— И тебе доброго… — отзывалась Гюда.
Сначала они выходили из усадебных ворот в сопровождении дворового пса Нордри, шли лугом, стряхивая холодную росу на босые ноги, потом лесом — в сочных утренних запахах еловой хвои. Затем ели расступались и, постепенно редея, взбирались вверх, в гору. Трава под ногами сменялась вереском, стволы становились выше и тоньше, и ели исчезали, уступая место соснам, а сквозь вереск начинали проглядывать камни. Узкая тропа выводила девок на горное плато, ровное и чистое, сплошь покрытое травой. Несколько пастушьих собак, издали не признав знакомых, срывались с мест и мчались навстречу с громким лаем. Шагах в двадцати, осознав ошибку, псы принимались вовсю вертеть хвостами и ластиться — как-никак молока им тоже перепадало. Поздоровавшись с Торлеем — пастухом из племени квенов, что живет в Свее и в котором главенствуют женщины, девки принимались за работу. Псы подгоняли к дояркам нужных коз, глупые животные мекали, неохотно подставляли распухшее вымя. Надоив полные ведра, Гюда и Флоки садились куда-нибудь в сторонку на камни, отхлебывали молока из кружки Торлея, болтали, любовались поднимающимся над лесом круглым солнечным диском…
Флоки, как и Гюда, была рабыней. Несколько лет она принадлежала Сигурду, однако два года назад Сигурд подарил ее дочери. Рагнхильд оказалась хорошей хозяйкой — не утруждая Флоки излишней работой в поле или уходом за скотиной, она желала от финки лишь одного — восхищения, поклонения и заботы о самой Рагнхильд.
— Она даже волосы расчесывает тремя гребнями, чтоб не порвать ни единого волоска. Сперва чешет большим, с редкими зубьями, потом поменьше — с более частыми, потом — совсем частым. Да еще приглаживает щеткой с жиром, чтоб блестели. А умывается только водой из ручья или коровьим молоком! — смеялась над причудами своей хозяйки Флоки. Финка вообще отличалась веселым и спокойным нравом — не спорила, часто улыбалась и, казалось, вовсе не печалилась о своей рабской доле.
— Как ты попала к Сигурду? — однажды, когда они спускались с пастбища, поинтересовалась Гюда.
Флоки несла в руках два пузатых древесных ведра с молоком, глядела под ноги, стараясь не споткнуться.
— Он напал на усадьбу моего отца, сжег ее. Отца и брата убил, а меня с сестрой и другими родичами увез к себе.
— Прости… — Гюда понимала, как неприятно подруге вспоминать былое. Новость о плененной сестре Флоки вовсе смутила княжну.
— Тогда Сигурд был в большой дружбе с твоим херсиром Ормом. Сестру взял Орм, а меня — Сигурд, — продолжала финка.
— И где теперь твоя сестра?
— Не знаю. Кто говорит — сбежала, кто — умерла. Прошло так много времени, что я стала ее забывать. Да и как упомнить? Когда нас разлучили, мне было около пяти лет, а ей на два года больше. У тебя ведь тоже был брат? Я услышала, когда воины говорили о нем. Это правда, что Харек освободил его и он остался жить у Олава-конунга?
— Правда.
При воспоминании о брате перед глазами Гюды неизменно вставала одна и та же картина — перекошенное злостью детское лицо с чужими, ядовитыми глазами, упирающийся в ее шею меч и темно-желтая соломина, запутавшаяся в светлых волосах Остюга. Тогда княжна даже внимания не обратила на эту соломину, зато теперь постоянно припоминала ее, и пальцы невольно сжимались, словно сожалея, что не вытащили ее из волос брата…
Финка услышала ее вздох, утешила:
— Даты не грусти. Олав из Вестфольда — сильный конунг. Он — сын Гудреда Охотника, его мачеха — Аса, властительница Агдира, а его брат — Хальфдан Черный. Но Хальфдан любит воевать, он очень многих согнал с земель и сделал их владения своими, а Олав — мирный конунг. Он во всем помогает брату, но редко воюет. Твоему родичу будет у него хорошо. Спокойно.
Финка остановилась на краю большого скального уступа, поставила на землю ведра, присела, подобрала юбку, осторожно съехала с уступа вниз. Ее голова оказалась у ног Гюды.
— Подай, — указывая на ведра, попросила Флоки. Княжна опустила свои бадейки, подала финке все ведра по очереди. Затем сползла с уступа на животе, отряхнула юбку.
В Альдоге она носила иную одежду — богаче и мягче, но здесь привыкла к грубым тканям. Ей даже стало казаться, что чем грубее вещь, тем лучше она согревает.
