Г-жа Морель наконец уступила и они отправились. Больного они нашли лежавшим на террасе, выходившей в сад, и граф был невыразимо обрадован. Они весело отобедали тут же на террасе, а потом Екатерина Александровна пошла вздремнуть и жених с невестой остались одни. Мила обняла шею жениха и осыпала его поцелуями; а тот тоже преисполнен был счастья и губы их слились в долгом поцелуе. Мила снова почувствовала то живительное тепло, то опьяняющее блаженное состояние избытка сил, которое испытывала всегда в его присутствии. Но вдруг это дивное настроение прервал глухой, щемящий душу вопль:
– Воздуха!.. Я задыхаюсь!.. – крикнул граф, силясь сорвать с себя воротник.
Лицо его было смертельно бледно, а глаза стали мутными, точно стеклянными. Испуганная Мила сняла руки с шеи жениха; но, увидав, что голова его безжизненно запрокинулась, она стала звать на помощь. Все человеческие усилия оказались напрасны. Граф умер от «разрыва сердца, вызванного радостью свидания с обожаемой невестой» – решили врачи.
На погребение прибыл брат покойного и пожелал вскрытия, которое обнаружило весьма странное и непонятное состояние сердца умершего. В нем не было ни капли крови; оно было мягко, как тряпка, и сморщено, как выжатый лимон, словом, представляло собою пустой, вроде перчатки, кожаный мешок.
Мила обезумела от горя, но и от тех странных явлений, которые произошли вскоре после того. Ей являлся призрак жениха и даже преследовал ее, хотя не с любовью уже, а с ненавистью; он проклинал ее, требовал вернуть ему жизнь и называл ее «вампиром».
Воспоминание об этом эпизоде проснулось теперь в памяти Милы и не без того мучительного волнения, которое вызывал прежде образ Висконти. В ней зародилось новое чувство, а возбудил его жених Нади. С первой же минуты, как только Мила увидела Михаила Дмитриевича, она почувствовала тот же живительный ток, что исходил и от Цезаря. Словно поток жизни вливался в нее из этого красивого, здорового и, как дуб, крепкого юноши; особенно, когда тот танцевал с ней или касался руки, этот опьяняющий приток шел волнами, поднимая деятельность всего ее организма. И с каждым днем Масалитинов все более нравился ей. Его большие черные глаза, обольстительная улыбка положительно очаровывали ее, и в ней быстро созрело желание овладеть им.
Она же была красива и еще богаче Нади, так почему бы и не пленить ей сердце этого человека? Ей не приходило в голову, как нечестно такое желание. Наоборот, она говорила себе, что Надя счастлива и без своего Мишеля: у нее есть отец и мать, целая семья, и она легко найдет другого мужа; тогда как она, – Мила, – сирота, одинока в целом мире, не считая г-жи Морель, не понимавшей ее. Обладать любимым человеком она считала совершенно справедливым воздаянием.
Поглощенная своими мыслями, Мила не заметила, что небо заволокло тучами и стало совершенно темно; фонари в саду почти все погасли и вдали блестели только освещенные окна дома. Пахнувший в лицо порыв холодного воздуха вывел ее из задумчивости. Она вздрогнула и вскочила, вглядываясь в нечто странное, скользившее, как бы по черной и гладкой поверхности озера.
Беловатая и облачная масса, над которой мерцал словно огонек восковой свечи, быстро двигалась по направлению балкона. Мила стояла неподвижно, словно застыла; чувство внутреннего холода сковало ее, и вся жизненная сила теперь сосредоточилась в глазах, прикованных к белому облаку, бывшему уже в нескольких шагах от лестницы. Здесь облачная масса стала менять свой вид; она расширилась, сгустилась, как будто приняла человеческий облик, и, скользя по лестнице, остановилась на предпоследней ступени, вблизи молодой девушки. Теперь Мила видела ясно, что появившаяся перед ней незнакомка, – молодая и очень красивая женщина. Длинные и пышные белокурые косы спускались на белую одежду; но как с волос, так и с платья точно струилась вода. На груди виднелся сиявший крест, а на голове, между цветами венка, горел небольшой огонек, мигавший словно под дуновением ветра.
