Я тоже очень рада за тебя. Очень!
Новость весь вечер не выходила у меня из головы. Как примут ее мои друзья-студенты? Что скажет Саша? Его мировоззрение, которое стало и моим, никоим образом не воспримет чина. Отношение к казачьим офицерам все еще определялось событиями революции 1905 года. И еще: как отнесутся ко мне егеря Охоты, где даже наш старшой Щербаков не имел такого чина? А Кожевников, Телеусов? Не стану ли я среди них белой вороной?..
Подтверждение приказа пришло через неделю. Было обнародовано постановление ректората. Меня поздравили в торжественной обстановке. Саша слегка подтрунивал. Некоторое время я чувствовал, как товарищи присматривались ко мне, пытаясь обнаружить нечто новое. Приходилось слышать и насмешливые реплики, но сам я повода для этого не давал, просто не мог стать каким-то другим. И вскоре все улеглось. Мы сдавали экзамены, чем могли помогали друг другу, у всех были общие трудности и общие беды. Нечаянная новость забылась в хлопотах и работе. Хорунжий так хорунжий.
Вскоре я получил из Екатеринодара новенькую форму и пособие — совсем не лишнее — в сумме ста рублей. Данута заставила меня надеть мундир и возрадовалась, как радуется ребенок новой красивой игрушке. Потом озабоченно пометила мелком там и тут, велела снять и три-четыре вечера распарывала, подшивала, урезала, или, как выразилась сама, «подгоняла по фигуре».
От моих родных, от тети Эмилии пришли очень теплые поздравления. Сочинил письмо и Телеусов, назвавши меня в конце текста «ваше благородие».
Саша, увидев меня в форме, вытянулся, руки по швам, глаза навыкат. А потом рассмеялся и обнял. Он достаточно иронически принимал сам факт. Форма формой, а товарищ оставался. «Понято — принято».
В июне я получил аттестат об окончании Лесного института.
На сердце у меня теснились и радость и грусть. Завершился целый период жизни — студенческие годы. Что ждет нас с Данутой впереди? Особенно тревожно становилось, когда я вспоминал о разлуке. Один-два месяца мы проведем дома и вместе, а затем она вернется сюда. Почти на четыре года! В душе я надеялся, что она передумает и по какой-нибудь причине оставит курсы. Но сейчас об этом не могло быть и речи. Данута так увлеченно и горячо рассказывала мне о лекциях, своих профессорах, о перспективе на дальнейшее… Что-то здесь уже было от ее новой подруги Вали. Но и свое тоже. Она особенно увлеклась ботаникой, так что даже я достаточно хорошо знал кое-какие премудрости систематики растений.
Зоологи университета надеялись, что дружба с ними продолжится и на Кавказе. Они свое дело сделали: я многое преуспел в этой науке.
День расставания наступил.
Саша Кухаревич выглядел очень огорченным. Он то и дело вздыхал, смотрел на нас с Данутой грустными глазами и отворачивался, чтобы скрыть смущение. Мы любили друг друга.
На вокзале колготились, смеялись, стараясь не поддаться грусти. И тут Кухаревич вдруг потянул меня за рукав. Мы отошли от толпы провожающих. Саша казался смущенным.
— Слушай, — сказал он. — Я должен признаться тебе… Все эти годы я прямо причастен к социал-демократии. Помнишь, однажды меня долго не было дома, а когда я пришел, то попросил тебя…
— Помню. Тогда ты не ответил на мой вопрос.
— Я чудом ушел от облавы, Андрей. От жандармов. Это могло плохо кончиться: Сибирью. Впервые я едва не попался.
— А почему они…
— Мы собрались на конференцию. Обсуждали важные вопросы. Но это, так сказать, запоздавшее разъяснение. Теперь я хочу знать: если вдруг обстоятельства… Если мне и моим товарищам потребуется помощь, могу я рассчитывать на тебя?
— Можешь, Саша. И ты и твои товарищи.
