– Это не кошечка. Это имитация. Знаешь такое слово?
– Кошечка… – заплакал Матвей. – Она умегла?
– Да нет, успокойся. – Марина вышла из машины. – Это не настоящая кошечка.
– Настоящая, настоящая, – зарыдал Матвей и пнул Марину. А потом повалился в сугроб и затрясся от горя и опустошения. Из арки на всех парах шел броненосец.
– Что случилось?
– Кошечка…
– Какая кошечка?
– У тети, в машине.
– У тети? Нет здесь никакой тети. И машины нет. Вставай!
Матвей оглянулся.
– Да вот же она! – Он не понимал, как можно не видеть такое. Такое!
– Говорю тебе, никого нет… Не выдумывай!
* * *
Перед смертью кошечка ела ягодки. И червячков ела. А потом умерла. Матвей искал себе места и не находил. Или оно само не находилось? Какое горе, какое горе! Ей точно нужна была его помощь. И ему не дали ее оказать. Теперь он не сможет нормально жить. Матвей подошел к аквариуму. Чистое стекло, прозрачная вода. Рыбки плавали медленно-медленно и замерзали. «Вот вы смогли бы ногмально жить после этого? Так и я. – Матвей вздохнул. – Вам тетя воду поменяла? На холодную. Вам холодно? И мне. Сейчас я вас соггею».
Матвей задумался. Если рыбки не могут приплыть к теплу, то – резонно! – тепло может приплыть к рыбкам. А как? Тут есть над чем поломать голову. Спичками под аквариумом? Устанешь жечь. Лампу? Не дотянешь. Теплый воздух в кухне? Аквариум тяжелый, не унести. И переносную плитку не подставишь. Что же остается? Вопрос. Кипятильник! Большой кипятильник для ведра – то, что нужно. А где он? Броненосец уплыл в аптеку, спросить не у кого. Может, на полке в кухне? Здесь нет. А в ящике? И тут нет. Вспомнил, где его видел! «Вот ты где. Какой большой. Гыбкам будет хорошо». Матвей опустил кипятильник в аквариум, включил в розетку. Все как положено. Заструились слои воды над спиралью, оживились рыбки. «Тепегь вам будет тепло»! Забегали рыбки. От радости. «Не нужно, не благодагите, – сказал Матвей, – вы же немые».
От спирали отрывались стайки малюсеньких пузырьков. Почти невидимые. Матвей лег под стол, вспомнил кошечку. У нее глаза были грустные-грустные. А он не помог. Он мог бы… Он бы мог сделать ей искусственное дыхание. Мог бы завязать живот шарфом. Он это умеет. Он бы покачал ее на руках. И все бы прошло. А тете в непроницаемых очках он ее никогда бы не вернул. Матвей вылез из-под стола. В груде игрушек должна быть кошечка. Не та, но все же.
Эти игрушки были всегда. Давно были. Всю жизнь. И там была кошечка. Он зарылся в разноцветную пластмассовую груду. Первым нашелся хвост, почти сразу за ним – и его обладательница. Мурка весело глядела на Матвея оранжевым глазом. Мурка в одной руке, хвост – в другой. Не хватало маленького звена. Булавки не хватало. Ее можно было найти среди ниток. Так и есть. Какая острая! Это и хорошо – соединится крепко. Матвей пристегнул хвост. «Тепегь иди ко мне, – позвал Матвей. Мурка удобно устроилась на его руках, опустила голову Матвею на плечо. – Спи, спи, я тебя покачаю. Гыбкам тепло, и тебе будет».
* * *
«Интересно, можно исповедь принимать по телефону? И по телефону же давать индульгенцию? – подумала Соня. – Наверное, так уже делают… Или записать исповедь на пленку, послать куда нужно, а потом ждать, когда по почте придет кассета с индульгенцией. Услуги для больных или командировочных. Нет, вряд ли. Может выйти подвох. Насмехательство. Человек, скажем, умер, но перед смертью попросил индульгенцию. После смерти его недоброжелатели отправили кассету куда нужно. А оттуда пришла индульгенция. Мертвому она зачем? Хотя… Посмертная индульгенция… Почему бы и нет? Кто его знает».
Соня переложила трубку к другому уху. Это – устало и вспотело.
Старушка жаловалась Соне, что икона начала желтеть и остановилась. То есть пожелтела до определенного уровня и замерла, – догадалась Соня. «Теперь она желтая. Как старая газетная вырезка, – описала старушка. – Нет, изображение разглядеть можно. Только… Видимо, я согрешила, – предположила старушка. – Иной причины нет».
«Странная икона, – подумала Соня, – сначала расчистилась, потом пожелтела. Правильно, что она решила провести эксперимент. Как с двумя хомяками. Только вот еще не купила. Нужно будет ускорить покупку».
