— Очень болен.
Когда я предложил Филатову наши последние подсчеты зубров, он откровенно обрадовался. Дело сделано! И тотчас согласился ехать с нашей экспедицией на северный кордон. Там ведь тоже можно поохотиться, раз есть зубры?
Мы переглянулись с егерями. Телеусов даже отвернулся. Лишь потом, наедине, сказал, что на примете у него есть больной бык в кишинском стаде; может, пожертвовать? Я кивнул: можно.
За поздним ужином Филатов рассказал, что происходит с давним предложением академии об устройстве заповедника на Кавказе.
— Обоснование по письмам вашего Шапошникова составил академик Насонов, документ получился убедительный. Великий князь возражений не высказал. Знаю, что посылали бумаги в канцелярию наказного атамана Войска Кубанского. Не знаю, читал их генерал Бабыч или нет, но ответ из Екатеринодара получили более чем странный. Станичные юрты не против передачи горных лесов заповеднику, но при этом требуют выполнить два условия: передать им взамен лесов казенные плавни в устье Кубани, богатые рыбой и зверем. А также все высокогорные луга для летнего выпаса скота. Тем более, что Охота уже предоставляла им эти луга.
— Далеко не все, — уточнил я. — У южной границы. И на плато Лаго-Наки.
— Ну подумайте сами, какой это заповедник, если зубровые и оленьи пастбища все лето будут наводнены домашним скотом! Вооруженные пастухи, жилье. Насмешка над заповедностью. В общем, стороны к согласию не пришли, нужное для России дело годами остается нерешенным.
— А если подать на высочайшее имя? — Это спросил Телеусов. Он верил высочайшему имени.
— Ах, да! Было и это, — вспомнил зоолог. — Эдуард Карлович Ютнер рассказывал, как Шильдер, Андриевский и другие лица из приближенных к особе государя подготовили ему на подпись указ об учреждении Кавказского научного заповедника. Все честь честью, визы, согласования, решение Межведомственной академической комиссии. Говорят, император прочитал лишь заголовок и отложил в сторону, не сказав ни слова. Напоминать ему сочли непочтительным. Так и повис наш заповедник в воздухе.
— На тонкой ниточке висит, — проворчал Телеусов. — Прослышат в подгорных станицах, что хозяина нет, осмелеют браконьеры до наглости. И уж тогда нам не сладить.
Я вспомнил и о нашем зубренке:
— Вам не приходилось слышать о том малыше-зубренке, которого вы смотрели в Гатчине? Мы увезли его тогда в Беловежскую пущу. Какова судьба?
— Что-то такое мне говорили, — не особенно уверенно молвил Филатов. — Кажется, этот зубренок уже в другом месте. Точно не скажу, но именно в связи с ним упоминали имя Гагенбека. Такая фамилия вам известна?
Кто из натуралистов в те годы не знал Карла Гагенбека, величайшего знатока животных, основателя знаменитого Гамбургского зоологического парка!
До сих пор зоологи так и не определили, кого называть основателем совершенно новой системы содержания диких животных в неволе: Карла Гагенбека или хозяина не менее знаменитого русского степного зоологического парка Чапли в Херсонской губернии — Фридриха Фальц-Фейна. Скорее всего, независимо друг от друга два натуралиста пришли к одному решению — создать для пойманных или купленных ими диких зверей условия более свободного содержания: не в тесных клетках, а в просторных загонах, напоминающих естественные ландшафты, конечно, в уменьшенном масштабе. Усилиями двух людей в разных местах Европы были созданы, как писали тогда газеты, «райские уголки для животных». Штеллингенский зоопарк под Гамбургом открылся 7 мая 1907 года. Парк Чапли, или Аскания-Нова, как потом все время называл свое детище Фальц-Фейн, был организован намного раньше. Нам было известно, что первых бизонов — родичей зубров — туда завезли еще в 1897 году. Позже в обоих парках появились и равнинные зубры. Но горного, кавказского зубра не имел ни тот, ни другой парк. Неужели Гагенбек сумел-таки перехватить нашего Кавказа?