Лицо его осветилось. Но он тут же остро посмотрел по сторонам. Привычка конспиратора, это так естественно.
— Я буду работать недалеко от тебя. В одном из черноморских лесничеств, как можно ближе к Новороссийску. Место условлено моими руководителями. Так что если…
— В любое время. Мой дом — твой дом.
Мы крепко и коротко обнялись. Глаза повлажнели. С этой минуты каждый пошел своей дорогой. Но дружба осталась.
Саша поцеловал руку моей невесте, что-то пробормотал, надвинул на глаза козырек фуражки и, очень расстроенный, быстро пошел от вагона. Высокую фигуру его мы видели в стороне, пока не тронулся поезд.
Прощай, Санкт-Петербург!
Уложились, закрыли дверь купе. Данута почувствовала себя дома. Она повисла на мне, подогнув ноги. Я усадил ее на диван.
— Господин хорунжий, будьте добры, закажите мне чаю, — капризным тоном светской дамы молвила она. И, счастливая, засмеялась.
На четвертый день поезд прошел по мосту через мутную после дождей Кубань. Совсем немного до Армавирской. Данута заставила меня надеть офицерскую форму. Можно было предполагать, что псебайцы обставят наш приезд как можно торжественней. Приедет папа, чего бы это ему ни стоило. И тетя Эмилия. И, может быть, господин урядник.
Последние двадцать минут мы не отходили от окна.
Молодое лето раскрывалось перед нами во всей цветистой красе своей. Днем раньше, а может быть, и ночью прошел дождь, он освежил белые акации вдоль дороги, подсолнухи и пшеницу в степи, прибил пыль на дорогах. Свежий, промытый воздух не туманил дали, и на горизонте, косо от железной дороги, синё и величественно, словно призрачное, таинственное царство, в небо подымались зубчатые горы. Кавказ представал перед нами. Что сулил он мне и Дануте? Чего он ждал от нас?
Поезд замедлил ход. Мы все еще стояли у окна. Вот и армавирский перрон, разноцветный от платьев встречающих.
— Тетя! — закричала Данута в закрытое окно и забарабанила кулачком в перчатке.
Эмилия увидела вас, прижала платок к глазам и, ускоряя шаг, двинулась за вагоном. Мой отец, с палочкой в руке, седой, сутулый, однако же в мундире, при боевых орденах и медалях, тоже засеменил за тетей.
Поодаль стоял урядник Павлов с десятком казаков. Фуражку он держал на согнутой руке. Чисто выбритая голова его масляно блестела на солнце.
4
Такое любопытное событие — свадьба!
Чуть ли не весь Псебай собрался около недавно покрашенной, нарядной церкви, когда наш поезд — вереница взятых внаем колясок и экипажей — остановился перед папертью.
Приглушенный шорох пробежал над головами людей. Данута, в белом платье и фате, прежде всего прошла вместе со мной к железной калиточке на кладбище, где под каменной плитой лежали ее родители. Женщины сбились у ограды и беззвучно плакали. Кто мог удержаться от слез, когда невеста опустилась на колени перед могилой и взглядом пригласила меня? Данута плакала и шептала. Может быть, просила благословения на этот важный шаг в своей жизни.
Мы положили цветы, постояли и пошли в церковь. Нас пригласили к аналою.
И после венчания, в окружении всех егерей Охоты и своих родных, мы вышли на паперть, второй раз подошли к дорогой могиле. Отколов от своего платья белую розу, Данута положила ее на камень.
Перед тем как сесть в экипаж, произошло событие, о котором нельзя не упомянуть. Расталкивая толпу, к нам стали протискиваться два черкеса. Один из них высоко над головой нес огромный букет. На всю жизнь запомнился мне этот букет: пышные ярко-красные пионы, темно-зеленые листья и белые, будто из стеарина, цветы рододендрона с желтой сердцевиной.
Приблизившись, черкес стал на одно колено и протянул необъятный букет моей жене.
— От гаспадина Керима Улагая! — торжественно сказал он.