Старушка сказала, что необходимо поставить десять свечек. Десять свечек за десять дней. Так ее подруга научила. Проверенная, конечно. Одну уже поставила на утренней службе. Всем святым. Как входишь в храм, налево. Осталось девять. Пришла после службы домой, сразу к иконе. Вроде должна была немного сбросить желтизну. На одну десятую. Ан нет. «Может, после десятой сразу и восстановится? – предположила старушка. – Одним махом». Соня не хотела разочаровывать старушку, поэтому промолчала.
Старушка сказала, что сегодня же и у батюшки исповедалась. Должно помочь. «Должно», – согласилась Соня. «У меня ведь грехи, – посетовала старушка. – Грешница я. Продавщицу ругала…» «Ну, это бывает», – успокоила Соня. «Так я только начала, – возразила старушка. – Еще…» «Еще есть?» – удивилась Соня. «Вы слушайте, матушка, слушайте. Потом вернула в магазин пакет молока. А сама отпила ведь. Нехорошо это». Соня улыбнулась. «И Феклу забыла вечером покормить, – сказала старушка. – А главное – мало молилась. На икону надеялась. Еще завидовала и… – старушка заплакала. – На кладбище давно не была. Неделю почитай. Лежат там они, вдвоем, а старуха глаз не кажет. Подумают, что-нибудь нехорошее. Будто заболела или ленивая стала. А ведь вправду ленивая, все сижу да сижу. Скорей бы Бог к рукам прибрал. Плохая я, плохая». «Ну что вы, – не согласилась Соня. – Вы хорошая. Хотите, и я с вами схожу? Помогу».
Вот так. Все-таки, поговорит человек, и легче делается. Сам себя накрутит, потом эту «накрутку» другому передаст и затихнет. «А бывает наоборот – отфутболивается „накрутка“ и висит в воздухе. – Это Соня про Жорика. – Вроде передала человеку, а тот не принимает, выделывается». И сразу же треснул телефон. «Жорик, небось, – подумала Соня, – у него всегда так: только подумаешь, тут же о себе напоминает».
– Слушай, – сказал Жорик, – целый час не могу дозвониться, занято и занято.
– Я с бабой Маней разговаривала, – оправдалась Соня. – У нее с иконой проблема. Пожелтела.
– А тебе-то что? – спросил Жорик.
– Как что? – удивилась Соня. – Человеку помощь нужна.
Так всегда: он мог ее понять, но не хотел. А она его и так понимала, при любом раскладе.
– Знаешь, – сказал Жорик, – я сегодня занят…
– Понятно, не приедешь, – Соня посмотрела на часы: начало четвертого.
– Не приеду, – подтвердил Жорик. – Но завтра, как штык.
– Хорошо, – покорно согласилась Соня. – Как сессия?
– Идет, – буркнул Жорик. – Так что там с иконой?
– Ты не знаешь, каким образом может измениться изображение?
Жорик засмеялся:
– Если закрыть глаза, изображение вообще пропадает!
– Молодец, я это и без тебя знаю.
– Тогда читай труды по фотоэффекту. Фотоэффект – это процесс вырывания электронов из вещества под действием… – затараторил как по бумажке.
– Какой ты умный! – обиделась Соня. – Мне что-нибудь попроще. Например, книжку по фотоделу. И… не выпендривайся.
– Хорошо, не буду, – пообещал Жорик. – А книжку поищу. У меня была где-то. – Он помолчал. – Тогда пока?
– Пока, – сказала Соня и повесила трубку.
Через час Соня вернулась в офис, плеснула Жуле кефира. Принесла горе: продала «Камаринскую». Редчайшую. Упоминание об этой пластинке Соня встречала лишь однажды. В букинистическом каталоге 1923 года. Да уж, горе. Но нужны были деньги на покупку икон. Двух штук. Она торговалась и долго не выпускала пластинку из рук. Мужчина знал, что приобретает сокровище. Плохо скрывал радость. Аж руки дрожали. И глаза носились. Туда-сюда, туда-сюда. Записал на бумажке телефон. Еще хочет. Грабитель.
Ничего, Соня где-то читала, что все хорошее возвращается в приумножении. В каком размере – написано не было. Но минимум в два раза, решила Соня для успокоения. Значит, будет когда-нибудь у нее две такие пластинки. Одна про запас.
Соня открыла тумбу стола. На дне лежал маленький электрический проигрыватель в коричневом дерматиновой обивке. Подарок на д/р – на день рожденья. Одинокий, молчащий проигрыватель, одинокая человеческая душа, зима, не нужная самой себе. Можно, конечно, завести Русланову на компакт-диске. Но разве это то? Придавленный компьютером голос, какое-то цифровое сжатие, дающее неизбежные потери. Все гладкое, симметричное. Предсказуемое.