Телеусов сердито слушал Филатова. Видно, и ему не очень-то приятно узнать об утрате «крестника».
— Но все это слухи, только слухи, — еще раз повторил Филатов, заметивший наше неудовольствие. — Вернусь в Петербург, выясню и, если угодно, напишу вам.
— Премного благодарны, — быстро сказал Алексей Власович.
5
В районе северной караулки наша экспедиция провела семнадцать дней.
Василий Васильевич Кожевников, знающий, в каком положении сторожка, договорился с плотниками. Два мастера из Хамышков, Саша с женой, мы с Филатовым и препаратор со своим помощником первые четыре дня занимались устройством жилья: перебрали пол и крышу, приделали сени, поставили навес, сарай, укрепили мост через Белую и два перехода над ее бурными притоками. И все дни не переставали восхищаться Катей, ее ладной работой, хозяйской ухваткой и присутствием духа. Даже топором владела! Когда мы взялись косить траву, шла в ряду с мужчинами, да еще подгоняла.
— Откуда это у вас, Катя? — спросил я.
— Жизнь научила, — просто ответила она. — Я крестьянка, в нашей семье каждый при деле вот с такого возраста. — Она показала ладошкой аршина на полтора от земли. — А фельдшерское училище уже потом, в Ростове окончила. Четыре года назад.
— А ребенка вы принять смогли бы? — не без тайной мысли спросил я, вспомнив о Дануте.
— Ну конечно! — И засмеялась.
На шестой, кажется, день мы ушли наверх, оставив Катю в утепленном домике. Две вьючные лошади стояли в сарае. Хозяйка решила перевозить сено. Уж как только Саша не наставлял ее! Не отходи далеко. К реке близко нельзя. Запирайся. Смотри, чтобы медведь… Без револьвера — ни шагу! Но мне кажется, можно было обойтись и без советов подобного рода.
Снова Абаго, Тыбга, Молчепа. Нам удалось увидеть два стада зубров в пять и семь голов, однако далеко за пределами выстрела. Филатов не обижался. Телеусов обещал ему быка в другом месте.
Сашу Кухаревича я снабдил подробной картой-схемой района. С особенной настойчивостью он тянул нас на юг и запад, за пределы охраняемого места: уж очень хотел осмотреть старую черкесскую тропу на перевал, у южного подножия которого находился когда-то Бабук-аул. Оттуда к морю шла довольно приличная дорога.
— Дался тебе этот путь! — недовольно заметил я.
— А как же! Ты говорил, что там пастухи и скот, значит, опасность, — напирал он.
И нам пришлось поехать еще к Фишту.
С вершины Черкесского хребта Саша углядел внизу зеленый разлив непроходимых лесов и синее море за этой зеленью.
— За что его назвали Черным? — удивился он, увидев синеву.
На пастбище в верховье Тепляка, где мы заночевали рядом с шалашами пастухов-армян (среди них были и браконьеры), Кухаревич собрал всех от мала до велика и почти час искусно вел беседу о природе и диком звере, о роли людей в природе и о будущем, которое он рисовал в духе утопизма Кампанеллы. Он напирал на охранительную роль человека и с таким волнением поведал известную повесть Сетона-Томпсона о мустанге и о трагедии с бизонами в прошлых веках, что вызвал благостные раздумья у этих детей гор. Упомянул, конечно, об охране зубров, оленей и туров, незаметно стал строгим и напомнил, что любое покушение на заповедного зверя обязательно приведет к возмездию.
В тот день разговор с упором на совесть человеческую показался мне и другим егерям наивным, пустой тратой времени. Но как бы там ни было, Кухаревич завел здесь знакомых и завоевал их расположение. Мы прощались с пастухами приятельски.
Назад Саша спешил. И на коне сидел ловчее, и винтовка у него как бы приросла к спине. Освоился, поверил в себя. А спешил потому, что боялся за Катю. На виду Гузерипля Саша поскакал рысью, остальные поотстали. Встретил он нас на мосту вместе с Катей. Она выглядела совершенно спокойно, а из Сашиных очей брызгал огонь войны.
