тоже жили превесело, часто бывали у соседей и принимали у себя. Дача на островке никогда не видела такого оживления за все время своего существования. Граф Бельский был частым гостем, и г-жа Морель принимала его с распростертыми объятиями, пламенно желая, чтобы он женился на Миле; но та не разделяла ее вкуса, хотя относилась очень благосклонно к молодому графу и любила его общество, потому что он в избытке обладал тем же живительным током, который Мила так любила вдыхать.
Бельский был очень красивый двадцатидвухлетний юноша, высокий, сильный, белый и румяный, как деревенская девушка; словом, он олицетворял силу и здоровье. Мила очень ценила эти свойства, охотно беседовала и танцевала с ним, но граф Адам не был героем ее мечтаний. Она жаждала Масалитинова. И не потому только, что находила его красивее, но ее манило особое наслаждение отнять его от Нади, которую она ненавидела и не могла ей простить, прежде всего, что она именно его невеста, да еще притом любимая; а во-вторых она не могла забыть ее равнодушие к себе и холодность.
Дней десять спустя по отъезде Замятиных, как-то вечером Мила сидела одна в своей комнате; у Екатерины Александровны была мигрень, и она рано легла в постель. Мила пробовала читать, но мысли ее были в Киеве и она с ревнивой злобой раздумывала, как весело в интимной беседе проводят, вероятно, время жених и невеста. Отец обещал посвятить ее, помогать ей, наконец, дать любимого человека, и все это как только уедут Замятины; между тем прошло больше недели, а от него нет ни слова. Злобное чувство охватило ее и, поглощенная своими недобрыми мыслями, она не заметила, как у ней появилась сильная сонливость, а затем она потеряла сознание…
Открыв глаза, Мила увидела себя снова в подземелье; около кресла, на котором она полулежала, стоял отец, держа на ее челе свою холодную с тонкими пальцами руку.
– Вот ты и проснулась, крошка. Сперва выпей, а потом поговорим, – сказал Красинский, подавая стакан с розовой, ароматной жидкостью.
Мила выпила, и приятная теплота разлилась по ее жилам.
– Благодарю, папа. Твое лекарство облегчило меня, и я очень рада тебя видеть: а я уже думала, что ты забыл меня.
Красинский улыбнулся.
– О, нет! Я не забуду тебя; но я наблюдал издали, и могу сказать, что доволен тобой: ты осторожна и неболтлива. Ты ничего не сказала о нашем свидании Катрин и хорошо сделала. Но вместе с тем, я пришел к убеждению, что из тебя никогда не выйдет большой колдуньи: у тебя нет того, что для этого нужно… Ну, да это не беда. Высшая черная магия, дочь моя, наука сложная и мудреная; она требует много труда и тяжких испытаний. Для тебя это не важно; но все же ты можешь многое сделать, потому что я дам тебе деятельных и толковых пособников, которыми тебе стоит только распоряжаться. Для получения, однако же, всего обещанного ты должна послужить нашему братству; иначе я не могу ничего дать тебе. Понимаешь? Услуга за услугу.
– Понимаю, папа. Даром никто ничего не дает. А что я должна делать, чтобы служить братству и получить его покровительство?
– Услуги твои потребуются по мере надобности, но об этом после. Теперь скажи мне, любишь ли ты и умеешь ли молиться? Горячая ли у тебя вера?
– Нет! – равнодушно ответила Мила. – Меня никто не наставлял в вере. Моя приемная мать не верит в Бога и отрицает всякое божественное участие в жизни человека. Молиться она никогда не учила меня, хотя не мешает мне, правда, соблюдать внешнюю, обрядовую сторону; но для меня все это не имеет никакого смысла и интереса. Я ничего не понимаю и не умею молиться. От запаха ладана меня тошнит, а от крестного знамения и обращения к Богу кружится голова.
Мила не заметила, что всякий раз, когда она произносила слово Бог, отец ее вздрагивал и лицо его искажалось судорогой.
– Я прошу тебя, Мила, никогда не называть по имени… Того, Кому поклоняются в церкви. Он враг моего властелина и разрушает наши предприятия. Тот, чье имя я не хочу слышать, не даст тебе ничего кроме тяжких страданий, чтобы «испытать», видишь ли, твое мужество, и нравственных пыток для «укрепления твоей веры». Мой властелин даст тебе все и не потребует многого взамен. Ты должна только поклясться верно служить ему и беспрекословно исполнять все его повеления.
– О, конечно, я готова повиноваться, только бы его требования не были слишком страшны. Знаешь, я всегда боюсь, когда вижу или слышу что-нибудь необычайное, особенно из мира оккультного.
– Не бойся ничего; я ручаюсь, что тебе страшно не будет. Страх – это слабость нервов, а у нас есть средства от этой болезни. Запомни, кстати, – Катрин никогда не должна знать о наших свиданиях. Она ничего не понимает и ничему не верит, так зачем смущать ее покой? Это баба хорошая: она много сделала для тебя и любит искренно; значит, мы должны быть ей благодарны; а ее ограниченный умишко все равно не в состоянии постичь что бы то ни было из оккультной науки, или хотя бы даже понять меня. Вот флакон, – продолжал Красинский, подавая дочери небольшую продолговатую темную скляночку с металлической пробкой.
