Галстук — это уж слишком… Он подошел ближе и спросил:
— Простите, откуда у вас этот галстук?
— Купил в Монако, — ответил незнакомец.
— В прошлом году?
— В прошлом году.
— В августе?
— В августе.
Тут у Миллера впервые мелькнула мысль, что все происходящее — галлюцинация, болезненная реакция мозга, утомленного бессонными ночами последней недели. Как это называется у психиатров? Раздвоенность сознания? Неужели он заболел? Заболеть сейчас, накануне решающих опытов… Ужасно… Он опустился в кресло и, прикрыв лицо рукой, до боли надавил на глаза. Взглянул снова. Вот он, стоит.
— Это редчайший феномен, — сказал незнакомец и засмеялся нервным смехом. — Насколько я знаю, у моей матери не было близнецов. Вероятность такого совпадения практически равна нулю. И тем не менее, коли уж вы пришли ко мне, давайте познакомимся.
— Я пришел к вам? — спросил Миллер.
— Не понимаю. — Незнакомец пожал плечами. — Или вы будете отрицать, что минуту назад переступили порог моего кабинета?
— Но это мой кабинет! — Миллер встал с кресла.
— Черт с ним, с кабинетом! Не будем спорить по пустякам. Итак, разрешите представиться. — Незнакомец протянул руку. — Профессор Эдвард Миллер, доктор физики…
— … родился в Женеве 9 марта 1927 года, — продолжал Миллер, — окончил Мичиганский университет в 1959 году.
— Совершенно верно! — воскликнул незнакомец.
— Еще бы не верно! — сказал Миллер. — Это же я!
Теперь он подумал, что участвует в грандиозной мистификации, великолепном иллюзионе, и уже заранее восхищался гением неизвестного фокусника.
— Что значит "я"? — спросил незнакомец.
— Я — значит я, — сказал Миллер весело. — Эдвард Миллер, доктор физики, — это я.
— Та-ак… — протянул незнакомец и вытащил из кармана пачку сигарет.
«Курит тот же сорт», — подумал Миллер и взял сигарету. Две зажигалки щелкнули одновременно. Две одинаковые зажигалки. Они оба заметили это.
— Так… так, — снова протянул незнакомец и выпустил первое колечко дыма. — Итак, вы утверждаете, что вы тоже профессор Миллер?
— У меня есть на это некоторые основания, — не без иронии сказал Миллер.
— Хорошо. Предположим. Как говорят политики, поговорим не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас объединяет.
— При самом беглом осмотре видно, что объединяет нас чересчур многое.
— Итак, вы мой двойник.
— Простите, это вы мой двойник.
— Не понимаю.
— Почитайте «Начала» Евклида, он пишет там о принципе подобия, — посоветовал Миллер.
— Кстати, я читал Евклида.
— На третьем курсе. Главным образом для того, чтобы произвести впечатление на Леру Вудворд, рыженькую теннисистку с химфака.
— Вы и это про меня знаете? — удивился незнакомец.
— Это я знаю про себя!
— Послушайте, — сказал незнакомец, — а ведь все серьезнее, чем вы думаете. И зря вы веселитесь.
— Это — единственное средство, чтобы не сойти с ума.
— Да, нервы работают за красной чертой. И еще бессонная ночь: не привык ночевать в гостинице.
— В какой вы остановились? — с веселой любезностью спросил Миллер.
— Нигде я не останавливался. Я живу на Грей-авеню…
— … дом 37, квартира 14.
— Верно! Но прошлой ночью я вернулся поздно и обнаружил, что замок заклинило. Ломать замок — это работа до утра, и я решил заночевать напротив.
— В «Скарабей-паласе»?
— Да.
— Значит, это вы скреблись в дверь, когда я сидел в ванной?
— В какой ванной?
— В своей ванной, в своей квартире 14, дом 37, на своей улице Грей-авеню.
— Та-а-ак.
— А ведь вы правы, — задумчиво продолжал Миллер, — положение действительно гораздо серьезнее.
Помолчали.