— Понимаете, тут чужой бродит. — И указал за спину, на правый берег Белой.
А Катя сказала:
— Я придумала небольшую хитрость. Как вы отъехали, вот над этим мостом на высоте груди протянула ниточки. Может, это смешно, по-женски… Но прошлой ночью они оказались порваны. Следы сапог и коня на съезде, где я нарочно пригладила глину. Человек направился к сторожке, но саженей за сто свернул вверх по Молчепе. Идти за ним я побоялась, день провела в лесу, но никто не показался. Вот, собственно, и все.
Искать человека в дебрях у Молчепы — дело трудное. Все-таки скорее для очистки совести мы побродили на версту-другую от караулки, свежих следов не обнаружили и сошлись на том, что Саше, когда мы уедем, придется проявить особенную осторожность. Это был недобрый человек. Будь у него честные намерения, попросил бы приюта, как и положено в горах.
Ночью что-то не спалось, я встал и вышел. Саши не было. И постель Кожевникова в пристройке пустовала, матрац холодный. Значит, они ушли с вечера, как только мы заснули. Ясно — куда.
Тревога удержала меня во дворе. Свежая, влажная ночь, наполненная гулом реки, укрыла горы. Черные пихты стояли у самой сторожки. И люди в ночном походе… Понятно. Если в лесу бродит неизвестный, без костра он не обойдется. А костер далеко заметен. Потому и пошли в темноту.
И тут далеко-далеко едва слышно хлопнул один, потом второй и третий выстрел. Я нервно заходил возле домика, не зная, что предпринять.
Вышел Филатов, спросил, почему не сплю. Сказал ему о выстрелах.
— Может, пойдем поищем?
— Разойдемся. Троп много. Только силы растратим.
Он сел, чиркнул спичкой. Шел четвертый час.
На сеновале завозились остальные. Потянуло махорочным дымом. Плотники закурили.
Лишь около восьми, когда солнце пробило туман, а завтрак остывал на столе, из лесу вышли Кожевников и Кухаревич. Катя бросилась им навстречу:
— Где вы были? Что произошло?
— А ничего не произошло, — пробасил Кожевников, искоса глянув на плотников. — Оленей твоему муженьку показал.
— А выстрелы? — очень некстати спросил Филатов, далекий от наших лесных дел. — Отыскали этого неизвестного?
Вот святая простота! Теперь будет известно в Хамышках да и в Псебае.
Когда мы остались вдвоем, Саша огляделся и вполголоса сказал:
— Знаешь, где накрыли незваного? На лесном перешейке перед лугами. Кожевников точно знал… Увидели отблеск костра, но он не спал, мерзавец, и конь наготове. Ветка под ногой у меня треснула, он на звук выстрелил, вскочил в седло — и как растаял во тьме.
— Но и вы стреляли!
— А как же! Раз он начал… Честный человек не побежит. И знаешь, кровь на кустах нашли. То ли в коня угодили, то ли в самого. Поискали кругом, на луга вышли, там след по росной траве видный. Ускакал к Холодной.
— А у костра?
— Чисто.
Развернули карту. Куда поедет, если ранен?
— Скорее всего, самого поранили, а не коня, — предположил Саша. — Коня бросил бы.
— Если так, то выйдет он в Хамышки. Но там долина трудная, да и побоится, что встретим его, опередим. Значит, в Псебай подастся.
— Чего ему надо? — задумчиво произнес Саша.
Пожалуй, он подумал, что выслеживают их с Катей. Я думал совсем о другом человеке.
Выехали мы с большим опозданием, лишь ночью прибыли к Телеусову. Здесь распрощался с Филатовым, который готовился добыть зубра на чучело. Алексея Власовича отдельно попросил послушать, нет ли у них или в Сохрае разговора о раненом человеке, и уже утром поспешил в Псебай.
