Все описанное длилось несколько мгновений; Мила протянула своему кавалеру стакан лимонада, а тот оттолкнул стакан и, задыхаясь, страстным шепотом проговорил:
– Мила, вы безумно хороши.
Он порывисто схватил ее и уста их слились в поцелуе. Как змеи обхватили белые руки Милы шею молодого человека, чуть не душившего ее, прижимая к себе. Но она не чувствовала и не видела ничего, а в полном смысле слова пила горячее дыхание своей жертвы. Мила не заметила даже, что Масалитинов вдруг побледнел, зашатался от головокружения и опустился на скамью; она же продолжала целовать его, упиваясь жизнью, которую высасывала из него.
Михаил Дмитриевич чувствовал себя дурно; голова его кружилась, появилась смертельная слабость, а ноги и руки налились точно свинцом, но оторваться от кроваво-красных губ молодой девушки не хватало сил; его приковали к себе и парализовали ее широко раскрытые, зеленые глаза.
Вдруг он лишился сознания.
– Безумная! Ты убьешь его, – раздался неожиданно тихий, но повелительный голос.
Черная тень выделилась из темной листвы деревьев и высокий, худой человек, схватив Милу, оторвал ее от Масалитинова, который в то же мгновение безжизненно опрокинулся на скамью, а затем свалился на землю и лежал неподвижно, обливаясь холодным потом.
Мила точно пробудилась от сна. Теперь она дышала полной грудью, щеки ее горели, глаза блестели, и все существо трепетало жизнью и силой.
– Отец, это ты?… Как попал ты сюда? – спросила она с удивлением.
В эту минуту, словно впервые, увидела она замертво распростертого на земле Масалитинова и испугалась.
– Отец, помоги ему. Что с ним?
– Ты чуть не убила его. Нельзя так злоупотреблять. Кто хочет долго наслаждаться, должен быть умерен, – строго сказал Красинский. – А теперь уйди и вернись в общество, чтобы не заподозрили твоей безумной выходки, – прибавил он.
Мила исчезла, как тень.
Тогда Красинский опустился на колени перед Масалитиновым и влил ему в рот жидкость из флакона, который достал из кармана. Затем он приподнял молодого человека, посадил на скамью, оперев головой о ствол дерева, и приложил руку к его лбу.
– Ты проспишь десять минут, а потом проснешься и уйдешь в свою комнату, чтобы выспаться. Забудь все, предшествовавшее обмороку, – строго и повелительно сказал он.
Он разжал стиснутые руки Михаила Дмитриевича, погладил ладони, натер их сильно ароматной эссенцией и затем снова спрятался в куще деревьев, высматривая, что произойдет. Минут десять спустя Масалитинов открыл глаза, но его мутный, потухший взор не видел, казалось, ничего. Машинально встал он, потянулся, расправляя руки и ноги, а потом, шатаясь, пошел к дому, прямо во флигель для гостей, где он занимал одну комнату с Ведринским. Придя к себе, он растянулся на постели и тотчас крепко заснул. А Красинский дождался его ухода и проводил глазами, когда тот, точно лунатик, выходил из беседки.
– Хорошо еще, что ты из неверующих, иначе Миле плохо пришлось бы с тобою, – прошептал он, также уходя и дьявольски злобно ухмыляясь.
Идя как автомат, Масалитинов не заметил встретившуюся ему Мэри Максакову, дочь хозяев. Молодая девушка заговорила с ним и не получила ответа; но, увидав неподвижный взгляд его мутных глаз, ничего словно не видевших, и его мертвенную бледность, она перепугалась.
– Вы больны, Михаил Дмитриевич? – повторила она громко. Но Масалитинов опять-таки не слышал вопроса и даже не видел ее как будто, потому что задел проходя мимо. Мэри проводила его глазами. Что с ним? Только что видела она его танцующим с Милой, да еще с таким увлечением, а теперь он похож на призрак и едва двигается. Добрая, милая девушка тотчас сообразила, что необходимо предупредить его друга. Она пошла в толпе искать Ведринского и найдя сообщила, в каком странном состоянии встретила его двоюродного брата.
– Боже мой! Что с ним случилось? Я видел, – Миша танцевал с Людмилой Вячеславовной, а потом исчез; но он был здоров и я заметил даже, что очень веселился, – заметил Ведринский, охваченный дурным предчувствием. – Сейчас найду его. А не заметили ли вы, в какую сторону он пошел?
– Да, я видела, что он шел во флигель.