— Послушайте меня спокойно. Кажется, я все понял, — сказал наконец Миллер. — Так вот, я — настоящий Миллер, а вы — мой двойник, случайно синтезированный вчера в лаборатории Чвиза. Старик добился своего! Он рассказывал мне не раз теорию матричной стереорегуляции. Человек — система живых клеток, особенным образом организованных. Никакой души, духа и прочей мистики. Физика и химия. Только! Организм для Чвиза — матрица. Он дробит его на молекулярном уровне в поле своего гиперрегулятора и перепечатывает наново… Полная копия, абсолютно полная, вплоть до напряженности нейронов… Чвиз рассказывал об этом, но я всегда считал, что это бред.
— Кстати, и я думал, что это бред, — сказал незнакомец.
— Да-да, не перебивайте. Еще вчера утром вас не было. Поэтому мы никогда не встречались раньше. Вы — это я в то самое мгновение, когда я проходил мимо его биогологенератора или как там его называют.
— Послушайте, а вы не отличаетесь скромностью, — сказал Двойник. — Почему «я — это вы»? А если наоборот? Как я мог родиться вчера, если я помню себя десятки лет? Я все помню, — сказал он задумчиво. — Я могу показать вам могилу отца, и две сосны, где висели мои качели, и свои фотографии… Мальчик на велосипеде…
— Это мои фотографии!
— … и свои фотографии, и ту скамейку в Парке смеха, где я впервые увидел Ирен…
— Ирен! — воскликнул Миллер. — Вы знаете Ирен?
— Простите, это моя невеста, — спокойно ответил Двойник.
— Но это чудовищно!
— Успокойтесь, так называемый профессор Миллер. И давайте здраво взвесим все события. Если вы утверждаете, что я возник вчера и виной тому ваша неосторожность в лаборатории старика Чвиза, то, насколько я знаю теорию Чвиза, мы должны быть абсолютно одинаковы физиологически, а характер и эмоции одного из нас должны определяться характером и эмоциями другого точно в момент синтеза. Каким были вы в ту секунду, когда Чвиз включил полет? Не помните? Разумеется, вы не помните: человек не может контролировать и запоминать свои эмоции по секундам. А тогда ответьте мне на вопрос: как можно сейчас доказать, что вы — настоящий Миллер, а я — синтезированный?
Миллер молчал.
— Значит, критерия нет, — продолжал Двойник. — Сравнивать не с чем. И, клянусь, я не отобрал у вас вашего имени. Синтезированный двойник — вы.
— Послушайте, — сказал Миллер, — но ведь я отлично помню, как все было. После разговора с Чвизом я сел в такси и уехал домой, а утром…
— А я после разговора с Чвизом пошел домой пешком и опоздал: вы заперли дверь.
— Но я помню все, что было до Чвиза, я все время думал.
— И я прекрасно помню, я тоже все время думал о своей установке нейтронного торможения.
— Это ваша установка?
— Ну а чья же?
— Послушайте, но ведь это уже очень серьезно! Теперь нас двое. Наша установка… — он невольно запнулся, так дико прозвучали эти слова — «наша установка», — мы двое должны решить наконец…
— Не знаю, как вы, а я уже решил, — ответил Двойник. — Всю ночь в «Скарабее» я ворочался с боку на бок и думал, думал…
В этот момент в дверь постучали.
— Это Ирен! — сказал Миллер.
— Да, это Ирен, вчера я попросил ее зайти ко мне, — подтвердил Двойник.
— Она не может видеть нас двоих, — зашептал Миллер, — вы должны уйти!
— Я?
В дверь опять постучали.
— Убирайтесь! — закричал Миллер.
— Послушайте, — глухо сказал Двойник, — эта женщина — единственное, что есть у меня в этом мире, единственное, во что я верю.
Он резко оттолкнул Миллера и бросился к двери.