Дом тети Эмилии стоял сиротливо, с закрытыми ставнями. Еще не приехала. Едва я зашел к себе, как отец подал депешу. Ютнер вызывал меня в Петербург.
И от Дануты было короткое и ласковое письмо. Придвинулось время каникул, она готовилась ехать с тетей домой.
Я пошел к Щербакову доложить, как устроились в Гузерипле новые работники. Естественно, похвалил Кухаревича за энергию, рабочее настроение. И сказал о ночном поиске, выстреле по егерям, их ответном огне.
Никита Иванович долго молчал, почесывал в смущении затылок, потом, что-то решив, сказал:
— А пойдем-ка мы с тобой к Ванятке Чебурнову. Прямо сейчас.
— Зачем?
— А затем, что Ванятку этого сегодня раненько повезли на Лабинскую в лазарет. Толкуют, ногу разбил где-то в горах. Операцию будут делать, а то и отрежут. Такое, знаешь ли, совпадение.
У младшего Чебурнова, недавно женившегося и отделенного, дом поражал угнетающей тишиной. Заплаканная супруга встретила нас недоверчиво и даже испуганно. Никита Иванович ласково пошутил с ней и, когда она успокоилась, осведомился, что там такое у Ивана стряслось.
— Коленка у его… Распухла до ужасти.
— И кровь есть?
— И кровь была. Рассек, бает, об камни. Горит огнем. Чем свет Семен прискакал на рессорке, уложил — и к дохтору.
Щербаков головой покачал, пожалел:
— Носит его нелегкая…
Винтовка висела на стенке.
— Хозяина? — спросил я и, не дожидаясь ответа, снял ружье, открыл затвор.
Никита Иванович лениво, как бы нехотя, вынул из кармана один патрон, протянул мне:
— Поди-ка, Михайлович, бабахни за двором.
— Ой, зачем же? — Жена даже присела от испуга.
— Да ты не той… Проверим. Жаловался он, осечки случаются. Если так, попросим Павлова, пусть отдаст в починку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Когда я предложил Филатову наши последние подсчеты зубров, он откровенно обрадовался. Дело сделано! И тотчас согласился ехать с нашей экспедицией на северный кордон. Там ведь тоже можно поохотиться, раз есть зубры?
Мы переглянулись с егерями. Телеусов даже отвернулся. Лишь потом, наедине, сказал, что на примете у него есть больной бык в кишинском стаде; может, пожертвовать? Я кивнул: можно.
За поздним ужином Филатов рассказал, что происходит с давним предложением академии об устройстве заповедника на Кавказе.
— Обоснование по письмам вашего Шапошникова составил академик Насонов, документ получился убедительный. Великий князь возражений не высказал. Знаю, что посылали бумаги в канцелярию наказного атамана Войска Кубанского. Не знаю, читал их генерал Бабыч или нет, но ответ из Екатеринодара получили более чем странный. Станичные юрты не против передачи горных лесов заповеднику, но при этом требуют выполнить два условия: передать им взамен лесов казенные плавни в устье Кубани, богатые рыбой и зверем. А также все высокогорные луга для летнего выпаса скота. Тем более, что Охота уже предоставляла им эти луга.
— Далеко не все, — уточнил я. — У южной границы. И на плато Лаго-Наки.
— Ну подумайте сами, какой это заповедник, если зубровые и оленьи пастбища все лето будут наводнены домашним скотом! Вооруженные пастухи, жилье. Насмешка над заповедностью. В общем, стороны к согласию не пришли, нужное для России дело годами остается нерешенным.
— А если подать на высочайшее имя? — Это спросил Телеусов. Он верил высочайшему имени.
— Ах, да! Было и это, — вспомнил зоолог. — Эдуард Карлович Ютнер рассказывал, как Шильдер, Андриевский и другие лица из приближенных к особе государя подготовили ему на подпись указ об учреждении Кавказского научного заповедника. Все честь честью, визы, согласования, решение Межведомственной академической комиссии. Говорят, император прочитал лишь заголовок и отложил в сторону, не сказав ни слова. Напоминать ему сочли непочтительным. Так и повис наш заповедник в воздухе.
