— …от солнечного света, — доносился до его сознания Лизин голос. — Надобно помнить, что от прикосновения солнечных лучей тело Носферату рассыпается пеплом. Это истина, которую мы все знаем совершенно точно. Серебро способно наносить Вечным чувствительные раны, которые дают о себе знать весьма долго, а иногда более того… Чеснок — это нелепые простонародные сказки… а что до церковной утвари — знаешь поговорку: «Черт сумеет спрятаться в тени креста»? Святая вода неприятна лишь постольку, поскольку в ней есть серебро — а прочие выдумки злого и глупого невежества способны вызвать лишь только усмешку…
— Бедные смертные как бы совершенно не способны защищаться? — спросил Женя с нервным смешком.
— Бедные смертные, мой милый, всего лишь хворост в топке Вечности. Их выбирает Судьба, не мы, хотя, полагаю, все зависит от личности, какой бы она не была… потом ты поймешь это. На чем мы остановились? О, да, заменой солнечного света отчасти может служить открытое пламя — огонь уничтожает все, мой мальчик, даже Вечность…
Стрелки чудесных часов с бронзовой совой указали на три часа по полуночи — и гостиная, убранная во вкусе середины девятнадцатого века, наполнилась нежным неторопливым перезвоном. Лиза улыбнулась, развратно, задумчиво.
— В такую пору светает поздно, — сказала она, убирая бокалы. — Обычно я не ложусь ранее шести утра, но нынешняя ночь была так утомительна…
Женя встал, грохнув стулом. За дверью, в соседней комнате, оказалась спальня, в которой Женя с первого взгляда оценил только широкую кровать под балдахином из вишневого бархата. Лиза вошла — и Женя толкнул ее на постель, рванув грозовой шелк, обнажив молочно-белую грудь с треугольной родинкой около соска. Шелк разъехался под пальцами, как будто был соткан из паутины — и лунная, ледяная дева упала спиной на вишневый бархат покрывала, разметав кудри, запрокинув голову…
Женей снова овладело темное вожделение, без единой искры ласки, без малейшего намека на тепло — страсть хищника или демона, бесплодная, вместо новой жизни создающая новую силу, как два камня, вонзаясь друг в друга, высекают искры. Он видел, как темнеет белый мрамор Лизиной кожи там, где ее сжали его пальцы, и как будто издалека слышал собственное глухое утробное рычание — зверя или демона в зверином обличье. Лиза опустила ресницы, ее губы приоткрылись, из-под них влажно блеснули кошачьи клыки, два длинных лезвия с заточенным краем…
— Ну, в общем, пока мы пили, она рассказывала, что вампиры должны остерегаться солнечного света и огня, это, мол, смертельно опасно, а серебро лучше не трогать. Еще болтала, что как-то, на спор с каким-то своим знакомым ходила в церковь — и ничего с ней не стало, но, в принципе, могло бы, потому что в святой воде есть серебро и она, когда попадает на вампира, дымится, как кислота. Внимание привлекает… Все такое. А потом пригласила меня остаться у нее переночевать. Устроила меня на кровати, а сама легла в гроб, представляешь?
— У нее в квартире — гроб?!
— Самый настоящий, представь себе. Она сказала, что, мол, ей так спокойнее — от солнца и вообще… Черт, сестренка, ночевать… в смысле, наоборот, остаться на день у нее стремно было — не могу объяснить, до какой степени! Она дрыхла в своем этом гробу, как в конфетнице — вся в атласе и кружавчиках, а я лежал в темноте, смотрел в потолок и думал. И никак не мог придумать ничего хорошего…
Часы с совой пробили три четверти восьмого — но был вечер, а не утро.
Лиза одевалась. Женя смотрел, как она расчесывает свои чудесные волосы цвета темного ореха, почти нагая, в одном невесомом пеньюаре из полупрозрачного голубого газа. Странная смесь восхищения, вожделения, омерзения и страха никак не желала распадаться на понятные составляющие. Лиза была мила, так мила… Ее чудесное тело, перламутрово светящееся в уютном полумраке, вызывало дикое желание — и приступы неожиданной, нежеланной нежности. Ночью из сплошного черного льда каким-то образом родилось тепло, что-то славное, почти живое, это было сильно, сильно… И в то же время где-то на дне разума маячила мысль, что этот сумеречный эльф — ужасная хищная тварь, двигающийся труп, сеющий смерть. Темная страсть отступала все дальше и дальше, демон нырнул куда-то вниз, внутрь — а человеку было тяжело и неспокойно, очень неспокойно. Душа рвалась надвое так явственно, что Женя почти физически ощущал тихий и отчетливый отвратительный треск. Все спутывалось, сбивалось в ней. Как было бы славно просто бояться, просто злиться… просто испытывать омерзение… или уж просто… любить?