Пораженная и скованная страхом Мила пристально смотрела на странное видение, привлекавшее ее к себе выражением чрезвычайной доброты и глубокой грусти, которыми дышало лицо незнакомки, и чувством любви, светившейся в ее взгляде. Вдруг послышался слабый, как бы издалека звучавший голос:
– Не бойся, Мила. Я – твоя несчастная мать и пришла предупредить… нет, умолять тебя покинуть это злополучное место, где тебя стережет ад. Ты уже и так достаточно несчастна, бедная душа, вырванная из тьмы; крещение не вполне, увы, очистило тебя, а связь твоя с бездной крепка и может снова увлечь тебя туда. Повторяю, Мила, беги из этого проклятого места и не помышляй никогда о замужестве. Ты причинишь несчастье и смерть тому, кто тебя полюбит: а дети твои, подобно тебе, будут несчастными, отверженными Небом. Беги, беги под сень монастыря, под защиту Бога, и в иноческой рясе ты найдешь покров, который спасет тебя. Ты найдешь покой лишь там, где совершается божественная служба, звучит священное пение, а запах ладана очищает воздух. Душу свою ты можешь спасти лишь у подножия животворящего креста и с горячей молитвой на устах. Молись! О, молись, дорогое дитя мое! Да хранят и поддержат тебя силы небесные; потому что от меня ты получила частицу неба, а часть адову унаследовала от отца. Но сила Христова побеждает ад. Ищи убежища у ног Искупителя, и Он спасет тебя.
Мила слушала, как зачарованная. Страх ее исчез и, наоборот, ее неудержимо влекло к себе прекрасное, кроткое лицо и любящий взгляд той, кто была ее матерью; ей хотелось броситься к ней. Она протянула руки, повторяя слово:
– Мама!..
Но вдруг подле нее выросла высокая, стройная фигура мужчины в черном. У него было прекрасное, но мертвенно бледное лицо, а взгляд, устремленный на женщину, все еще стоявшую на лестнице, светился недобрым огнем. Видение пошатнулось, как будто отодвинулось, а в глазах появилось выражение испуга и отвращения.
– Прочь, безумная, и не смей отнимать у меня моего ребенка. Она – моя и останется моей; аду, а не небу будет она служить! – резко крикнула мужская фигура и угрожающе подняла руку.
На пальце руки блестело широкое кольцо, а из камня заклубился черный дым, рассыпавшийся тучей темных точек, точно мошек, которые и накинулись на видение. Но в руке женщины появился крест и она протянула его в направлении гудевшего роя, который тотчас отхлынул перед великим символом искупления. Затем образ Маруси побледнел и растаял в ночном тумане.
В немом изумлении смотрела Мила на эту сцену, и когда исчез образ матери, перевела свой испуганный взор на внезапно появившегося незнакомца. Он уже не казался, конечно, «привидением», в нем сразу можно было признать человека из тела и костей. То был мужчина молодой и красивый, которого портила только его мертвенная бледность и зловещее выражение впалых глаз, горевших как уголья.
– Подними головку и смело гляди на меня, Мила. Я – отец твой и буду твоим руководителем!.. Я объясню тебе потом тайну твоего существа, – послышался звучный голос, – и буду учить тебя, а если ты окажешься прилежной и послушной ученицей, то получишь все, что пожелаешь: и человека, который тебе нравится, и громадное богатство, и силу наслаждаться радостями жизни. Но берегись следовать советам глупой женщины, сейчас являвшейся тебе. Ей я тоже предлагал счастье, любовь, здоровье и наслаждения; а она все отвергла, чтобы не изменить вере, которая, однако, не спасла ее от смерти. – Однако ты совсем расстроена. Довольно на сегодня; иди спать, но прежде возьми эту вещь: это мой приветственный подарок тебе.
Он взял ее руку и надел на палец кольцо. Почти мгновенно Мила выпрямилась, точно под действием электрического тока; струя живительной теплоты пробежала по жилам, наполняя все существо ее силой и не испытанной полнотой жизни; истома ее совершенно прошла. Она хотела взять руку отца, но он уже уходил, и она видела только, что он быстро спустился в сад, а затем исчез во тьме аллеи.
В лихорадочном волнении вернулась она к себе, собираясь лечь до возвращения Екатерины Александровны; но, войдя в комнату, принялась рассматривать кольцо. Оно было широкое, золотое, с рубином, величиной в горошину, восхитительного блеска и цвета.
Едва только она успела лечь и потушить свечу, как вернулась г-жа Морель, но Мила притворилась спящей и Екатерина Александровна не захотела ее тревожить. А та еще долго не спала. Она чувствовала себя счастливой и как-то необыкновенно успокоенной.
