— Доровский, казалось, убеждал самого себя. — Она слепа и бездумна, а мы, человеки, в своих умствованиях подменяем себя природой, пытаемся мыслить в масштабах вечности. В итоге — тупик. Не лучше ли принять расхожий постулат о том, что смысл жизни в ней самой?
— Допустим, приняли? — с пробудившимся интересом поддержал разговор Малик, хотя лично его подобные темы никогда глубоко не затрагивали. — Что дальше?
— Достойная мыслящего существа определённость. Из чего слагается наша жизнь? Работа, семья, друзья, удовольствия, — Доровский на мгновение прислушался к себе. — Да, удовольствия, причём в самом широком смысле. Иначе зачем жить? Сам процесс жизни должен приносить радость. Вы в целом довольны своей жизнью, Марлен Борисович?
— В целом доволен, — с готовностью ответил Малик. — Хотя отдельные частности портят мне всё удовольствие.
— Что и требовалось доказать! — торжествуя, воскликнул Доровский. — Частности, неудачи, горечь поражения и прочие неприятные штуки входят в условия игры. Без них нет радости преодоления и восторга победы. Пока у вас есть стержневая забота, доставляющая вам, вопреки любым издержкам, удовольствие, вы счастливы. Потому что замыкается круг, и понятия “работа” и “удовольствие” становятся неразличимы. Только тогда в основе своей бессмысленное существование человека наполняется особым, я бы сказал благородным, смыслом.
— Я полностью с вами согласен, Евгений Владимирович, хотя Кира, наверное, понял бы вас намного глубже. Но я парень практический, как говорят, себе на уме. Меня интересуют частности, издержки, по-вашему. В принципе я не возражаю: надо, так надо. Но почему бы не свести их до минимума? Чуточку помочь себе и своим близким? Имею право?
— Полное. У вас есть практические рецепты, коль вы такой практический человек?
— Как раз об этом я и хотел с вами посоветоваться! — Зная привычку шефа к многословной риторике, Малик умело перевёл разговор на конкретную почву. — Я надумал уйти из института, — заявил он, собравшись с духом.
— Вот те раз! — воспаривший духом Доровский мигом обрушился с облаков. — Только этого мне недоставало! И почему так, вдруг?
— Не вдруг, Евгений Владимирович. Я уже давно об этом подумываю.
— И куда же вы нацелились, друже?
— На завод!
— Как? — Доровский даже поперхнулся от неожиданности. — На какой завод?
— Судите сами, — вкрадчиво заворковал Малик. — В институте я остался в полном одиночестве. Новый завлаб уже косится на меня за постоянные отлучки, и вообще неизвестно, будет ли возобновлена тема на будущий год. Что я теряю?
— Прежде всего, экспериментальную базу, созданную с таким трудом!
— Ничего подобного. В заводской лаборатории прекрасно освоили нашу методику. Практически все необходимые анализы сейчас выполняются только там. Кстати, намного быстрее. Можно сказать, в тот же день. Ведь у них поток, производство. Я уж не говорю о том, что стенд требует постоянного присмотра. Меня некому там заменить, Евгений Владимирович.
— Допустим, — Доровский уже понял, что Малик не намерен оставить тему, как это сделал Ланской, и немного успокоился. — Но в какой роли вы видите себя там? Вы же экспериментатор, а не инженер, притом химик.
— Да найдут они мне подходящую должность! — Марлен беспечно махнул рукой. — Зато я буду постоянно при деле. На данном этапе всё упирается в стенд. Лабораторные опыты себя исчерпали. Самая пора сосредоточить усилия на главном. Если бы мы хоть на режим вышли!
— До этого, как я понял, далеко.
— В том-то и суть! И вместо того чтобы день и ночь возиться со стендом, я занимаюсь челночной дипломатией. Установка неделями простаивает, механики работают спустя рукава, с прохладцей, отношение руководства скептическое. Того и гляди, свернут исследования. Нужен хозяйский глаз. Уверяю вас, что заводчане совершенно иначе станут относиться к делу. А так, кто я для них? Гастролёр! Приехал и уехал, голова не болит. Замглавного конструктора и без того жалуется, что мы ему камень на шею повесили. Со своей точки зрения, он прав. От основной работы его же никто не освобождал. Долго так продолжаться не может на голом энтузиазме.
— В ваших аргументах есть известный резон, но в целом — прожектёрство, маниловщина. Вредная маниловщина!
— Почему же маниловщина, Евгений Владимирович?