6. Кредо
Миллер едва успел закрыть за собой дверцу стенного шкафа. До прихода Ирен у него оставалось мгновение, чтобы оценить ситуацию, в которую он попал, и найти какую-нибудь статичную позу. О Боже, оценить ситуацию! Люди устроены так, что необычность своего положения по достоинству оценивают потом, много позже, заливаясь краской стыда, смеясь или испытывая приступы запоздалого страха. Но в конкретный момент они нередко ведут себя столь спокойно и привычно, словно всю жизнь только тем и занимались, что на два часа в сутки регулярно прятались в темных и душных стенных шкафах.
Так или иначе, но Миллер немедленно присел на корточки, чтобы замочная скважина оказалась на уровне его глаз, и обнаружил под собой твердый предмет, пригодный для сидения. Он даже успел подумать о том, что неплохо бы узнать, какой это болван не выполнил его распоряжения и не выбросил старенький опель-сейф… Впрочем, надо бы при случае сказать ему спасибо.
И тут вошла Ирен.
Дальнейшее было как в кино. Нет, как в романе. Нет, как во сне. Во всяком случае, было так, как не бывает в обычной, нормальной жизни. Миллер, сидя в шкафу, наблюдал через замочную скважину не просто сцену свидания знакомого или незнакомого мужчины со знакомой или незнакомой женщиной, что уже достаточно пикантно и необычно для ученого с его именем, — он подглядывал за самим собой, причем подглядывал совсем иначе, нежели мы порой следим украдкой за собственным отражением в зеркале. Он имел возможность наблюдать себя, ну, что ли, целиком, хоть со стороны затылка, понимая при этом, что отражение может действовать совершенно независимо от своего хозяина.
Миллер затаил дыхание и прильнул к замочной скважине.
Между тем Миллер-второй, подойдя к Ирен, поцеловал ее в лоб, как это делал всегда Миллер-первый. Потом подумал и вдруг поцеловал в губы, что Миллер-первый делал чрезвычайно редко, когда испытывал прилив особого волнения от встречи с Ирен. Затем он специфическим миллеровским движением шеи поправил воротничок рубашки, и Миллер-первый подумал про себя, что жест этот выглядит со стороны удивительно неприятно и какое счастье, что Ирен на этот раз, как, вероятно, и всегда, не обратила на него внимания.
Звук поцелуя помог Миллеру-первому очнуться от созерцательности. «Я ревную или не ревную?» — неожиданно спросил он себя и понял, что сама возможность спокойно задать этот вопрос уже есть ответ на него.
Он чуть не рассмеялся. В конце концов, можно относиться к происходящему как к научному эксперименту, способному вызвать у ученого лишь любопытство. Важно только понять, беспредельно ли оно. Итак, что будет дальше? Пора предложить Ирен кресло у окна — ее любимое низкое кресло, стоящее рядом с низким столиком, — затем открыть крышку бара, достать начатую вчера бутылку кальвадоса или стерфорда… «Ты сегодня лирически настроена, Ирен? Значит, кальвадос?»
Словно подчиняясь приказанию Миллера-первого, Двойник мягко проводил Ирен в ее любимое кресло, затем беспомощно оглянулся, будто ища чего-то («Действительно, — подумал в это же мгновение Миллер-первый, — куда я сунул вчера ключ от бара?»), потом решительно протянул руку к той самой книжной полке, где стоял недочитанный томик Вольтера («Он вспомнил быстрее меня!» — с интересом отметил Миллер-первый), достал ключ, и вот уже крышка бара открыта.
— Я очень хочу, Ирен, чтобы ты была серьезной.
Итак, кальвадоса не будет. Ирен бросила на Миллера-второго внимательный взгляд и протянула рюмку. Забулькал стерфорд.
Отлично. У юристов это называется «эксцессом исполнителя»: отражение проявило свою первую независимость от хозяина. Непонятно лишь, зачем Ирен надо быть серьезной.
— Ты устал, Дюк?
Ну вот, они произнесли наконец по одной фразе. У Миллера гулко застучало сердце: узнает ли Ирен подделку? Поймет ли, что перед ней не настоящий Миллер? Не заподозрит ли по одним ей известным приметам, что это двойник?