Одежду ей пять дней назад принес Орм. Бросил охалку разных юбок и рубах на ее лежанку в рабской избе, фыркнул: «Негоже моей наложнице ходить в драном платье!» Принесенные им вещи оказались добротными, серого и коричневого цвета, по большей части из крапивы, шерсти или льна. Больше других Гюде приглянулась коричневая, с тесьмой по подолу, шерстяная юбка и длинная серая рубашка из льняной ткани. Не ведая — будет у нее иная одежа иль нет, — Гюда старалась беречь эту юбку. Поэтому, запачкавшись, старательно отряхивала ее.
— Почему ты так боишься замызгать одежду? — стоя меж четырех ведер, доверху полных тягучим белым молоком, от которого в утреннюю прохладу поднимался легкий пар, спросила финка. Не дожидаясь ответа, объяснила: — Тебе вовсе не нужно ничего беречь. Когда ты изотрешь юбку или рубашку, ты просто попросишь у Орма новую…
Гюда представила, как однажды она останавливает во дворе Белоголового, хватает его за рукав и назидательно, с упреком, говорит ему, как говорила в Альдоге своей дворовой девке: «Моя одежда обтрепалась. Принеси мне новую!» Княжна прыснула в кулак, взялась за рукояти ведер. В Альдоге ведра носили на коромыслах — было и легче, и удобнее, но здесь приходилось таскать их в руках. Пока добирались до усадьбы, руки отекали, а на ладонях проявлялись ярко-красные вдавленные ложбинки.
— А ты, когда была рабыней Сигурда, просила у него новую одежду? — поднимая ведра, поинтересовалась Гюда у Флоки.
Пропуская княжну вперед, финка утвердительно кивнула:
— Много раз. И даже украшения.
— И он никогда не отказывал? — Гюда перебралась через вылезшую в скальную трещину горбину соснового корня, предупредила: — Под ноги гляди…
— Не отказывал. Когда мужчина хочет тебя, он редко отказывает.
От неожиданности Гюда сбилась с шага, качнулась. Из ведер плеснуло на землю белой волной. Финка за спиной огорченно вскрикнула. Княжна выправилась, пошла дальше. Она никогда не думала, что улыбчивая и спокойная Флоки могла когда-либо лежать в постели с Сигурдом. А уж тем паче не ожидала, что о своем позоре финка потом будет рассказывать с потаенной гордостью, словно быть наложницей — это не срам, а честь для любой девушки.
— Ты сама легла с ним? По доброй воле? — Гюда затаила дыхание, ожидая ответа.
— Вряд ли, — безмятежно сообщила Флоки. — Мне было мало лет, и я не знала, что он собирается со мной сделать. Мне не понравилось, что он сделал. Потом, когда все закончилось, я увидела кровь на ногах и заплакала. Я боялась, что он порвал что-то у меня внутри, кровь будет идти вечно, и я умру. Но Тюррни успокоила меня. Она сказала, что скоро кровь остановится, а я стану умнее и старше. Еще она сказала, что, когда Сигурд будет делать со мной то же самое в другой раз, мне надо закрыть глаза и ни о чем не думать, только чувствовать… Тюррни подарила мне красивое ожерелье и назвала меня «милой девочкой». Она многому меня научила…
— Жена Сигурда учила тебя спать со своим мужем? — Молоко уже вовсю плескало через края ведер, поскольку Гюда постоянно порывалась обернуться и посмотреть финке в лицо — не смеется ли над ней белоликая Снежинка.
Увлеченная собственным рассказом, та продолжала:
— Ты так удивляешься, словно никогда не слышала, что хорошая жена прежде всего заботится о своем муже, старается, чтоб ему было хорошо. Или у вас в Гарде жены ведут себя иначе?
В Гарде, по воспоминаниям Гюды, жены вели себя иначе. Княжна хорошо помнила толстую дворовую бабу Палашу, которая однажды бегала по княжьему двору с колом — гонялась за своим беспутным мужем и грозилась прибить его лишь за то, что тот облапал Акситью — молоденькую чернявку Гюды. Еще княжна помнила жену своего старшего брата Мстислава — Верну. И помнила, как Верна тихо плакала в углу большой избы, узнав, что Мстислав провел ночь с какой-то рабыней из древлян.
Тропинка перестала спускаться, добежала ровной утоптанной ложбиной сквозь вересковые заросли. Над головами девушек громко закликала какая-то птица.
— Уф, раскричалась… — недовольно пропыхтела Флоки. Фыркнула на птицу: — Кыш, балаболка!
Где-то справа от Гюды захлопали крылья, перед ней на свисающий над тропой корявый сук уселась крупная лупоглазая сова. Повертела маленькой головой, распушилась, принялась рассматривать Гюду круглым глазом.
— Здорово, подружка, — сказала Гюда.