— Да потому, что своими фантазиями вы рискуете оставить нас у разбитого корыта. На чём держится сотрудничество с комбинатом?
— Прежде всего на расположении директора или, говоря иначе, на вашем и Михаила Евгеньевича авторитете.
— Связи, мой дорогой, и вообще личные взаимоотношения фактор важный, но не определяющий. Они могут либо ускорить, либо замедлить объективный процесс, не более. Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы за нашим изобретением не стояла принципиально новая технология, причём сулящая выгоды, не помогли бы никакие авторитеты.
— Согласен, Евгений Владимирович. Кира тоже так считает. Но ведь без поддержки нас и загробить могли, невзирая на все выгоды? Очень просто.
— Могли и загробить, — совершенно спокойно согласился Доровский. — Но надолго ли? Пусть не сегодня, а завтра или даже через год, но мы бы всё равно получили свидетельство. Таково свойство объективной истины. Поверьте моему опыту.
— А нервотрёпка? А потерянное в бесконечных спорах и обсуждениях время, отнятое у работы?
— Тут я с вами согласен. Поддержка на то и нужна, чтобы сберечь силы и время для главного. Борьба в науке неизбежна. Новое не может утвердиться без борьбы. Элементарная диалектика. — Евгений Владимирович взглянул на часы. — Однако мы отвлеклись. Вернёмся к вашим фантазиям. Трудность положения усугубляется тем, что юридическую основу сотрудничества института с заводом составляет хозяйственный договор. Если вы уйдёте, он потеряет всякий смысл, превратится в фикцию.
— Но я же останусь при установке! — продолжал упорствовать Марлен, мысленно признав легковесность аргумента.
— В каком качестве? — холодно спросил Доровский. — Тема-то ваша тю-тю…
— Её и без того прикроют.
— Только на будущий год, а за год можно — ого-го — сколько сделать. Во-вторых, бабушка надвое сказала. Пусть попробуют! Мы и сами с усами!
— Трудновато мне придётся одному, — вздохнул Марлен, раздавленный железобетонными доводами шефа. В Доровском вполне мирно уживались приверженность к философским витийствам с трезвым знанием потаённых пружин и винтиков хозяйственно-управленческого механизма. Крыть было нечем.
— Чего-чего, а лёгкой жизни пообещать не могу, — согласился шеф чуть ли не с радостью. — Но вы ведь и не искали себе лёгкой жизни? В науке, к сожалению, на одного с сошкой приходится семеро с ложкой. Вот им действительно живётся безбедно. Работёнка не пыльная, притом престиж. Однако не нам им завидовать, Марлен Борисович. Это они завидуют нам чёрной завистью и всячески ставят палки в колеса. Продержитесь уж как-нибудь годик, а там видно будет. В крайнем случае заберу вас к себе вместе с темой. Поедете?
— С превеликой радостью! — растрогался Марлен. — Спасибо, Евгений Владимирович. Признаться, я давно ждал.
— Чего же молчали, если давно? Надо было сказать. Не чужие.
— А нельзя сделать так, чтобы вы тему забрали, а я всё же при установке остался, на меткомбинате? — вкрадчиво возобновил натиск Марлен. — Это был бы идеальный вариант.
— Почему вы так думаете? — Доровский мысленно оценил предложенный вариант. — Вас что, действительно туда тянет?
— Тянет, Евгений Владимирович. Чем глубже врастаю в проблему, тем яснее вижу, что моё место именно там. Без металлургов нам не поднять тему. Работы ведь непочатый край, на всю жизнь хватит. И что самое главное, она мне нравится. Я не могу мыслить формулами, как Кира. Мне обязательно своими руками пощупать надо. Я уж не говорю про условия. Всего за два месяца мы изготовили и опробовали четыре варианта реакторов! Да у нас в институте на это годы уйдут! Это же силища! Могучая техника. Широкие возможности…
— Хорошо, Марлен Борисович, я вас понял, поэтому не надо на меня эмоционально давить. У вас был конкретный разговор с руководством?
— Конкретного не было, потому что я сперва с вами хотел согласовать, но в общих чертах мы с Порфирием Кузьмичом договорились. У меня создалось впечатление, что он отнесётся положительно. Даже больше того…
— Допустим. — Доровский задумчиво побарабанил пальцами по краю стола. — Но всё равно, раньше чем через год я тему взять не смогу. Надеюсь, это-то вы понимаете?
— Вполне. Я подожду, Евгений Владимирович.
— Жена-то как к вашим завихрениям относится?