Улыбчивое лицо Дануты резко изменилось. Она отшатнулась от букета, сделала шаг назад, как это делают, увидев змею. И тут же строго сказала:
— Андрей, брось его под ноги коням!
Повернувшись спиной к непрошеным дарителям и слегка приподняв платье, по-королевски вошла в экипаж. Букет полетел на землю.
В толпе одобрительно загудели, я успел заметить, как егеря спокойно и властно оттискивали дарителей подальше от нас. Кони тронулись. Мы поехали в дом моих родителей. Почти всю дорогу оскорбленная Данута молчала и презрительно щурила глаза. Только у дома сказала:
— Какая наглость!
— Понято и забыто, — быстро ответил я присказкой Саши Кухаревича.
Данута глянула на меня. Мы рассмеялись.
Есаул хотел омрачить нам памятный день. Не вышло.
Поезд из экипажей проехал улицей. Свадьба. Такое событие!..
На первое время мы поселились в большом доме тети Эмилии. И по нескольку раз в день ходили в гости к моим родителям.
Пробежало несколько шумных, незабываемых дней. Жизнь как будто вошла в нормальную колею. Для меня это была не просто жизнь, а какой-то удивительный праздник. Когда я вставал по утрам, Данута уже встречала меня в неизменном своем фартучке, деятельная, розовощекая, с засученными по-рабочему рукавами кофточки. Какое-то олицетворение домовитости и труда. В доме тети, в доме моих родителей все вдруг оказалось в ее руках, она все успевала сделать прежде других, маме и тете Эмилии оставалось только дивиться той хозяйственной ухватке, с которой Данута бралась за любое дело. Неизменно радостное, возбужденно-светлое лицо ее как нельзя лучше говорило о том, что такая жизнь доставляет ей немалое удовольствие.
В горы я не ездил, но с егерями встречался часто. Никита Иванович обстоятельно рассказывал мне, какие дела в лесу. По мере того как календарь отсчитывал дни до отъезда Дануты, я все более мрачнел. Вот уже осталось десять, пять, потом три, два дня. Данута тоже мучилась, но старалась не подавать виду, и лишь однажды, когда собирали белье в дорожную корзину, я застал ее в слезах.
— Останься, женушка, — попросил я.
Она тряхнула головой, волосы скрыли лицо, а через минуту глаза ее глядели на меня с ласковым укором:
— Как ты можешь, Андрюша! Разве я расстраивала тебя несбыточными просьбами, когда ты уезжал? Вспомни. Сейчас мы с тобой просто поменялись ролями, и надо быть мужественным, принять временную разлуку как должное. Разве тебе не хочется иметь образованную жену, друга и помощника во всем, что ты задумал и намерен делать?
— Далекие дисциплины…
— Ботаника? А чем питаются твои зубры? Изучать животных — значит изучать их пищу. Ты — знаток леса и зверя. Я хочу знать все растения. И прежде всего — Кавказа. Мы вместе будем разгадывать его бесчисленные тайны, поможем горам оставаться вечно молодыми. Разве не так, если думать о будущем? Да и расстаемся мы ненадолго. Шесть месяцев — и я приеду в отпуск. И еще через полгода. А вдруг и ты приедешь ко мне, вдруг такая возможность? Как я встречу тебя!..
День прощания наступил. Опять пыльная коляска и знакомая дорога, сперва каменистая, с резкими звуками из-под колес, далее, по степи, мягкая, укачивающая, дорога-разлучница через Лабинскую, Курганинскую, по пологим холмам и западинам. Если оглянешься — за спиной горы; они уходят, их вершины все туманнее, синей, пока совсем не сольются с небом.
Поезд подошел, втянул в себя мою Дануту, победно свистнул и умчался вдаль по накатанным, горячим рельсам.
А я остался. В тоске и одиночестве.
И почти сразу, помогая мне избавиться от горечи разлуки, голову захлестнули заботы и обязанности, которые я сам устанавливал для себя и сам пытался выполнить.