Она нашла отца, и тот обещал охранять ее, просвещать и дать все, что она пожелает, а главное – любимого человека. И все это не было галлюцинацией или сном, ибо доказательством служил сверкавший на ее пальце, подобно капле крови, рубин. Она решила скрыть от Екатерины Александровны это ночное приключение; не то она снова заведет болтовню о нервах, о ее расстроенном воображении, и только обозлит ее, да и кольцо она спрячет и не покажет. На этом решении она уснула…
XI
На другой день, за завтраком, прочитав полученные письма, адмирал заявил, что должен, к сожалению, уехать ранее обещанного срока, так как неотложное дело призывает его в Петербург.
Все, кроме Милы, были огорчены; она же, наоборот, почувствовала даже большое облегчение. Иван Андреевич всегда производил на нее гнетущее впечатление; она не выносила ясного и проницательного взгляда его серых, точно стальных, глаз. Когда он пристально смотрел на нее, ей казалось, будто ее прокалывают насквозь острой шпагой. Слава Богу, что этот странный человек уезжал; он внушал ей страх и почтение, но теперь, когда она нашла отца, он вдвойне, пожалуй, стеснял бы ее.
Мила сообразила, что у отца были, вероятно, веские причины скрываться и притом так искусно, что в течение двадцати лет никто не подозревал, что он навещает остров. Очевидно, лишь отцовская любовь побудила его открыться дочери.
Отъездом адмирала более всех огорчился Георгий Львович. Он очень привязался к старику, сходился с ним во взглядах, а их ежедневные разговоры в комнате Ивана Андреевича стали так ему дороги и необходимы, что он спрашивал себя, как жить без этих поучительных, интересных и разнообразных бесед.
Весь день Ведринский был скучен, раздражителен и не в духе.
После обеда он сильно поспорил с профессором, который прицепился к одному вычитанному в газете случаю, чтобы лишний раз восстать против всего «сверхъестественного». Дело шло о чудесном исцелении одной параличной. Ей явился Святой, а после того, как она побывала у его раки, то совершенно исцелилась. По этому поводу профессор смеялся над Святыми, над религией, вообще и над «обманом», к которому прибегают для поддержания в народе веры.
Адмирал не вмешивался в разговор и, когда спор особенно обострился, ушел к себе под предлогом укладки вещей, ввиду отъезда на другой день. Он приводил в порядок и собирал привезенные с собой книги, когда вошел весь красный от волнения Георгий Львович.
– Этот болван довел меня до бешенства своими глупостями, которые проповедует с таким апломбом.
– Вы сами виноваты, друг мой. С такими господами никогда не следует спорить! Себе только портишь желчь, а их ничем, не проймешь. Вспомните поговорку: «Quand on est mort c’est pour lonqtemps, quand on est b?te c’est pour toujours».[8]
Ведринский расхохотался:
– Вы правы, Иван Андреевич. Глупо препираться с подобным человеком; да я и не стал бы спорить; не будь я теперь в сварливом настроении. А таким несносным сделал меня ваш отъезд. Что я буду без вас? Мне так хочется изучать оккультные силы и герметическую науку, и вдруг я теряю своего единственного руководителя. Я чувствую себя точно потерянным, а жизнь представляется мне совсем пустой, если у нее не будет цели – серьезной и полезной работы. Нас окружает страшный мир, невидимый для грубого глаза; тайны кишат вокруг нас, а мы, слепцы, не умеем постичь их и даже вовсе не видим!
Ведринский подошел и крепко пожал руку адмирала.
– Вы были всегда очень добры ко мне, Иван Андреевич, и это дает мне смелость, или, вернее, дерзость обратиться к вам с просьбой. Похлопочите за меня у вашего наставника, может, быть он согласится принять меня в число своих учеников. Я подчинюсь безропотно всем испытаниям, какие бы он на меня ни наложил; по вашему первому призыву я брошу все, чтобы присоединиться к вам и посвятить свою жизнь науке.
Восторженное увлечение звучало в его голосе, а во взгляде блестела непреклонная воля и решимость. Добрая улыбка осветила лицо адмирала, и он дружески ответил на пожатие руки Ведринского.