Нет, не заподозрила. Она сказала: «Дюк», она произнесла «Дюк», а не свое обычное «Эдвард», и это была ее маленькая благодарность за его волнение, за поцелуй при встрече, за предстоящий разговор, серьезность которого она угадала, — так редко он доверял ей серьезные разговоры…
Признательность не всегда красноречива.
«Ты устал, Дюк?» И все. Ни одного лишнего слова.
— Спасибо, милая… Я плохо спал этой ночью.
— Сердце? (Бедняжка, она всегда волновалась из-за его сердца!)
— Нет. Думал. Я хочу сказать тебе…
В замочную скважину Миллер плохо видел выражение ее лица. Она сидела вполоборота к шкафу, а свет из окна шел неяркий: на улице моросил дождь.
Но вся ее поза: и закинутая голова с пышной прической, и поставленная быстрым движением рюмка, и рука, беспокойно лежащая на подлокотнике, — все это говорило о том, что она волновалась.
— Что ты хочешь сказать мне? — переспросила Ирен, привыкшая к тому, что Миллер, погруженный в свои мысли, не всегда торопился их излагать. — Ты принял решение? Или что-нибудь случилось?
«Ого! Еще как случилось!» — подумал Миллер-первый и с благодарностью посмотрел на Ирен: умница, все-таки почувствовала что-то…
— Да, — сказал Миллер-второй, — я, кажется, принял решение…
Зазвонил телефон. «Черт возьми, надо будет завтра сказать миссис Слоу, чтобы она не лезла со своими звонками в дообеденные часы!» — нелепо подумал Миллер-первый, нетерпение которого было естественным. Между тем Двойник, извинившись перед Ирен, спокойно поднял трубку.
— Я вас слушаю, миссис Слоу. Дорон? Ну что ж, соедините. И скажите Керберу, чтобы он зашел ко мне… минут через десять.
«Дорон? Как он некстати!» — подумал Миллер-первый и даже приподнялся со своего сиденья, потому что никогда не видел себя разговаривающим по телефону с шефом.
— Дорон? — сказал Двойник. — Вы очень кстати, я только что хотел вам звонить… Да, генерал, я готов принять участие в испытаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Простите, откуда у вас этот галстук?
— Купил в Монако, — ответил незнакомец.
— В прошлом году?
— В прошлом году.
— В августе?
— В августе.
Тут у Миллера впервые мелькнула мысль, что все происходящее — галлюцинация, болезненная реакция мозга, утомленного бессонными ночами последней недели. Как это называется у психиатров? Раздвоенность сознания? Неужели он заболел? Заболеть сейчас, накануне решающих опытов… Ужасно… Он опустился в кресло и, прикрыв лицо рукой, до боли надавил на глаза. Взглянул снова. Вот он, стоит.
— Это редчайший феномен, — сказал незнакомец и засмеялся нервным смехом. — Насколько я знаю, у моей матери не было близнецов. Вероятность такого совпадения практически равна нулю. И тем не менее, коли уж вы пришли ко мне, давайте познакомимся.
— Я пришел к вам? — спросил Миллер.
— Не понимаю. — Незнакомец пожал плечами. — Или вы будете отрицать, что минуту назад переступили порог моего кабинета?
— Но это мой кабинет! — Миллер встал с кресла.
— Черт с ним, с кабинетом! Не будем спорить по пустякам. Итак, разрешите представиться. — Незнакомец протянул руку. — Профессор Эдвард Миллер, доктор физики…
— … родился в Женеве 9 марта 1927 года, — продолжал Миллер, — окончил Мичиганский университет в 1959 году.
— Совершенно верно! — воскликнул незнакомец.
— Еще бы не верно! — сказал Миллер. — Это же я!
Теперь он подумал, что участвует в грандиозной мистификации, великолепном иллюзионе, и уже заранее восхищался гением неизвестного фокусника.
— Что значит "я"? — спросил незнакомец.
— Я — значит я, — сказал Миллер весело. — Эдвард Миллер, доктор физики, — это я.
— Та-ак… — протянул незнакомец и вытащил из кармана пачку сигарет.