— На тонкой ниточке висит, — проворчал Телеусов. — Прослышат в подгорных станицах, что хозяина нет, осмелеют браконьеры до наглости. И уж тогда нам не сладить.
Я вспомнил и о нашем зубренке:
— Вам не приходилось слышать о том малыше-зубренке, которого вы смотрели в Гатчине? Мы увезли его тогда в Беловежскую пущу. Какова судьба?
— Что-то такое мне говорили, — не особенно уверенно молвил Филатов. — Кажется, этот зубренок уже в другом месте. Точно не скажу, но именно в связи с ним упоминали имя Гагенбека. Такая фамилия вам известна?
Кто из натуралистов в те годы не знал Карла Гагенбека, величайшего знатока животных, основателя знаменитого Гамбургского зоологического парка!
До сих пор зоологи так и не определили, кого называть основателем совершенно новой системы содержания диких животных в неволе: Карла Гагенбека или хозяина не менее знаменитого русского степного зоологического парка Чапли в Херсонской губернии — Фридриха Фальц-Фейна. Скорее всего, независимо друг от друга два натуралиста пришли к одному решению — создать для пойманных или купленных ими диких зверей условия более свободного содержания: не в тесных клетках, а в просторных загонах, напоминающих естественные ландшафты, конечно, в уменьшенном масштабе. Усилиями двух людей в разных местах Европы были созданы, как писали тогда газеты, «райские уголки для животных». Штеллингенский зоопарк под Гамбургом открылся 7 мая 1907 года. Парк Чапли, или Аскания-Нова, как потом все время называл свое детище Фальц-Фейн, был организован намного раньше. Нам было известно, что первых бизонов — родичей зубров — туда завезли еще в 1897 году. Позже в обоих парках появились и равнинные зубры. Но горного, кавказского зубра не имел ни тот, ни другой парк. Неужели Гагенбек сумел-таки перехватить нашего Кавказа?
Телеусов сердито слушал Филатова. Видно, и ему не очень-то приятно узнать об утрате «крестника».
— Но все это слухи, только слухи, — еще раз повторил Филатов, заметивший наше неудовольствие. — Вернусь в Петербург, выясню и, если угодно, напишу вам.
— Премного благодарны, — быстро сказал Алексей Власович.
5
В районе северной караулки наша экспедиция провела семнадцать дней.
Василий Васильевич Кожевников, знающий, в каком положении сторожка, договорился с плотниками. Два мастера из Хамышков, Саша с женой, мы с Филатовым и препаратор со своим помощником первые четыре дня занимались устройством жилья: перебрали пол и крышу, приделали сени, поставили навес, сарай, укрепили мост через Белую и два перехода над ее бурными притоками. И все дни не переставали восхищаться Катей, ее ладной работой, хозяйской ухваткой и присутствием духа. Даже топором владела! Когда мы взялись косить траву, шла в ряду с мужчинами, да еще подгоняла.
— Откуда это у вас, Катя? — спросил я.
— Жизнь научила, — просто ответила она. — Я крестьянка, в нашей семье каждый при деле вот с такого возраста. — Она показала ладошкой аршина на полтора от земли. — А фельдшерское училище уже потом, в Ростове окончила. Четыре года назад.
— А ребенка вы принять смогли бы? — не без тайной мысли спросил я, вспомнив о Дануте.
— Ну конечно! — И засмеялась.
На шестой, кажется, день мы ушли наверх, оставив Катю в утепленном домике. Две вьючные лошади стояли в сарае. Хозяйка решила перевозить сено. Уж как только Саша не наставлял ее! Не отходи далеко. К реке близко нельзя. Запирайся. Смотри, чтобы медведь… Без револьвера — ни шагу! Но мне кажется, можно было обойтись и без советов подобного рода.