– Слова ваши доставляют мне большую радость, друг мой, ибо я вижу, что вас увлекает вовсе не пустое любопытство. Я надеюсь, что Манарма примет вас. Не могу выразить вам, до какой степени этот великий, совершенно особый человек великодушен, добр и снисходителен. В доказательство моего искреннего расположения к вам, я попробую ради вас один опыт, который доставит вам большое удовольствие, а для этого я отложу на день свой отъезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Воздуха!.. Я задыхаюсь!.. – крикнул граф, силясь сорвать с себя воротник.
Лицо его было смертельно бледно, а глаза стали мутными, точно стеклянными. Испуганная Мила сняла руки с шеи жениха; но, увидав, что голова его безжизненно запрокинулась, она стала звать на помощь. Все человеческие усилия оказались напрасны. Граф умер от «разрыва сердца, вызванного радостью свидания с обожаемой невестой» – решили врачи.
На погребение прибыл брат покойного и пожелал вскрытия, которое обнаружило весьма странное и непонятное состояние сердца умершего. В нем не было ни капли крови; оно было мягко, как тряпка, и сморщено, как выжатый лимон, словом, представляло собою пустой, вроде перчатки, кожаный мешок.
Мила обезумела от горя, но и от тех странных явлений, которые произошли вскоре после того. Ей являлся призрак жениха и даже преследовал ее, хотя не с любовью уже, а с ненавистью; он проклинал ее, требовал вернуть ему жизнь и называл ее «вампиром».
Воспоминание об этом эпизоде проснулось теперь в памяти Милы и не без того мучительного волнения, которое вызывал прежде образ Висконти. В ней зародилось новое чувство, а возбудил его жених Нади. С первой же минуты, как только Мила увидела Михаила Дмитриевича, она почувствовала тот же живительный ток, что исходил и от Цезаря. Словно поток жизни вливался в нее из этого красивого, здорового и, как дуб, крепкого юноши; особенно, когда тот танцевал с ней или касался руки, этот опьяняющий приток шел волнами, поднимая деятельность всего ее организма. И с каждым днем Масалитинов все более нравился ей. Его большие черные глаза, обольстительная улыбка положительно очаровывали ее, и в ней быстро созрело желание овладеть им.
Она же была красива и еще богаче Нади, так почему бы и не пленить ей сердце этого человека? Ей не приходило в голову, как нечестно такое желание. Наоборот, она говорила себе, что Надя счастлива и без своего Мишеля: у нее есть отец и мать, целая семья, и она легко найдет другого мужа; тогда как она, – Мила, – сирота, одинока в целом мире, не считая г-жи Морель, не понимавшей ее. Обладать любимым человеком она считала совершенно справедливым воздаянием.
Поглощенная своими мыслями, Мила не заметила, что небо заволокло тучами и стало совершенно темно; фонари в саду почти все погасли и вдали блестели только освещенные окна дома. Пахнувший в лицо порыв холодного воздуха вывел ее из задумчивости. Она вздрогнула и вскочила, вглядываясь в нечто странное, скользившее, как бы по черной и гладкой поверхности озера.
Беловатая и облачная масса, над которой мерцал словно огонек восковой свечи, быстро двигалась по направлению балкона. Мила стояла неподвижно, словно застыла; чувство внутреннего холода сковало ее, и вся жизненная сила теперь сосредоточилась в глазах, прикованных к белому облаку, бывшему уже в нескольких шагах от лестницы. Здесь облачная масса стала менять свой вид; она расширилась, сгустилась, как будто приняла человеческий облик, и, скользя по лестнице, остановилась на предпоследней ступени, вблизи молодой девушки. Теперь Мила видела ясно, что появившаяся перед ней незнакомка, – молодая и очень красивая женщина. Длинные и пышные белокурые косы спускались на белую одежду; но как с волос, так и с платья точно струилась вода. На груди виднелся сиявший крест, а на голове, между цветами венка, горел небольшой огонек, мигавший словно под дуновением ветра.