Запись шестая
С егерями — к зубрам. Первые наблюдения. Чертовы ворота. Логово опасного браконьера. Нравы зубриного стада. Подозрительный Семен.
1
Зубры… Их надо изучить, понять. Это прежде всего. А понявши, все-все делать для спокойной жизни стада и для сохранности его. Я раздумывал над этим с таким внутренним ощущением, будто не приказ Ютнера исполняю, а свое собственное, глубоко личное желание, рожденное ответственностью перед родиной.
Зубров предстояло разыскать и понаблюдать. Для этого прежде всего отправиться на Кишу, древнейшее их кавказское обиталище. И конечно, заехать в Хамышки, взять с собой Телеусова, без которого поначалу я вряд ли добьюсь чего-либо путного, пройти-проехать с ним по долине от устья реки к ее истокам. Мы уже раньше договорились о встрече. Он ожидал меня.
Дом, где не слышался голос Дануты, казался пустым и осиротевшим. Я перебрался к своим. Но и здесь не хватало именно ее. Мама ходила по комнатам и вздыхала, подолгу стояла у шкафа, у окна с каким-нибудь платочком или старыми перчатками невестки. Глаза у нее были печальные. Отец забирался в угол на веранде и либо молчал, опустивши книгу на колени, либо едва слышно насвистывал какой-нибудь старый марш. Когда в одну из таких минут я остановился перед ним, он вздохнул и задумчиво-печально произнес:
— В доме, где нет маленьких детей, по углам заводятся черти. Боюсь, что увижу их собственными глазами.
Ну что я мог ответить ему! Пока Данута учится, вряд ли в этом доме он услышит топот маленьких ножек внука.
На следующий день я привел из конюшни своего Алана, особо тщательно почистил его, проверил седло, оружие, снаряжение в сумах, сказал своим о маршруте, и на другое утро конь уже вынес меня со двора.
Началась работа.
Ориентируясь по карте и памяти, я проехал тропой по северным склонам Передового хребта, стараясь укоротить путь в междуречье Лабёнка и Белой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Новость весь вечер не выходила у меня из головы. Как примут ее мои друзья-студенты? Что скажет Саша? Его мировоззрение, которое стало и моим, никоим образом не воспримет чина. Отношение к казачьим офицерам все еще определялось событиями революции 1905 года. И еще: как отнесутся ко мне егеря Охоты, где даже наш старшой Щербаков не имел такого чина? А Кожевников, Телеусов? Не стану ли я среди них белой вороной?..
Подтверждение приказа пришло через неделю. Было обнародовано постановление ректората. Меня поздравили в торжественной обстановке. Саша слегка подтрунивал. Некоторое время я чувствовал, как товарищи присматривались ко мне, пытаясь обнаружить нечто новое. Приходилось слышать и насмешливые реплики, но сам я повода для этого не давал, просто не мог стать каким-то другим. И вскоре все улеглось. Мы сдавали экзамены, чем могли помогали друг другу, у всех были общие трудности и общие беды. Нечаянная новость забылась в хлопотах и работе. Хорунжий так хорунжий.
Вскоре я получил из Екатеринодара новенькую форму и пособие — совсем не лишнее — в сумме ста рублей. Данута заставила меня надеть мундир и возрадовалась, как радуется ребенок новой красивой игрушке. Потом озабоченно пометила мелком там и тут, велела снять и три-четыре вечера распарывала, подшивала, урезала, или, как выразилась сама, «подгоняла по фигуре».
От моих родных, от тети Эмилии пришли очень теплые поздравления. Сочинил письмо и Телеусов, назвавши меня в конце текста «ваше благородие».
Саша, увидев меня в форме, вытянулся, руки по швам, глаза навыкат. А потом рассмеялся и обнял. Он достаточно иронически принимал сам факт. Форма формой, а товарищ оставался. «Понято — принято».
В июне я получил аттестат об окончании Лесного института.