Ведринский горячо поблагодарил ее за предупреждение и побежал в отведенную им комнату. Если Михаил вернулся, то мог быть только там и Георгий Львович нашел Масалитинова крепко спавшим на постели. Но при свете лампы он положительно испугался его вида. Лицо было смертельно бледно, глаза обведены темными кругами, губы посинели и казались бескровными, а руки были влажны и холодны. В душе Ведринского пробудился и страх и негодование; второй уже раз подобный случай происходил с его двоюродным братом и снова после того, как тот танцевал с Милой.
– Проклятый чертов ублюдок! – проворчал он.
Он решил достать для больного бульону и стакан теплого вина, а предварительно натер ему руки и виски одеколоном. Когда он вернулся с вином, то Масалитинов проснулся и сидел на краю постели с тем же болезненным видом.
– Ты болен, Миша. Надо посоветоваться с доктором. А пока выпей теплого вина. Ты право похож на привидение. Что с тобой?
– Ничего. Чувствую только необыкновенную слабость и непобедимое желание спать. Беспокоить из-за этого доктора было бы смешно. Дай вина; я выпью, это поможет мне и все пройдет. Второй раз это со мной, странно!..
– Очень странно, и всегда после танцев с противной Милой.
– Какой вздор! При чем она тут? Просто нервное состояние; может быть, я слишком много танцевал.
– Это ты говоришь вздор. Такой Голиаф, как ты, разве может утомиться от нескольких туров? Нет, тут причина иная. Теперь ложись и спи, – сказал Ведринский.
– Нет, я пойду успокоить Надю. Ее встревожит мое отсутствие, а потом я извинюсь и уйду спать.
Когда Масалитинов появился в танцевальном зале, все были поражены его смертельной бледностью. Надя очень испугалась и хотела немедленно уехать домой, так что жениху с трудом удалось убедить ее, что это пустяки, он чувствует себя много лучше, примет успокоительных капель и уснет, а это успокоит его гораздо скорее, нежели двухчасовое путешествие в коляске. Но Надя все-таки была грустна и непокойна.
Старый врач, друг дома, предложил осмотреть его и пошел за Михаилом Дмитриевичем в его комнату. Внимательно выслушав больного, доктор покачал головой.
– Не понимаю, отчего могло произойти столь быстрое истощение жизненной силы.
Он предписал больному немедленно чашку мясного сока, затем несколько яиц всмятку и стаканчик хинного вина. На ночь он приказал приготовить и поставить у постели большой кувшин молока с коньяком, на случай, если появится жажда, и велел больному тотчас же раздеться и лечь в постель. Уходя с Ведринским, который шел за предписанными больному средствами, доктор заметил чрезвычайно серьезно:
– Должен сказать вам, Георгий Львович, что состояние вашего двоюродного брата не безопасно; деятельность сердца так удивительно ослаблена, что понадобится известное время для ее восстановления. Я дам вам капли из своей походной аптечки, к счастью оказавшейся со мной, и они оживят сердечную работу; кроме того, я рассчитываю также на крепкое сложение Михаила Дмитриевича. Но признаюсь, подобного случая не встречалось в моей тридцатипятилетней практике.
Озабоченный и грустный Ведринский обратился с просьбой к Максаковой достать мясной сок и, к его удовольствию оказалось, что сестра хозяйки дома тоже лечилась мясным соком, а потому в доме имелся пресс, в мясе же не было недостатка ввиду бала.
Через четверть часа Масалитинов с необыкновенным аппетитом выпил большую чашку сока и маленький стакан вина, да съел три яйца всмятку, после чего объявил, что чувствует себя много крепче.
Приняв еще, по настоянию друга, капли доктора, Михаил Дмитриевич уснул крепким, здоровым сном.
Когда ушел жених, Надя отказалась танцевать и веселье было для нее совершенно испорчено. Враждебным взглядом смерила она Милу, танцевавшую без передышки и казавшуюся свежее и оживленнее обыкновенного. Надя взяла свою мать под руку и увела на балкон, который в эту минуту был почти пуст, и только в дальнем углу двое гостей, попивая вино, играли в шахматы. Замятина с дочерью присели у маленького столика на противоположной стороне террасы.