Пораженная и скованная страхом Мила пристально смотрела на странное видение, привлекавшее ее к себе выражением чрезвычайной доброты и глубокой грусти, которыми дышало лицо незнакомки, и чувством любви, светившейся в ее взгляде. Вдруг послышался слабый, как бы издалека звучавший голос:
– Не бойся, Мила. Я – твоя несчастная мать и пришла предупредить… нет, умолять тебя покинуть это злополучное место, где тебя стережет ад. Ты уже и так достаточно несчастна, бедная душа, вырванная из тьмы; крещение не вполне, увы, очистило тебя, а связь твоя с бездной крепка и может снова увлечь тебя туда. Повторяю, Мила, беги из этого проклятого места и не помышляй никогда о замужестве. Ты причинишь несчастье и смерть тому, кто тебя полюбит: а дети твои, подобно тебе, будут несчастными, отверженными Небом. Беги, беги под сень монастыря, под защиту Бога, и в иноческой рясе ты найдешь покров, который спасет тебя. Ты найдешь покой лишь там, где совершается божественная служба, звучит священное пение, а запах ладана очищает воздух. Душу свою ты можешь спасти лишь у подножия животворящего креста и с горячей молитвой на устах. Молись! О, молись, дорогое дитя мое! Да хранят и поддержат тебя силы небесные; потому что от меня ты получила частицу неба, а часть адову унаследовала от отца. Но сила Христова побеждает ад. Ищи убежища у ног Искупителя, и Он спасет тебя.
Мила слушала, как зачарованная. Страх ее исчез и, наоборот, ее неудержимо влекло к себе прекрасное, кроткое лицо и любящий взгляд той, кто была ее матерью; ей хотелось броситься к ней. Она протянула руки, повторяя слово:
– Мама!..
Но вдруг подле нее выросла высокая, стройная фигура мужчины в черном. У него было прекрасное, но мертвенно бледное лицо, а взгляд, устремленный на женщину, все еще стоявшую на лестнице, светился недобрым огнем. Видение пошатнулось, как будто отодвинулось, а в глазах появилось выражение испуга и отвращения.
– Прочь, безумная, и не смей отнимать у меня моего ребенка. Она – моя и останется моей; аду, а не небу будет она служить! – резко крикнула мужская фигура и угрожающе подняла руку.
На пальце руки блестело широкое кольцо, а из камня заклубился черный дым, рассыпавшийся тучей темных точек, точно мошек, которые и накинулись на видение. Но в руке женщины появился крест и она протянула его в направлении гудевшего роя, который тотчас отхлынул перед великим символом искупления. Затем образ Маруси побледнел и растаял в ночном тумане.
В немом изумлении смотрела Мила на эту сцену, и когда исчез образ матери, перевела свой испуганный взор на внезапно появившегося незнакомца. Он уже не казался, конечно, «привидением», в нем сразу можно было признать человека из тела и костей. То был мужчина молодой и красивый, которого портила только его мертвенная бледность и зловещее выражение впалых глаз, горевших как уголья.
– Подними головку и смело гляди на меня, Мила. Я – отец твой и буду твоим руководителем!.. Я объясню тебе потом тайну твоего существа, – послышался звучный голос, – и буду учить тебя, а если ты окажешься прилежной и послушной ученицей, то получишь все, что пожелаешь: и человека, который тебе нравится, и громадное богатство, и силу наслаждаться радостями жизни. Но берегись следовать советам глупой женщины, сейчас являвшейся тебе. Ей я тоже предлагал счастье, любовь, здоровье и наслаждения; а она все отвергла, чтобы не изменить вере, которая, однако, не спасла ее от смерти. – Однако ты совсем расстроена. Довольно на сегодня; иди спать, но прежде возьми эту вещь: это мой приветственный подарок тебе.
Он взял ее руку и надел на палец кольцо. Почти мгновенно Мила выпрямилась, точно под действием электрического тока; струя живительной теплоты пробежала по жилам, наполняя все существо ее силой и не испытанной полнотой жизни; истома ее совершенно прошла. Она хотела взять руку отца, но он уже уходил, и она видела только, что он быстро спустился в сад, а затем исчез во тьме аллеи.
В лихорадочном волнении вернулась она к себе, собираясь лечь до возвращения Екатерины Александровны; но, войдя в комнату, принялась рассматривать кольцо. Оно было широкое, золотое, с рубином, величиной в горошину, восхитительного блеска и цвета.
Едва только она успела лечь и потушить свечу, как вернулась г-жа Морель, но Мила притворилась спящей и Екатерина Александровна не захотела ее тревожить. А та еще долго не спала. Она чувствовала себя счастливой и как-то необыкновенно успокоенной.