— Нормально! — обрадовался Марлен, поняв, что шеф начинает сдавать позиции. — Поедет со мной! И девок возьмём!
— Завидная уверенность, — с затаённой грустью усмехнулся Евгений Владимирович. — Мои вон не поехали… И то правда, сколько мне там осталось? А здесь квартира, дача опять же — надо беречь.
— У них в городе и музыкальная школа есть!
— Ишь чему радуется! Квартира его не волнует, лишь бы музыкальная школа была. — Доровский, словно окончательно отступаясь, покачал головой.
— Для нас это очень важно, — пояснил извиняющимся тоном Марлен.
— Тогда крепись, казак. — Прислушиваясь к прибывающему гомону голосов в коридорах, Евгений Владимирович вновь взглянул на часы. — Ваша задача — продержаться без потерь материальной техники и престижа хотя бы до весны. За этот срок я жду от вас следующего: готовой диссертации в переплетённом виде и по возможности выхода на режим. Договорились?
— Договорились!
— Остальные проблемы решим к обоюдному удовольствию. — Доровский засуетился и, подхватив под мышку неразлучный портфель, бросился к дверям. — Прошу прощения, Марлен Борисович, но надо бежать! Выступаю с докладом…
XXXVI
Зима пришла в Гоби тихая и бесснежная. Днём бывало порой даже жарко, но с заходом солнца песчаные барханы цепенели в тисках лютой стужи.
Седьмая буровая расположилась поблизости от заброшенной ламаистской кумирни. Похожие на собак лохматые львы стерегли разрушенное святилище, слепо таращась на вагончики-“балки”, доставленные в песчаную глухомань вертолетом. Кроме буровиков, здесь жили трое геологов из комплексной экспедиции. На скважину возлагались большие надежды, и они остались зимовать после окончания полевого сезона. Каждую декаду из соседнего центра прилетал вертолёт со сменой. Он подвозил продовольствие, газеты, письма и жизненно важное горючее для движка. О воде, к счастью, заботиться не приходилось. За воротами древнего храма, смотревшими двумя парами супротивных арок на все стороны света, нашли занесённый песком колодец. Его очистили, углубили и поставили электронасос. Вода оказалась немного солоноватой, но вкусной, напоминающей “Ессентуки”.
Кирилл делил нары с монгольским геологом Лобсаном Дугэрсурэном. С наступлением темноты, когда выключали движок, они подолгу беседовали у раскалённой печурки, вспоминая Москву, общих знакомых, университет. Узнав, что Дугэрсурэн кончал у Корвата и Анастасии Михайловны, Кирилл сразу расположился душой к этому молодому красивому парню с утончённым и умным лицом. На третий день знакомства, раздавив по случаю воскресного дня бутылочку пшеничной архи под пельмени — бозы, они перешли на “ты”.
Собственно, от Лобсана Кирилл и узнал о некоторых примечательных особенностях храмовой архитектуры.
— Вот тут и стояли позолоченные бурханы, — показав на ступенчатое возвышение, заваленное поломанной черепицей и перегнившими брусьями обвалившейся кровли, объяснил он. — На северной стене. Хоть по компасу проверяй.
— Почему именно на северной? — Кириллу захотелось докопаться до сути. — Наверное, это имело особый символический смысл?
— Не знаю, должно быть, имело. Мне дедушка рассказывал, но я почти всё забыл. Но север для монголов — самое важное направление. Ты только представь себе, что означала Полярная звезда для кочевника! И вообще, старики всегда ждали с севера счастья.
Кирилл осторожно разгрёб руками мусор. Среди бесформенных кусков штукатурки, сохранившей первозданную чистоту минеральных красок — на продырявленном потолке, стенах и даже обвитых чешуйчатыми драконами колоннах различались фрагменты росписи, — он нашёл осколки тонкой фарфоровой посуды, огарки курительных палочек, ломкие почерневшие останки засушенных цветов.
В помещении пахло тоской запустения и прахом столетий. Бившие сверху косые лучи струями танцующей пыли ложились на заброшенный алтарь, где под кучей бесформенного хлама лежали последние жертвы, поднесённые неизвестным богам. Рассыпались цветы, выгорело коровье масло в лампадах, жадный ветер пустыни выпил последние капли воды из чаш. Умерли и сами боги.