На сердце у меня теснились и радость и грусть. Завершился целый период жизни — студенческие годы. Что ждет нас с Данутой впереди? Особенно тревожно становилось, когда я вспоминал о разлуке. Один-два месяца мы проведем дома и вместе, а затем она вернется сюда. Почти на четыре года! В душе я надеялся, что она передумает и по какой-нибудь причине оставит курсы. Но сейчас об этом не могло быть и речи. Данута так увлеченно и горячо рассказывала мне о лекциях, своих профессорах, о перспективе на дальнейшее… Что-то здесь уже было от ее новой подруги Вали. Но и свое тоже. Она особенно увлеклась ботаникой, так что даже я достаточно хорошо знал кое-какие премудрости систематики растений.
Зоологи университета надеялись, что дружба с ними продолжится и на Кавказе. Они свое дело сделали: я многое преуспел в этой науке.
День расставания наступил.
Саша Кухаревич выглядел очень огорченным. Он то и дело вздыхал, смотрел на нас с Данутой грустными глазами и отворачивался, чтобы скрыть смущение. Мы любили друг друга.
На вокзале колготились, смеялись, стараясь не поддаться грусти. И тут Кухаревич вдруг потянул меня за рукав. Мы отошли от толпы провожающих. Саша казался смущенным.
— Слушай, — сказал он. — Я должен признаться тебе… Все эти годы я прямо причастен к социал-демократии. Помнишь, однажды меня долго не было дома, а когда я пришел, то попросил тебя…
— Помню. Тогда ты не ответил на мой вопрос.
— Я чудом ушел от облавы, Андрей. От жандармов. Это могло плохо кончиться: Сибирью. Впервые я едва не попался.
— А почему они…
— Мы собрались на конференцию. Обсуждали важные вопросы. Но это, так сказать, запоздавшее разъяснение. Теперь я хочу знать: если вдруг обстоятельства… Если мне и моим товарищам потребуется помощь, могу я рассчитывать на тебя?
— Можешь, Саша. И ты и твои товарищи.
Лицо его осветилось. Но он тут же остро посмотрел по сторонам. Привычка конспиратора, это так естественно.
— Я буду работать недалеко от тебя. В одном из черноморских лесничеств, как можно ближе к Новороссийску. Место условлено моими руководителями. Так что если…
— В любое время. Мой дом — твой дом.
Мы крепко и коротко обнялись. Глаза повлажнели. С этой минуты каждый пошел своей дорогой. Но дружба осталась.
Саша поцеловал руку моей невесте, что-то пробормотал, надвинул на глаза козырек фуражки и, очень расстроенный, быстро пошел от вагона. Высокую фигуру его мы видели в стороне, пока не тронулся поезд.
Прощай, Санкт-Петербург!
Уложились, закрыли дверь купе. Данута почувствовала себя дома. Она повисла на мне, подогнув ноги. Я усадил ее на диван.
— Господин хорунжий, будьте добры, закажите мне чаю, — капризным тоном светской дамы молвила она. И, счастливая, засмеялась.
На четвертый день поезд прошел по мосту через мутную после дождей Кубань. Совсем немного до Армавирской. Данута заставила меня надеть офицерскую форму. Можно было предполагать, что псебайцы обставят наш приезд как можно торжественней. Приедет папа, чего бы это ему ни стоило. И тетя Эмилия. И, может быть, господин урядник.
Последние двадцать минут мы не отходили от окна.
Молодое лето раскрывалось перед нами во всей цветистой красе своей. Днем раньше, а может быть, и ночью прошел дождь, он освежил белые акации вдоль дороги, подсолнухи и пшеницу в степи, прибил пыль на дорогах. Свежий, промытый воздух не туманил дали, и на горизонте, косо от железной дороги, синё и величественно, словно призрачное, таинственное царство, в небо подымались зубчатые горы. Кавказ представал перед нами. Что сулил он мне и Дануте? Чего он ждал от нас?
Поезд замедлил ход. Мы все еще стояли у окна. Вот и армавирский перрон, разноцветный от платьев встречающих.