«Курит тот же сорт», — подумал Миллер и взял сигарету. Две зажигалки щелкнули одновременно. Две одинаковые зажигалки. Они оба заметили это.
— Так… так, — снова протянул незнакомец и выпустил первое колечко дыма. — Итак, вы утверждаете, что вы тоже профессор Миллер?
— У меня есть на это некоторые основания, — не без иронии сказал Миллер.
— Хорошо. Предположим. Как говорят политики, поговорим не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас объединяет.
— При самом беглом осмотре видно, что объединяет нас чересчур многое.
— Итак, вы мой двойник.
— Простите, это вы мой двойник.
— Не понимаю.
— Почитайте «Начала» Евклида, он пишет там о принципе подобия, — посоветовал Миллер.
— Кстати, я читал Евклида.
— На третьем курсе. Главным образом для того, чтобы произвести впечатление на Леру Вудворд, рыженькую теннисистку с химфака.
— Вы и это про меня знаете? — удивился незнакомец.
— Это я знаю про себя!
— Послушайте, — сказал незнакомец, — а ведь все серьезнее, чем вы думаете. И зря вы веселитесь.
— Это — единственное средство, чтобы не сойти с ума.
— Да, нервы работают за красной чертой. И еще бессонная ночь: не привык ночевать в гостинице.
— В какой вы остановились? — с веселой любезностью спросил Миллер.
— Нигде я не останавливался. Я живу на Грей-авеню…
— … дом 37, квартира 14.
— Верно! Но прошлой ночью я вернулся поздно и обнаружил, что замок заклинило. Ломать замок — это работа до утра, и я решил заночевать напротив.
— В «Скарабей-паласе»?
— Да.
— Значит, это вы скреблись в дверь, когда я сидел в ванной?
— В какой ванной?
— В своей ванной, в своей квартире 14, дом 37, на своей улице Грей-авеню.
— Та-а-ак.
— А ведь вы правы, — задумчиво продолжал Миллер, — положение действительно гораздо серьезнее.
Помолчали.
— Послушайте меня спокойно. Кажется, я все понял, — сказал наконец Миллер. — Так вот, я — настоящий Миллер, а вы — мой двойник, случайно синтезированный вчера в лаборатории Чвиза. Старик добился своего! Он рассказывал мне не раз теорию матричной стереорегуляции. Человек — система живых клеток, особенным образом организованных. Никакой души, духа и прочей мистики. Физика и химия. Только! Организм для Чвиза — матрица. Он дробит его на молекулярном уровне в поле своего гиперрегулятора и перепечатывает наново… Полная копия, абсолютно полная, вплоть до напряженности нейронов… Чвиз рассказывал об этом, но я всегда считал, что это бред.
— Кстати, и я думал, что это бред, — сказал незнакомец.
— Да-да, не перебивайте. Еще вчера утром вас не было. Поэтому мы никогда не встречались раньше. Вы — это я в то самое мгновение, когда я проходил мимо его биогологенератора или как там его называют.
— Послушайте, а вы не отличаетесь скромностью, — сказал Двойник. — Почему «я — это вы»? А если наоборот? Как я мог родиться вчера, если я помню себя десятки лет? Я все помню, — сказал он задумчиво. — Я могу показать вам могилу отца, и две сосны, где висели мои качели, и свои фотографии… Мальчик на велосипеде…
— Это мои фотографии!
— … и свои фотографии, и ту скамейку в Парке смеха, где я впервые увидел Ирен…
— Ирен! — воскликнул Миллер. — Вы знаете Ирен?
— Простите, это моя невеста, — спокойно ответил Двойник.
— Но это чудовищно!
— Успокойтесь, так называемый профессор Миллер. И давайте здраво взвесим все события. Если вы утверждаете, что я возник вчера и виной тому ваша неосторожность в лаборатории старика Чвиза, то, насколько я знаю теорию Чвиза, мы должны быть абсолютно одинаковы физиологически, а характер и эмоции одного из нас должны определяться характером и эмоциями другого точно в момент синтеза. Каким были вы в ту секунду, когда Чвиз включил полет? Не помните? Разумеется, вы не помните: человек не может контролировать и запоминать свои эмоции по секундам. А тогда ответьте мне на вопрос: как можно сейчас доказать, что вы — настоящий Миллер, а я — синтезированный?