Он вынул пробку и показал Миле, что отверстие сосуда закрыто пластинкой с мелкими, как у перечницы, дырочками.
– Каждый раз перед тем как идти сюда, попрыскай немного из этого флакона на ковер в комнате Екатерины Александровны, что не причинит ей вреда; эссенция эта – довольно сильное, но совершенно безобидное снотворное снадобье. Она будет спать, и не станет беспокоить тебя нескромными расспросами. Никто не заметит твоих отлучек, так как нам нужно только ночное время, с полуночи до первых петухов.
– До первых петухов? – задумавшись, повторила Мила за отцом. – Разве ты немножко колдун? – нерешительно спросила она, поднимая глаза на Красинского.
– Именно. Немножко колдун, немножко волшебник, – ответил тот, усмехаясь и подмигивая.
– А правда, что колдуны бывают на шабаше? Вот где должно быть очень весело и интересно.
– Правда. А ты желала бы там побывать?
– Даже очень, если возможно.
– Твое желание осуществимо, и мне приятно, что у тебя склонность к темной науке. Следуй только моим советам, и все будет хорошо. Я буду давать тебе уроки и научу пользоваться различными вещами, которые тебе понадобятся, а затем представлю тебя нашему главе. Ты дашь обет, и – будь что будет – карьера твоя обеспечена.
В эту минуту вдали раздался дрожащий звон колокола. Красинский вскочил и сделал такой жест, точно бросал что-то в лицо Милы. Та откинулась на спинку кресла с закрытыми глазами, словно получила удар по голове. Потом, послушная наказу отца, сказанному тихо и отрывисто, она встала и, словно тень, исчезла в коридоре, ведущем в верхние комнаты дома, а Красинский торопливо зажег электрический фонарь и вышел.
Он знал, что этот звон возвещал прибытие членов братства, искавших приюта или приехавших по делам. Быстро прошел он старинную часть подземелья, где находились темницы и комната пыток, а в комнате древнего судилища нажал пружину. Отворилась скрытая в нише дверь, и показался длинный узкий коридор, которым он прошел в старый монастырский склеп, совершенно заполненный памятниками: даже стены покрыты были каменными и бронзовыми плитами. Сзади большого памятника, изображавшего во весь рост одного из бывших настоятелей, Красинский отворил еще одну потайную дверь, поднялся на лестницу и приподнял подполицу.
При лунном свете видны были развалины старой церкви, а в двух шагах от подполицы, скрываясь в тени, стояли два человека в темных плащах.
– Люцифер, – прошептал Красинский.
– Цербер, – ответили незнакомцы, вступая на ступени лестницы.
Пожав Красинскому руку, все трое спустились, дверь захлопнулась, и Красинский тем же путем повел посетителей в свое подземное жилье. Надо полагать, что это были знатные и важные члены общины, судя по тому, что Красинский выказывал им особое почтение.
– Не можешь ли ты, брат Ахам, дать нам кое-что перекусить, чтобы подкрепить наши силы? Мы устали и проголодались после долгого странствия, – сказал один из гостей, пока Красинский снимал с него плащ.
– Разумеется, брат Уриэль. Я сейчас прикажу подать ужин. Он ударил в находившуюся в углу металлическую доску и тотчас появился невзрачный и тщедушный карлик, которому он отдал приказания.
Посетители уселись и беседовали вполголоса, а Красинский придвинул тем временем к ним стол, накрыл его скатертью, поставил две бутылки вина, – судя по густому слою мха, очень старого, – и три золотые чаши с вычеканенными на них посохом и митрой, принадлежавшие, вероятно, к сокровищам аббатства.
Красинский, – или брат Ахам, как его называли гости, – заканчивал уже свои приготовления, а в это время вошел карлик с большой корзиной. Он вынул тарелки, ножи и вилки, а потом поставил на стол блюда с холодным мясом, паштетом, яйцами, плодами и вареньем. Путешественники были очень голодны, очевидно, и отдали честь ужину, так что вскоре остались пустые блюда, которые карлик и унес; а гости с хозяином остались за столом, не торопясь попивая густое, как мед, вино, наполнявшее их чаши.
– Теперь, брат Ахам, – сказал тот, кого Красинский называл Уриэлем, – я сообщу тебе, какой неожиданный случай привел нас. Мы обращаемся к твоему знанию и помощи.
– Вы знаете, друзья, что то и другое всегда в вашем распоряжении.
– Община наша понесла большую утрату: умер брат Баалберит, – сказал Уриэль, вздыхая.
Красинский даже привскочил от изумления.
– Он… он умер!.. Возможно ли? Человек с такими огромными познаниями, сильнейший чародей и вызыватель, какого только я видел. Ничего не понимаю! Не замешан ли в этом несчастье Буллан, я хочу сказать, проклятый Иоганнес?
– Нет, на сей раз этот мерзавец тут ни при чем. Наш несчастный брат сам виноват в своей неосторожности. Вот что случилось, – продолжал Уриэль. – Ты знаешь, покойный брат наш был редкой красоты, именно сатанинской; к тому же он любил приволокнуться, особенно за молоденькими, наивными девочками, которых завлекал в общину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64