— Тетя! — закричала Данута в закрытое окно и забарабанила кулачком в перчатке.
Эмилия увидела вас, прижала платок к глазам и, ускоряя шаг, двинулась за вагоном. Мой отец, с палочкой в руке, седой, сутулый, однако же в мундире, при боевых орденах и медалях, тоже засеменил за тетей.
Поодаль стоял урядник Павлов с десятком казаков. Фуражку он держал на согнутой руке. Чисто выбритая голова его масляно блестела на солнце.
4
Такое любопытное событие — свадьба!
Чуть ли не весь Псебай собрался около недавно покрашенной, нарядной церкви, когда наш поезд — вереница взятых внаем колясок и экипажей — остановился перед папертью.
Приглушенный шорох пробежал над головами людей. Данута, в белом платье и фате, прежде всего прошла вместе со мной к железной калиточке на кладбище, где под каменной плитой лежали ее родители. Женщины сбились у ограды и беззвучно плакали. Кто мог удержаться от слез, когда невеста опустилась на колени перед могилой и взглядом пригласила меня? Данута плакала и шептала. Может быть, просила благословения на этот важный шаг в своей жизни.
Мы положили цветы, постояли и пошли в церковь. Нас пригласили к аналою.
И после венчания, в окружении всех егерей Охоты и своих родных, мы вышли на паперть, второй раз подошли к дорогой могиле. Отколов от своего платья белую розу, Данута положила ее на камень.
Перед тем как сесть в экипаж, произошло событие, о котором нельзя не упомянуть. Расталкивая толпу, к нам стали протискиваться два черкеса. Один из них высоко над головой нес огромный букет. На всю жизнь запомнился мне этот букет: пышные ярко-красные пионы, темно-зеленые листья и белые, будто из стеарина, цветы рододендрона с желтой сердцевиной.
Приблизившись, черкес стал на одно колено и протянул необъятный букет моей жене.
— От гаспадина Керима Улагая! — торжественно сказал он.
Улыбчивое лицо Дануты резко изменилось. Она отшатнулась от букета, сделала шаг назад, как это делают, увидев змею. И тут же строго сказала:
— Андрей, брось его под ноги коням!
Повернувшись спиной к непрошеным дарителям и слегка приподняв платье, по-королевски вошла в экипаж. Букет полетел на землю.
В толпе одобрительно загудели, я успел заметить, как егеря спокойно и властно оттискивали дарителей подальше от нас. Кони тронулись. Мы поехали в дом моих родителей. Почти всю дорогу оскорбленная Данута молчала и презрительно щурила глаза. Только у дома сказала:
— Какая наглость!
— Понято и забыто, — быстро ответил я присказкой Саши Кухаревича.
Данута глянула на меня. Мы рассмеялись.
Есаул хотел омрачить нам памятный день. Не вышло.
Поезд из экипажей проехал улицей. Свадьба. Такое событие!..
На первое время мы поселились в большом доме тети Эмилии. И по нескольку раз в день ходили в гости к моим родителям.
Пробежало несколько шумных, незабываемых дней. Жизнь как будто вошла в нормальную колею. Для меня это была не просто жизнь, а какой-то удивительный праздник. Когда я вставал по утрам, Данута уже встречала меня в неизменном своем фартучке, деятельная, розовощекая, с засученными по-рабочему рукавами кофточки. Какое-то олицетворение домовитости и труда. В доме тети, в доме моих родителей все вдруг оказалось в ее руках, она все успевала сделать прежде других, маме и тете Эмилии оставалось только дивиться той хозяйственной ухватке, с которой Данута бралась за любое дело. Неизменно радостное, возбужденно-светлое лицо ее как нельзя лучше говорило о том, что такая жизнь доставляет ей немалое удовольствие.
В горы я не ездил, но с егерями встречался часто. Никита Иванович обстоятельно рассказывал мне, какие дела в лесу. По мере того как календарь отсчитывал дни до отъезда Дануты, я все более мрачнел. Вот уже осталось десять, пять, потом три, два дня. Данута тоже мучилась, но старалась не подавать виду, и лишь однажды, когда собирали белье в дорожную корзину, я застал ее в слезах.