Миллер молчал.
— Значит, критерия нет, — продолжал Двойник. — Сравнивать не с чем. И, клянусь, я не отобрал у вас вашего имени. Синтезированный двойник — вы.
— Послушайте, — сказал Миллер, — но ведь я отлично помню, как все было. После разговора с Чвизом я сел в такси и уехал домой, а утром…
— А я после разговора с Чвизом пошел домой пешком и опоздал: вы заперли дверь.
— Но я помню все, что было до Чвиза, я все время думал.
— И я прекрасно помню, я тоже все время думал о своей установке нейтронного торможения.
— Это ваша установка?
— Ну а чья же?
— Послушайте, но ведь это уже очень серьезно! Теперь нас двое. Наша установка… — он невольно запнулся, так дико прозвучали эти слова — «наша установка», — мы двое должны решить наконец…
— Не знаю, как вы, а я уже решил, — ответил Двойник. — Всю ночь в «Скарабее» я ворочался с боку на бок и думал, думал…
В этот момент в дверь постучали.
— Это Ирен! — сказал Миллер.
— Да, это Ирен, вчера я попросил ее зайти ко мне, — подтвердил Двойник.
— Она не может видеть нас двоих, — зашептал Миллер, — вы должны уйти!
— Я?
В дверь опять постучали.
— Убирайтесь! — закричал Миллер.
— Послушайте, — глухо сказал Двойник, — эта женщина — единственное, что есть у меня в этом мире, единственное, во что я верю.
Он резко оттолкнул Миллера и бросился к двери.
6. Кредо
Миллер едва успел закрыть за собой дверцу стенного шкафа. До прихода Ирен у него оставалось мгновение, чтобы оценить ситуацию, в которую он попал, и найти какую-нибудь статичную позу. О Боже, оценить ситуацию! Люди устроены так, что необычность своего положения по достоинству оценивают потом, много позже, заливаясь краской стыда, смеясь или испытывая приступы запоздалого страха. Но в конкретный момент они нередко ведут себя столь спокойно и привычно, словно всю жизнь только тем и занимались, что на два часа в сутки регулярно прятались в темных и душных стенных шкафах.
Так или иначе, но Миллер немедленно присел на корточки, чтобы замочная скважина оказалась на уровне его глаз, и обнаружил под собой твердый предмет, пригодный для сидения. Он даже успел подумать о том, что неплохо бы узнать, какой это болван не выполнил его распоряжения и не выбросил старенький опель-сейф… Впрочем, надо бы при случае сказать ему спасибо.
И тут вошла Ирен.
Дальнейшее было как в кино. Нет, как в романе. Нет, как во сне. Во всяком случае, было так, как не бывает в обычной, нормальной жизни. Миллер, сидя в шкафу, наблюдал через замочную скважину не просто сцену свидания знакомого или незнакомого мужчины со знакомой или незнакомой женщиной, что уже достаточно пикантно и необычно для ученого с его именем, — он подглядывал за самим собой, причем подглядывал совсем иначе, нежели мы порой следим украдкой за собственным отражением в зеркале. Он имел возможность наблюдать себя, ну, что ли, целиком, хоть со стороны затылка, понимая при этом, что отражение может действовать совершенно независимо от своего хозяина.
Миллер затаил дыхание и прильнул к замочной скважине.
Между тем Миллер-второй, подойдя к Ирен, поцеловал ее в лоб, как это делал всегда Миллер-первый. Потом подумал и вдруг поцеловал в губы, что Миллер-первый делал чрезвычайно редко, когда испытывал прилив особого волнения от встречи с Ирен. Затем он специфическим миллеровским движением шеи поправил воротничок рубашки, и Миллер-первый подумал про себя, что жест этот выглядит со стороны удивительно неприятно и какое счастье, что Ирен на этот раз, как, вероятно, и всегда, не обратила на него внимания.