Сохранился лишь запах. Развеянное почти до неразличимости бальзамическое дыхание курений, можжевеловой хвои и драгоценных смол, привезённых из далёкой Индии или Тибета. Оно одно не покорилось хаосу небытия, пробуждая чужую смутную память о караванах, годами ползущих по ледяным кручам, и ослепительном великолепии празднеств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Допустим, приняли? — с пробудившимся интересом поддержал разговор Малик, хотя лично его подобные темы никогда глубоко не затрагивали. — Что дальше?
— Достойная мыслящего существа определённость. Из чего слагается наша жизнь? Работа, семья, друзья, удовольствия, — Доровский на мгновение прислушался к себе. — Да, удовольствия, причём в самом широком смысле. Иначе зачем жить? Сам процесс жизни должен приносить радость. Вы в целом довольны своей жизнью, Марлен Борисович?
— В целом доволен, — с готовностью ответил Малик. — Хотя отдельные частности портят мне всё удовольствие.
— Что и требовалось доказать! — торжествуя, воскликнул Доровский. — Частности, неудачи, горечь поражения и прочие неприятные штуки входят в условия игры. Без них нет радости преодоления и восторга победы. Пока у вас есть стержневая забота, доставляющая вам, вопреки любым издержкам, удовольствие, вы счастливы. Потому что замыкается круг, и понятия “работа” и “удовольствие” становятся неразличимы. Только тогда в основе своей бессмысленное существование человека наполняется особым, я бы сказал благородным, смыслом.
— Я полностью с вами согласен, Евгений Владимирович, хотя Кира, наверное, понял бы вас намного глубже. Но я парень практический, как говорят, себе на уме. Меня интересуют частности, издержки, по-вашему. В принципе я не возражаю: надо, так надо. Но почему бы не свести их до минимума? Чуточку помочь себе и своим близким? Имею право?
— Полное. У вас есть практические рецепты, коль вы такой практический человек?
— Как раз об этом я и хотел с вами посоветоваться! — Зная привычку шефа к многословной риторике, Малик умело перевёл разговор на конкретную почву. — Я надумал уйти из института, — заявил он, собравшись с духом.
— Вот те раз! — воспаривший духом Доровский мигом обрушился с облаков. — Только этого мне недоставало! И почему так, вдруг?
— Не вдруг, Евгений Владимирович. Я уже давно об этом подумываю.
— И куда же вы нацелились, друже?
— На завод!
— Как? — Доровский даже поперхнулся от неожиданности. — На какой завод?
— Судите сами, — вкрадчиво заворковал Малик. — В институте я остался в полном одиночестве. Новый завлаб уже косится на меня за постоянные отлучки, и вообще неизвестно, будет ли возобновлена тема на будущий год. Что я теряю?
— Прежде всего, экспериментальную базу, созданную с таким трудом!
— Ничего подобного. В заводской лаборатории прекрасно освоили нашу методику. Практически все необходимые анализы сейчас выполняются только там. Кстати, намного быстрее. Можно сказать, в тот же день. Ведь у них поток, производство. Я уж не говорю о том, что стенд требует постоянного присмотра. Меня некому там заменить, Евгений Владимирович.
— Допустим, — Доровский уже понял, что Малик не намерен оставить тему, как это сделал Ланской, и немного успокоился. — Но в какой роли вы видите себя там? Вы же экспериментатор, а не инженер, притом химик.
— Да найдут они мне подходящую должность! — Марлен беспечно махнул рукой. — Зато я буду постоянно при деле. На данном этапе всё упирается в стенд. Лабораторные опыты себя исчерпали. Самая пора сосредоточить усилия на главном. Если бы мы хоть на режим вышли!
— До этого, как я понял, далеко.
— В том-то и суть! И вместо того чтобы день и ночь возиться со стендом, я занимаюсь челночной дипломатией. Установка неделями простаивает, механики работают спустя рукава, с прохладцей, отношение руководства скептическое. Того и гляди, свернут исследования. Нужен хозяйский глаз. Уверяю вас, что заводчане совершенно иначе станут относиться к делу. А так, кто я для них? Гастролёр! Приехал и уехал, голова не болит. Замглавного конструктора и без того жалуется, что мы ему камень на шею повесили. Со своей точки зрения, он прав. От основной работы его же никто не освобождал. Долго так продолжаться не может на голом энтузиазме.
— В ваших аргументах есть известный резон, но в целом — прожектёрство, маниловщина. Вредная маниловщина!
— Почему же маниловщина, Евгений Владимирович?
— Да потому, что своими фантазиями вы рискуете оставить нас у разбитого корыта. На чём держится сотрудничество с комбинатом?