Снова Абаго, Тыбга, Молчепа. Нам удалось увидеть два стада зубров в пять и семь голов, однако далеко за пределами выстрела. Филатов не обижался. Телеусов обещал ему быка в другом месте.
Сашу Кухаревича я снабдил подробной картой-схемой района. С особенной настойчивостью он тянул нас на юг и запад, за пределы охраняемого места: уж очень хотел осмотреть старую черкесскую тропу на перевал, у южного подножия которого находился когда-то Бабук-аул. Оттуда к морю шла довольно приличная дорога.
— Дался тебе этот путь! — недовольно заметил я.
— А как же! Ты говорил, что там пастухи и скот, значит, опасность, — напирал он.
И нам пришлось поехать еще к Фишту.
С вершины Черкесского хребта Саша углядел внизу зеленый разлив непроходимых лесов и синее море за этой зеленью.
— За что его назвали Черным? — удивился он, увидев синеву.
На пастбище в верховье Тепляка, где мы заночевали рядом с шалашами пастухов-армян (среди них были и браконьеры), Кухаревич собрал всех от мала до велика и почти час искусно вел беседу о природе и диком звере, о роли людей в природе и о будущем, которое он рисовал в духе утопизма Кампанеллы. Он напирал на охранительную роль человека и с таким волнением поведал известную повесть Сетона-Томпсона о мустанге и о трагедии с бизонами в прошлых веках, что вызвал благостные раздумья у этих детей гор. Упомянул, конечно, об охране зубров, оленей и туров, незаметно стал строгим и напомнил, что любое покушение на заповедного зверя обязательно приведет к возмездию.
В тот день разговор с упором на совесть человеческую показался мне и другим егерям наивным, пустой тратой времени. Но как бы там ни было, Кухаревич завел здесь знакомых и завоевал их расположение. Мы прощались с пастухами приятельски.
Назад Саша спешил. И на коне сидел ловчее, и винтовка у него как бы приросла к спине. Освоился, поверил в себя. А спешил потому, что боялся за Катю. На виду Гузерипля Саша поскакал рысью, остальные поотстали. Встретил он нас на мосту вместе с Катей. Она выглядела совершенно спокойно, а из Сашиных очей брызгал огонь войны.
— Понимаете, тут чужой бродит. — И указал за спину, на правый берег Белой.
А Катя сказала:
— Я придумала небольшую хитрость. Как вы отъехали, вот над этим мостом на высоте груди протянула ниточки. Может, это смешно, по-женски… Но прошлой ночью они оказались порваны. Следы сапог и коня на съезде, где я нарочно пригладила глину. Человек направился к сторожке, но саженей за сто свернул вверх по Молчепе. Идти за ним я побоялась, день провела в лесу, но никто не показался. Вот, собственно, и все.
Искать человека в дебрях у Молчепы — дело трудное. Все-таки скорее для очистки совести мы побродили на версту-другую от караулки, свежих следов не обнаружили и сошлись на том, что Саше, когда мы уедем, придется проявить особенную осторожность. Это был недобрый человек. Будь у него честные намерения, попросил бы приюта, как и положено в горах.
Ночью что-то не спалось, я встал и вышел. Саши не было. И постель Кожевникова в пристройке пустовала, матрац холодный. Значит, они ушли с вечера, как только мы заснули. Ясно — куда.
Тревога удержала меня во дворе. Свежая, влажная ночь, наполненная гулом реки, укрыла горы. Черные пихты стояли у самой сторожки. И люди в ночном походе… Понятно. Если в лесу бродит неизвестный, без костра он не обойдется. А костер далеко заметен. Потому и пошли в темноту.
И тут далеко-далеко едва слышно хлопнул один, потом второй и третий выстрел. Я нервно заходил возле домика, не зная, что предпринять.
Вышел Филатов, спросил, почему не сплю. Сказал ему о выстрелах.
— Может, пойдем поищем?
— Разойдемся. Троп много. Только силы растратим.
Он сел, чиркнул спичкой. Шел четвертый час.
На сеновале завозились остальные. Потянуло махорочным дымом. Плотники закурили.