Звук поцелуя помог Миллеру-первому очнуться от созерцательности. «Я ревную или не ревную?» — неожиданно спросил он себя и понял, что сама возможность спокойно задать этот вопрос уже есть ответ на него.
Он чуть не рассмеялся. В конце концов, можно относиться к происходящему как к научному эксперименту, способному вызвать у ученого лишь любопытство. Важно только понять, беспредельно ли оно. Итак, что будет дальше? Пора предложить Ирен кресло у окна — ее любимое низкое кресло, стоящее рядом с низким столиком, — затем открыть крышку бара, достать начатую вчера бутылку кальвадоса или стерфорда… «Ты сегодня лирически настроена, Ирен? Значит, кальвадос?»
Словно подчиняясь приказанию Миллера-первого, Двойник мягко проводил Ирен в ее любимое кресло, затем беспомощно оглянулся, будто ища чего-то («Действительно, — подумал в это же мгновение Миллер-первый, — куда я сунул вчера ключ от бара?»), потом решительно протянул руку к той самой книжной полке, где стоял недочитанный томик Вольтера («Он вспомнил быстрее меня!» — с интересом отметил Миллер-первый), достал ключ, и вот уже крышка бара открыта.
— Я очень хочу, Ирен, чтобы ты была серьезной.
Итак, кальвадоса не будет. Ирен бросила на Миллера-второго внимательный взгляд и протянула рюмку. Забулькал стерфорд.
Отлично. У юристов это называется «эксцессом исполнителя»: отражение проявило свою первую независимость от хозяина. Непонятно лишь, зачем Ирен надо быть серьезной.
— Ты устал, Дюк?
Ну вот, они произнесли наконец по одной фразе. У Миллера гулко застучало сердце: узнает ли Ирен подделку? Поймет ли, что перед ней не настоящий Миллер? Не заподозрит ли по одним ей известным приметам, что это двойник?
Нет, не заподозрила. Она сказала: «Дюк», она произнесла «Дюк», а не свое обычное «Эдвард», и это была ее маленькая благодарность за его волнение, за поцелуй при встрече, за предстоящий разговор, серьезность которого она угадала, — так редко он доверял ей серьезные разговоры…
Признательность не всегда красноречива.
«Ты устал, Дюк?» И все. Ни одного лишнего слова.
— Спасибо, милая… Я плохо спал этой ночью.
— Сердце? (Бедняжка, она всегда волновалась из-за его сердца!)
— Нет. Думал. Я хочу сказать тебе…
В замочную скважину Миллер плохо видел выражение ее лица. Она сидела вполоборота к шкафу, а свет из окна шел неяркий: на улице моросил дождь.
Но вся ее поза: и закинутая голова с пышной прической, и поставленная быстрым движением рюмка, и рука, беспокойно лежащая на подлокотнике, — все это говорило о том, что она волновалась.
— Что ты хочешь сказать мне? — переспросила Ирен, привыкшая к тому, что Миллер, погруженный в свои мысли, не всегда торопился их излагать. — Ты принял решение? Или что-нибудь случилось?
«Ого! Еще как случилось!» — подумал Миллер-первый и с благодарностью посмотрел на Ирен: умница, все-таки почувствовала что-то…
— Да, — сказал Миллер-второй, — я, кажется, принял решение…
Зазвонил телефон. «Черт возьми, надо будет завтра сказать миссис Слоу, чтобы она не лезла со своими звонками в дообеденные часы!» — нелепо подумал Миллер-первый, нетерпение которого было естественным. Между тем Двойник, извинившись перед Ирен, спокойно поднял трубку.
— Я вас слушаю, миссис Слоу. Дорон? Ну что ж, соедините. И скажите Керберу, чтобы он зашел ко мне… минут через десять.
«Дорон? Как он некстати!» — подумал Миллер-первый и даже приподнялся со своего сиденья, потому что никогда не видел себя разговаривающим по телефону с шефом.
— Дорон? — сказал Двойник. — Вы очень кстати, я только что хотел вам звонить… Да, генерал, я готов принять участие в испытаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54