— Прежде всего на расположении директора или, говоря иначе, на вашем и Михаила Евгеньевича авторитете.
— Связи, мой дорогой, и вообще личные взаимоотношения фактор важный, но не определяющий. Они могут либо ускорить, либо замедлить объективный процесс, не более. Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы за нашим изобретением не стояла принципиально новая технология, причём сулящая выгоды, не помогли бы никакие авторитеты.
— Согласен, Евгений Владимирович. Кира тоже так считает. Но ведь без поддержки нас и загробить могли, невзирая на все выгоды? Очень просто.
— Могли и загробить, — совершенно спокойно согласился Доровский. — Но надолго ли? Пусть не сегодня, а завтра или даже через год, но мы бы всё равно получили свидетельство. Таково свойство объективной истины. Поверьте моему опыту.
— А нервотрёпка? А потерянное в бесконечных спорах и обсуждениях время, отнятое у работы?
— Тут я с вами согласен. Поддержка на то и нужна, чтобы сберечь силы и время для главного. Борьба в науке неизбежна. Новое не может утвердиться без борьбы. Элементарная диалектика. — Евгений Владимирович взглянул на часы. — Однако мы отвлеклись. Вернёмся к вашим фантазиям. Трудность положения усугубляется тем, что юридическую основу сотрудничества института с заводом составляет хозяйственный договор. Если вы уйдёте, он потеряет всякий смысл, превратится в фикцию.
— Но я же останусь при установке! — продолжал упорствовать Марлен, мысленно признав легковесность аргумента.
— В каком качестве? — холодно спросил Доровский. — Тема-то ваша тю-тю…
— Её и без того прикроют.
— Только на будущий год, а за год можно — ого-го — сколько сделать. Во-вторых, бабушка надвое сказала. Пусть попробуют! Мы и сами с усами!
— Трудновато мне придётся одному, — вздохнул Марлен, раздавленный железобетонными доводами шефа. В Доровском вполне мирно уживались приверженность к философским витийствам с трезвым знанием потаённых пружин и винтиков хозяйственно-управленческого механизма. Крыть было нечем.
— Чего-чего, а лёгкой жизни пообещать не могу, — согласился шеф чуть ли не с радостью. — Но вы ведь и не искали себе лёгкой жизни? В науке, к сожалению, на одного с сошкой приходится семеро с ложкой. Вот им действительно живётся безбедно. Работёнка не пыльная, притом престиж. Однако не нам им завидовать, Марлен Борисович. Это они завидуют нам чёрной завистью и всячески ставят палки в колеса. Продержитесь уж как-нибудь годик, а там видно будет. В крайнем случае заберу вас к себе вместе с темой. Поедете?
— С превеликой радостью! — растрогался Марлен. — Спасибо, Евгений Владимирович. Признаться, я давно ждал.
— Чего же молчали, если давно? Надо было сказать. Не чужие.
— А нельзя сделать так, чтобы вы тему забрали, а я всё же при установке остался, на меткомбинате? — вкрадчиво возобновил натиск Марлен. — Это был бы идеальный вариант.
— Почему вы так думаете? — Доровский мысленно оценил предложенный вариант. — Вас что, действительно туда тянет?
— Тянет, Евгений Владимирович. Чем глубже врастаю в проблему, тем яснее вижу, что моё место именно там. Без металлургов нам не поднять тему. Работы ведь непочатый край, на всю жизнь хватит. И что самое главное, она мне нравится. Я не могу мыслить формулами, как Кира. Мне обязательно своими руками пощупать надо. Я уж не говорю про условия. Всего за два месяца мы изготовили и опробовали четыре варианта реакторов! Да у нас в институте на это годы уйдут! Это же силища! Могучая техника. Широкие возможности…
— Хорошо, Марлен Борисович, я вас понял, поэтому не надо на меня эмоционально давить. У вас был конкретный разговор с руководством?
— Конкретного не было, потому что я сперва с вами хотел согласовать, но в общих чертах мы с Порфирием Кузьмичом договорились. У меня создалось впечатление, что он отнесётся положительно. Даже больше того…
— Допустим. — Доровский задумчиво побарабанил пальцами по краю стола. — Но всё равно, раньше чем через год я тему взять не смогу. Надеюсь, это-то вы понимаете?
— Вполне. Я подожду, Евгений Владимирович.
— Жена-то как к вашим завихрениям относится?
— Нормально! — обрадовался Марлен, поняв, что шеф начинает сдавать позиции. — Поедет со мной! И девок возьмём!