Лишь около восьми, когда солнце пробило туман, а завтрак остывал на столе, из лесу вышли Кожевников и Кухаревич. Катя бросилась им навстречу:
— Где вы были? Что произошло?
— А ничего не произошло, — пробасил Кожевников, искоса глянув на плотников. — Оленей твоему муженьку показал.
— А выстрелы? — очень некстати спросил Филатов, далекий от наших лесных дел. — Отыскали этого неизвестного?
Вот святая простота! Теперь будет известно в Хамышках да и в Псебае.
Когда мы остались вдвоем, Саша огляделся и вполголоса сказал:
— Знаешь, где накрыли незваного? На лесном перешейке перед лугами. Кожевников точно знал… Увидели отблеск костра, но он не спал, мерзавец, и конь наготове. Ветка под ногой у меня треснула, он на звук выстрелил, вскочил в седло — и как растаял во тьме.
— Но и вы стреляли!
— А как же! Раз он начал… Честный человек не побежит. И знаешь, кровь на кустах нашли. То ли в коня угодили, то ли в самого. Поискали кругом, на луга вышли, там след по росной траве видный. Ускакал к Холодной.
— А у костра?
— Чисто.
Развернули карту. Куда поедет, если ранен?
— Скорее всего, самого поранили, а не коня, — предположил Саша. — Коня бросил бы.
— Если так, то выйдет он в Хамышки. Но там долина трудная, да и побоится, что встретим его, опередим. Значит, в Псебай подастся.
— Чего ему надо? — задумчиво произнес Саша.
Пожалуй, он подумал, что выслеживают их с Катей. Я думал совсем о другом человеке.
Выехали мы с большим опозданием, лишь ночью прибыли к Телеусову. Здесь распрощался с Филатовым, который готовился добыть зубра на чучело. Алексея Власовича отдельно попросил послушать, нет ли у них или в Сохрае разговора о раненом человеке, и уже утром поспешил в Псебай.
Дом тети Эмилии стоял сиротливо, с закрытыми ставнями. Еще не приехала. Едва я зашел к себе, как отец подал депешу. Ютнер вызывал меня в Петербург.
И от Дануты было короткое и ласковое письмо. Придвинулось время каникул, она готовилась ехать с тетей домой.
Я пошел к Щербакову доложить, как устроились в Гузерипле новые работники. Естественно, похвалил Кухаревича за энергию, рабочее настроение. И сказал о ночном поиске, выстреле по егерям, их ответном огне.
Никита Иванович долго молчал, почесывал в смущении затылок, потом, что-то решив, сказал:
— А пойдем-ка мы с тобой к Ванятке Чебурнову. Прямо сейчас.
— Зачем?
— А затем, что Ванятку этого сегодня раненько повезли на Лабинскую в лазарет. Толкуют, ногу разбил где-то в горах. Операцию будут делать, а то и отрежут. Такое, знаешь ли, совпадение.
У младшего Чебурнова, недавно женившегося и отделенного, дом поражал угнетающей тишиной. Заплаканная супруга встретила нас недоверчиво и даже испуганно. Никита Иванович ласково пошутил с ней и, когда она успокоилась, осведомился, что там такое у Ивана стряслось.
— Коленка у его… Распухла до ужасти.
— И кровь есть?
— И кровь была. Рассек, бает, об камни. Горит огнем. Чем свет Семен прискакал на рессорке, уложил — и к дохтору.
Щербаков головой покачал, пожалел:
— Носит его нелегкая…
Винтовка висела на стенке.
— Хозяина? — спросил я и, не дожидаясь ответа, снял ружье, открыл затвор.
Никита Иванович лениво, как бы нехотя, вынул из кармана один патрон, протянул мне:
— Поди-ка, Михайлович, бабахни за двором.
— Ой, зачем же? — Жена даже присела от испуга.
— Да ты не той… Проверим. Жаловался он, осечки случаются. Если так, попросим Павлова, пусть отдаст в починку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88