Птица нахохлилась, втянула голову в плечи. Дома, в Альдоге, Гюда слышала, что совы — ночные ведемы, что перекидываются через веник иль вилы и становятся птицами, по ночам пьющими кровь живых существ. От своих ночных бдений и долгой жизни ведемы невероятно мудры и знают будущее. Если застать ведему в свете дня и спросить у нее о самом сокровенном, она не сможет солгать…
— Скажи, подружка, увижу ли я еще когда-нибудь… — начала княжна.
— Пошла прочь, глупая птица! — прерывая ее вопрос, выкрикнула сзади финка. С треском опустила ведра на камень, подхватила с земли большую облезлую шишку, запустила ею в птицу. Сова негодующе подскочила, расправила крылья, захлопала ими, мелькнула серым опереньем меж деревьев…
— Не надо! — охнула княжна, но было уже поздно — сова скрылась в лесу. Гюда укоризненно посмотрела на подругу, расстроенно пояснила: — Это могла быть ведема — они приносят вести от родных и близких… Иногда…
— Тогда это плохие вести! — подбирая поставленные ведра, заявила Флоки. Насупилась, смешно сморщив маленькую детскую переносицу: — Совки никогда не приносят хороших вестей. А еще они могут забрать у тебя красоту и женскую силу. Об этом все знают! Ты хочешь потерять красоту и силу?
— Нет. — Гюде вдруг стало смешно — они с Флоки стояли друг против друга, будто враги, и спорили из-за глупой ночной птицы, которая, верно, сама напугалась до полусмерти, увидев их…
— Бот видишь, — Флоки победоносно вздернула круглый подбородок: — Я спасла твою красоту. Без красоты зачем ты будешь нужна Орму?
Вряд ли она была нужна Орму из-за красоты. Скорее всего, она вовсе не была ему нужна. Прошло уже несколько дней, а Белоголовый будто забыл о Гюде. Иногда, набирая воду, княжна видела его у реки в сопровождении хирда. Изредка она даже перекидывалась парой слов с Хареком Волком иль с Кьетви Тощим — после удивительного спасения в Воротах Ингрид они еще больше уверились, что Гюду охраняет от напастей и смерти сама Хлин. Поэтому они разговаривали с Гюдой как с ровней, а не с рабой. Время от времени Гюда ловила на себе странный пристальный взгляд Харека — немного удивленный, совсем не похожий на его обычный — насмешливый и снисходительный. От этого взгляда Гюде становилось душно и неловко, будто ее застали за кражей иль еще чем похуже. Невольно она старалась избегать Волка, но тот, как назло, попадался ей на пути. Шла она в конюшню иль за водой, на сеттеры иль в избу — непременно сталкивалась с желтоглазым урманином. Зато Орма ей доводилось встречать редко. А если и доводилось, то ярл проходил мимо, словно Гюда была пеньком, колодой иль бочкой для дождевой воды. Но нынче, будто правду сказала финка, — сова накликала беду.
Войдя во двор, Флоки понесла ведра с молоком к женской избе, а Гюда — к воинской. Двор еще спал, лишь копошились в овине, собираясь на марши, низшие рабы. Гюда вошла в ворота и брякнула ведра с остатками молока на настил подле воинской избы. Отзываясь на стук днища, дверь избы заскрипела, отворилась, и из избы вышел Орм. Полуголый, всклокоченный, сонный, с мятым лицом, мутным взглядом и свалявшейся бородой.
Вразвалочку протопал мимо Гюды, зашел за овин — в отхожее место, справил нужду, побрел обратно. Вид у него был вялый, как у кота, вдосталь наохотившегося за ночь, уставшего, заснувшего на пороге избы и лениво отворившего глаза на сердитый окрик хозяйки. Для полной схожести Орму оставалось лишь потянуться по-кошачьи, изгибаясь всем телом, сладко зевнуть, широко открывая рот, и потереться об ноги Гюды, требуя свежего молока.
Словно услышав мысли княжны, Орм потянулся, зевнул и шагнул к Гюде. Он и рта не успел открыть, как Гюда уже протягивала ему ведро. Белоголовый накренил ведро, жадно отпил, поставил на землю, вытер губы тыльной стороной ладони. На бороде и усах остался белый след. Глядя на него, Гюда поморщилась. Орму ее гримаса не понравилась — хмуро свел брови, недовольно хмыкнул. Стал еще больше походить на ленивого, некстати растревоженного зверя. Предчувствуя надвигающиеся неприятности, Гюда отвернулась, наклонилась, поправила ведро, поставленное ярлом. От ведерного днища на настиле остался жирный белый полукруг. Гюда потерла его пальцами…
Орм обхватил ее сзади так резко, что, ослабев от испуга, княжна беззвучно замерла в его руках, ощущая на животе большие горячие ладони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47