— Останься, женушка, — попросил я.
Она тряхнула головой, волосы скрыли лицо, а через минуту глаза ее глядели на меня с ласковым укором:
— Как ты можешь, Андрюша! Разве я расстраивала тебя несбыточными просьбами, когда ты уезжал? Вспомни. Сейчас мы с тобой просто поменялись ролями, и надо быть мужественным, принять временную разлуку как должное. Разве тебе не хочется иметь образованную жену, друга и помощника во всем, что ты задумал и намерен делать?
— Далекие дисциплины…
— Ботаника? А чем питаются твои зубры? Изучать животных — значит изучать их пищу. Ты — знаток леса и зверя. Я хочу знать все растения. И прежде всего — Кавказа. Мы вместе будем разгадывать его бесчисленные тайны, поможем горам оставаться вечно молодыми. Разве не так, если думать о будущем? Да и расстаемся мы ненадолго. Шесть месяцев — и я приеду в отпуск. И еще через полгода. А вдруг и ты приедешь ко мне, вдруг такая возможность? Как я встречу тебя!..
День прощания наступил. Опять пыльная коляска и знакомая дорога, сперва каменистая, с резкими звуками из-под колес, далее, по степи, мягкая, укачивающая, дорога-разлучница через Лабинскую, Курганинскую, по пологим холмам и западинам. Если оглянешься — за спиной горы; они уходят, их вершины все туманнее, синей, пока совсем не сольются с небом.
Поезд подошел, втянул в себя мою Дануту, победно свистнул и умчался вдаль по накатанным, горячим рельсам.
А я остался. В тоске и одиночестве.
И почти сразу, помогая мне избавиться от горечи разлуки, голову захлестнули заботы и обязанности, которые я сам устанавливал для себя и сам пытался выполнить.
Запись шестая
С егерями — к зубрам. Первые наблюдения. Чертовы ворота. Логово опасного браконьера. Нравы зубриного стада. Подозрительный Семен.
1
Зубры… Их надо изучить, понять. Это прежде всего. А понявши, все-все делать для спокойной жизни стада и для сохранности его. Я раздумывал над этим с таким внутренним ощущением, будто не приказ Ютнера исполняю, а свое собственное, глубоко личное желание, рожденное ответственностью перед родиной.
Зубров предстояло разыскать и понаблюдать. Для этого прежде всего отправиться на Кишу, древнейшее их кавказское обиталище. И конечно, заехать в Хамышки, взять с собой Телеусова, без которого поначалу я вряд ли добьюсь чего-либо путного, пройти-проехать с ним по долине от устья реки к ее истокам. Мы уже раньше договорились о встрече. Он ожидал меня.
Дом, где не слышался голос Дануты, казался пустым и осиротевшим. Я перебрался к своим. Но и здесь не хватало именно ее. Мама ходила по комнатам и вздыхала, подолгу стояла у шкафа, у окна с каким-нибудь платочком или старыми перчатками невестки. Глаза у нее были печальные. Отец забирался в угол на веранде и либо молчал, опустивши книгу на колени, либо едва слышно насвистывал какой-нибудь старый марш. Когда в одну из таких минут я остановился перед ним, он вздохнул и задумчиво-печально произнес:
— В доме, где нет маленьких детей, по углам заводятся черти. Боюсь, что увижу их собственными глазами.
Ну что я мог ответить ему! Пока Данута учится, вряд ли в этом доме он услышит топот маленьких ножек внука.
На следующий день я привел из конюшни своего Алана, особо тщательно почистил его, проверил седло, оружие, снаряжение в сумах, сказал своим о маршруте, и на другое утро конь уже вынес меня со двора.
Началась работа.
Ориентируясь по карте и памяти, я проехал тропой по северным склонам Передового хребта, стараясь укоротить путь в междуречье Лабёнка и Белой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88