Надежда Плевицкая, Шульженко, Бернес, Борис Рубашкин потеряли сестру. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Соня заплакала. Ей стало жалко себя. Себя и всех на свете. Сергея Арнольдовича, который тащился сейчас неизвестно где и неизвестно зачем, стало жалко старушку – ей жить осталось мало, Жорика за то, что он такой черствый и плохо думает о людях, пластинку, которую сейчас щупают чужие руки, Жулю, что она живет не дома, а в холодном офисе и плохо питается, проигрыватель, который устарел и стыдится своего происхождения, маму, чьих надежд она не оправдывает, денег, которые можно было бы потратить на новую пластинку, а теперь они пойдут на эксперимент, всех людей, потому что они не видят прекрасного под ногами, и само прекрасное, потому что оно слабое, а думает, что сильное, вторую собачку, которая теперь неизвестно в чьем доме, соседей, которые не знают, что здесь офис и решили, что притон, подруг, которые не увеличивают свое количество, а даже наоборот, Москву, за ее лукавство, снег – он нежный и тает от стыда.
* * *
– У вас счастливое было детство? – спросил незнакомец.
– Обычное, – ответил Андрей и понял, что сказал уклончиво. – Хорошее было детство.
Отец просил много читать. Приносил книги. Но отца он помнил смутно, а многие книги – ясно и отчетливо. Может, потому что Андрей их перечитывал всю жизнь, даже те, детские, а отец… Отец бывает один раз, и если он вдруг уходит, эта страница не повторяется. Может быть, может быть.
Страница отца закрылась для Андрея в десять лет. Болезнь он видел, а вот похороны. Ему сказали, что отец на время уехал и отправили… Куда? Этого он не помнил. Куда-то. Он не сразу обратил внимание, что отца нет. Все было как обычно. Отец долго отсутствовал, и Андрей, в конце концов, к этому привык. Иногда он даже забывал, что у него некогда был отец. А потом забыл надолго. И когда вдруг вспомнил и о чем-то – впервые – догадался, мысль настолько ошеломила, что Андрей побоялся спрашивать об отце. И как-то само собой между ним и матерью поселился этот неутвержденный сговор: отца нет. Без слов. Сначала мать не говорила, потому что не хотела ранить сына, позже – себя. И теперь Андрей помнил, что отец просил много читать, приносил книги.
Мать, в некотором смысле, в смерти отца нашла удобство. Если она говорила, что отец хотел бы видеть Андрея в таком-то качестве, Андрей непременно стремился выработать в себе именно это качество. Если она намекала, что отец никогда бы не одобрил какого-то занятия, Андрей непременно с ним расставался. Механизм работал и в отношении людей, выбираемых Андреем для дружбы. Повзрослев, Андрей уже сам понимал, что понравилось бы отцу, а что – нет. На отца он ориентировался во всем. Все, что было полезно и нравственно – это от отца. Другое – от недоброжелателей. Так и жил. Гнал смутные мысли, боролся, разговаривал внутри себя в двух лицах. «Как?» – спрашивал первый. «Надо вот так», – говорил второй. «Нет, – возражал первый, – отец этого не одобрит». Второй был провокатором и как бы против отца. А первый – почти самим отцом. И, конечно же, Андреем. Бывало, второй выдавал себя за отца. И это было удобно: иногда – так редко, что почти неправда – Андрей этим пользовался. Делал вид, что не знает истинного лица второго. И поступал вопреки воле отца – как велел второй. Однажды он струсил и ушел, а себе сказал, что это был голос отца. Он побежал к дереву, вместо того, чтобы бежать к дому. И даже настоял на том, что отец так велел. Как будто отец хотел его трусости. А отец хотел, чтобы он бежал к дому. Но возле дома было страшно, и Андрей бросился к дереву, где его догнала пуля. Так бывает: коли ищешь оправдание – с определенной легкостью его находишь… Но вопрос, как видно, так легко не решается, и позже Андрей понял, что лучше сразу съесть пуд дерьма, чем потом всю жизнь, по грамму глотать, имея во рту ежедневный его привкус… «Интересно, а у него каким оно было?» – подумал Андрей.
– Хотите спросить о моем? – как будто догадался незнакомец. – У меня детства не было.
Андрей кивнул, убеждая себя, что догадывается, о чем идет речь. Когда некто говорит, что у него не было детства, это означает, что оно было, но разве что убогим и безрадостным. Таких Андрею всегда делалось жаль. Но иногда они прибеднялись: есть такой сорт субъектов, которым все плохо. Этот парень в куртке и джинсах, похоже, из таких.
– Не подумайте, что я набиваю себе цену. Его у меня и в самом деле не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32