– Мама, прошу тебя, уедем отсюда завтра утром, – сказала Надя, видимо волнуясь. – Я не хочу оставаться на второй бал. Но этого мало: я хотела бы также вовсе уехать из Горок. Они мне положительно опротивели, да и видеть эту гадкую Милу я больше не желаю. Я чувствую, что она приносит несчастье. Дважды она танцевала с Мишелем и каждый раз ему делалось дурно. Я не хочу больше видеть ни ее, ни госпожу Морель. Обе эти особы никакого значения для нас не имеют, они даже не близкие знакомые наши, а между тем забрались в нашу семью и с неслыханной бесцеремонностью вот уже целые недели не двигаются с места. Уедем, мама, умоляю тебя; папу очень обрадует наше возвращение. Он пишет, что ему грустно и скучно без нас, да и, кроме того, у него какие-то неприятности по делам.
Зоя Иосифовна слушала, задумавшись.
– Ты права, Надя. Мне самой хочется уехать отсюда. Завтра я напишу отцу и попрошу привести в порядок нашу подгороднюю дачу. Это всего полчаса езды от Киева и, значит, отцу будет очень удобно, да и нам не надо сейчас же запираться на зимней квартире.
– Конечно, мама. Благодарю, благодарю. Там превосходно, и можно прожить до октября. А когда мы едем? Профессор, к счастью, уехал, и мы свободны.
– Думаю, что в конце недели, то есть дней через пять, если успеем уложить вещи, мы можем уехать, – отвечала Зоя Иосифовна. – Рассказы Ивана Андреевича действуют на мои нервы, – нерешительно прибавила Замятина. – Теперь, с наступлением длинных темных вечеров, меня страх берет в этом огромном доме. Последние ночи я все слышу, что в коридоре, ведущем в прежнюю комнату Маруси, кто-то ходит, или даже бегает босиком…
– Ах, мама, и мне чудилось то же самое; ведь моя комната в конце коридора, – перебила Надя. – Я также слышала беготню босыми ногами, а потом такой странный шум, точно тащили что-то тяжелое, вроде узла с мокрым бельем. Потом, накануне нашей поездки сюда, в Марусиной комнате выла собака и затем с лаем пронеслась мимо моей двери. Не могу высказать, как я перепугалась. А старая Анисья, живущая в доме чуть ли не тридцать пять лет, рассказывала, что у Маруси был пудель, которого она очень любила; собака эта ушла за нею на остров, и незадолго до ее смерти, придя с островной дачи, не хотела возвращаться туда и была очень неспокойна, бегала по берегу озера и выла. После смерти бедной Тураевой собака не покидала ее могилы, да так там и околела. Еще Анисья рассказывала мне, что с наступлением времени этого грустного происшествия в доме начинаются странные явления, и особенно непокойно бывает в той комнате, откуда Маруся бросилась топиться. Там слышны вздохи, рыдания, лай и вой собаки, а запертая комната освещается и видны бегающие тени. Ах! Хотела бы я завтра уехать, и готова помогать тебе укладываться, чтобы вместо пяти мы уехали через три дня.
Разговор их прервался приходом Ведринского, сообщившего им, что Масалитинов поел, спит и очевидно чувствует себя лучше.
– Странно, что с ним это случается вторично и всякий раз после того, как он танцует с mademoiselle Милой. Но почему именно на него это так действует? Я же танцевал с ней и ничего особенного не ощущал. Очевидно, вампирическая натура этой барышни не на всех так скверно влияет, – сказал Георгий Львович.
– Это ужасно, что могут быть такие зловредные особы, – вздрагивая, заметила Надя. – Хоть это эгоистично и может быть даже бесчеловечно, но я молю Бога, чтобы этот вампир выбрал себе иную жертву, а не моего Мишеля, и вообще оставил бы его в покое, – добавила она после минутного раздумья. – Скажите, Георгий Львович, кто этот юный офицер, что так ухаживает за Милой? Он не отходит от нее и, кажется, та поощряет его ухаживания. Я вижу его в первый раз и мне представили его, да только я забыла его имя.
– Это граф Адам Бельский. Он только что переведен в здешний полк, и я тоже вижу его в первый раз, – ответил Ведринский. – Он окончил пажеский корпус и собирался служить в гвардии; но так как у его матери три больших имения в этой стороне и она почти постоянно здесь живет, то он предпочел служить в местном полку. Заметили вы даму в лиловом платье с такими чудными кружевами и в диадеме из аметистов с бриллиантами? Это графиня Бельская, мать графа Адама, – пояснил Ведринский, вставая и предлагая руку Замятиной, так как пришли звать к ужину.
На другой день, несмотря на просьбы Максаковых, Замятины после завтрака уехали с Ведринским и Масалитиновым, а г-жа Морель с Милой легко сдались на уговоры хозяев и остались на второй бал.
Михаил Дмитриевич поправился и ел с необыкновенным аппетитом, но все-таки был бледен и расстроен;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64