— Завидная уверенность, — с затаённой грустью усмехнулся Евгений Владимирович. — Мои вон не поехали… И то правда, сколько мне там осталось? А здесь квартира, дача опять же — надо беречь.
— У них в городе и музыкальная школа есть!
— Ишь чему радуется! Квартира его не волнует, лишь бы музыкальная школа была. — Доровский, словно окончательно отступаясь, покачал головой.
— Для нас это очень важно, — пояснил извиняющимся тоном Марлен.
— Тогда крепись, казак. — Прислушиваясь к прибывающему гомону голосов в коридорах, Евгений Владимирович вновь взглянул на часы. — Ваша задача — продержаться без потерь материальной техники и престижа хотя бы до весны. За этот срок я жду от вас следующего: готовой диссертации в переплетённом виде и по возможности выхода на режим. Договорились?
— Договорились!
— Остальные проблемы решим к обоюдному удовольствию. — Доровский засуетился и, подхватив под мышку неразлучный портфель, бросился к дверям. — Прошу прощения, Марлен Борисович, но надо бежать! Выступаю с докладом…
XXXVI
Зима пришла в Гоби тихая и бесснежная. Днём бывало порой даже жарко, но с заходом солнца песчаные барханы цепенели в тисках лютой стужи.
Седьмая буровая расположилась поблизости от заброшенной ламаистской кумирни. Похожие на собак лохматые львы стерегли разрушенное святилище, слепо таращась на вагончики-“балки”, доставленные в песчаную глухомань вертолетом. Кроме буровиков, здесь жили трое геологов из комплексной экспедиции. На скважину возлагались большие надежды, и они остались зимовать после окончания полевого сезона. Каждую декаду из соседнего центра прилетал вертолёт со сменой. Он подвозил продовольствие, газеты, письма и жизненно важное горючее для движка. О воде, к счастью, заботиться не приходилось. За воротами древнего храма, смотревшими двумя парами супротивных арок на все стороны света, нашли занесённый песком колодец. Его очистили, углубили и поставили электронасос. Вода оказалась немного солоноватой, но вкусной, напоминающей “Ессентуки”.
Кирилл делил нары с монгольским геологом Лобсаном Дугэрсурэном. С наступлением темноты, когда выключали движок, они подолгу беседовали у раскалённой печурки, вспоминая Москву, общих знакомых, университет. Узнав, что Дугэрсурэн кончал у Корвата и Анастасии Михайловны, Кирилл сразу расположился душой к этому молодому красивому парню с утончённым и умным лицом. На третий день знакомства, раздавив по случаю воскресного дня бутылочку пшеничной архи под пельмени — бозы, они перешли на “ты”.
Собственно, от Лобсана Кирилл и узнал о некоторых примечательных особенностях храмовой архитектуры.
— Вот тут и стояли позолоченные бурханы, — показав на ступенчатое возвышение, заваленное поломанной черепицей и перегнившими брусьями обвалившейся кровли, объяснил он. — На северной стене. Хоть по компасу проверяй.
— Почему именно на северной? — Кириллу захотелось докопаться до сути. — Наверное, это имело особый символический смысл?
— Не знаю, должно быть, имело. Мне дедушка рассказывал, но я почти всё забыл. Но север для монголов — самое важное направление. Ты только представь себе, что означала Полярная звезда для кочевника! И вообще, старики всегда ждали с севера счастья.
Кирилл осторожно разгрёб руками мусор. Среди бесформенных кусков штукатурки, сохранившей первозданную чистоту минеральных красок — на продырявленном потолке, стенах и даже обвитых чешуйчатыми драконами колоннах различались фрагменты росписи, — он нашёл осколки тонкой фарфоровой посуды, огарки курительных палочек, ломкие почерневшие останки засушенных цветов.
В помещении пахло тоской запустения и прахом столетий. Бившие сверху косые лучи струями танцующей пыли ложились на заброшенный алтарь, где под кучей бесформенного хлама лежали последние жертвы, поднесённые неизвестным богам. Рассыпались цветы, выгорело коровье масло в лампадах, жадный ветер пустыни выпил последние капли воды из чаш. Умерли и сами боги.
Сохранился лишь запах. Развеянное почти до неразличимости бальзамическое дыхание курений, можжевеловой хвои и драгоценных смол, привезённых из далёкой Индии или Тибета. Оно одно не покорилось хаосу небытия, пробуждая чужую смутную память о караванах, годами ползущих по ледяным кручам, и ослепительном великолепии празднеств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51