Она нашла отца, и тот обещал охранять ее, просвещать и дать все, что она пожелает, а главное – любимого человека. И все это не было галлюцинацией или сном, ибо доказательством служил сверкавший на ее пальце, подобно капле крови, рубин. Она решила скрыть от Екатерины Александровны это ночное приключение; не то она снова заведет болтовню о нервах, о ее расстроенном воображении, и только обозлит ее, да и кольцо она спрячет и не покажет. На этом решении она уснула…
XI
На другой день, за завтраком, прочитав полученные письма, адмирал заявил, что должен, к сожалению, уехать ранее обещанного срока, так как неотложное дело призывает его в Петербург.
Все, кроме Милы, были огорчены; она же, наоборот, почувствовала даже большое облегчение. Иван Андреевич всегда производил на нее гнетущее впечатление; она не выносила ясного и проницательного взгляда его серых, точно стальных, глаз. Когда он пристально смотрел на нее, ей казалось, будто ее прокалывают насквозь острой шпагой. Слава Богу, что этот странный человек уезжал; он внушал ей страх и почтение, но теперь, когда она нашла отца, он вдвойне, пожалуй, стеснял бы ее.
Мила сообразила, что у отца были, вероятно, веские причины скрываться и притом так искусно, что в течение двадцати лет никто не подозревал, что он навещает остров. Очевидно, лишь отцовская любовь побудила его открыться дочери.
Отъездом адмирала более всех огорчился Георгий Львович. Он очень привязался к старику, сходился с ним во взглядах, а их ежедневные разговоры в комнате Ивана Андреевича стали так ему дороги и необходимы, что он спрашивал себя, как жить без этих поучительных, интересных и разнообразных бесед.
Весь день Ведринский был скучен, раздражителен и не в духе.
После обеда он сильно поспорил с профессором, который прицепился к одному вычитанному в газете случаю, чтобы лишний раз восстать против всего «сверхъестественного». Дело шло о чудесном исцелении одной параличной. Ей явился Святой, а после того, как она побывала у его раки, то совершенно исцелилась. По этому поводу профессор смеялся над Святыми, над религией, вообще и над «обманом», к которому прибегают для поддержания в народе веры.
Адмирал не вмешивался в разговор и, когда спор особенно обострился, ушел к себе под предлогом укладки вещей, ввиду отъезда на другой день. Он приводил в порядок и собирал привезенные с собой книги, когда вошел весь красный от волнения Георгий Львович.
– Этот болван довел меня до бешенства своими глупостями, которые проповедует с таким апломбом.
– Вы сами виноваты, друг мой. С такими господами никогда не следует спорить! Себе только портишь желчь, а их ничем, не проймешь. Вспомните поговорку: «Quand on est mort c’est pour lonqtemps, quand on est b?te c’est pour toujours».[8]
Ведринский расхохотался:
– Вы правы, Иван Андреевич. Глупо препираться с подобным человеком; да я и не стал бы спорить; не будь я теперь в сварливом настроении. А таким несносным сделал меня ваш отъезд. Что я буду без вас? Мне так хочется изучать оккультные силы и герметическую науку, и вдруг я теряю своего единственного руководителя. Я чувствую себя точно потерянным, а жизнь представляется мне совсем пустой, если у нее не будет цели – серьезной и полезной работы. Нас окружает страшный мир, невидимый для грубого глаза; тайны кишат вокруг нас, а мы, слепцы, не умеем постичь их и даже вовсе не видим!
Ведринский подошел и крепко пожал руку адмирала.
– Вы были всегда очень добры ко мне, Иван Андреевич, и это дает мне смелость, или, вернее, дерзость обратиться к вам с просьбой. Похлопочите за меня у вашего наставника, может, быть он согласится принять меня в число своих учеников. Я подчинюсь безропотно всем испытаниям, какие бы он на меня ни наложил; по вашему первому призыву я брошу все, чтобы присоединиться к вам и посвятить свою жизнь науке.
Восторженное увлечение звучало в его голосе, а во взгляде блестела непреклонная воля и решимость. Добрая улыбка осветила лицо адмирала, и он дружески ответил на пожатие руки Ведринского.
– Слова ваши доставляют мне большую радость, друг мой, ибо я вижу, что вас увлекает вовсе не пустое любопытство. Я надеюсь, что Манарма примет вас. Не могу выразить вам, до какой степени этот великий, совершенно особый человек великодушен, добр и снисходителен. В доказательство моего искреннего расположения к вам, я попробую ради вас один опыт, который доставит вам большое удовольствие, а для этого я отложу на день свой отъезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64