Лиза закончила туалет. Ее новое платье оказалось черным, черным и коротким, черные чулки, черные туфли — и на ослепительно белой шее кулон с ледяшкой сапфира.
— Сегодня представлю тебя в свете, мой мальчик, — сказала она, покрывая ногти лаком цвета кладбищенской ограды. — Ты рад?
— В свете? О, господи…
— Не стоит так волноваться, мой милый. Ты вполне можешь положиться на меня — я никогда не ставлю в неловкое положение и не заставляю жалеть мужчин, которые мне доверились, особенно таких юных мужчин…
«Ах, моя крошка!» — интересно, сколько лет роковой женщине? Она могла бы пощадить меня и не напоминать поминутно, что стара, чудовищно стара… Она выглядит такой юной и такой сладенькой, но когда начинает говорить — черт, я понимаю, что спал со старухой! Она — настоящая старуха, похабная, озабоченная, да еще и болтливая… Куда мы катимся, блин…
Вот и удалось себя накрутить. Когда чувствуешь злобу или раздражение — делается легче. Более цельно. Менее больно. Более-менее. Менее-более. С ума схожу, с ума…
— Да, мой милый, ты же не можешь показаться в порядочном обществе в таком виде! Об этом надо позаботиться — ты же примешь от меня в подарок этот пустячок, верно?
Куда-то звонила по телефону — вероятно, служба, рассчитанная на самых что ни на есть новых русских, потому что одежду — шикарный костюм а ля карт, куртку, ботинки — все необходимое светскому кавалеру барахло доставили на дом уже через полчаса. Женя не видел, как Лиза расплачивается, но догадался о цене.
— Ты, значит, богата, барышня?
— О, сущие пустяки… Оставь, мой милый. Одевайся.
— Наследство папенькино?
— Отчасти, Женечка, отчасти. Претендовать на наследство после собственных похорон — это было бы забавно, верно? И потом — эти войны, эти смуты… Для одинокой женщины совсем непросто — а мой покровитель погиб еще в Первую Мировую…
— Попал под серебряный снаряд?
— Фи, какой же ты злой… Оставим это, прошу тебя…
— И все-таки ты богата.
— У меня есть состоятельные друзья…
«Или ты обираешь мертвецов. А может, продаешься живым? Своего рода фокус с клофелином — ночная фея упорхнула, а клиент мертв из-за засоса на шее… Ox, и весело же живется на том свете, господа!»
На улице уже совсем стемнело. Фонари медленно заполнились своим лиловым молоком. Вечер выдался более теплым, чем вчера — и моросил дождь. Водяная пыль окружила огни призрачными нимбами. На красивую пару оборачивались прохожие.
Перед тем, как остановить машину, Лиза протянула Жене бумажник.
— Платить надлежит мужчине, мой мальчик.
Женя заглянул внутрь. Зеленые купюры, кредитные карточки… Современная дама. Мертвая бизнес-вумен.
— Может, ты сама?
— Мне не хочется, чтобы о моем компаньоне говорили дурно, Женечка.
До чего ж мне везет на респектабельных дам. Ком-пань-он. Вот кто я. Фу, какая прелесть.
— Местечко это называлось «Лунный бархат». С фейс-контролем, или как это теперь говорится. Снаружи выглядело довольно обычно, а внутри… гм… Там у входа стоял охранник, здоровенный мужик в камуфляже, молодой, стриженый, рожа тупая и сонная — нормальный, тоже обычный бычара. Снаружи, как и заведение. А Лизе чинил политес — средневековый какой-то поклон отвесил. И на меня взглянул — профессионально, чтобы запомнить как бы… А я посмотрел в его бледную морду — мать моя женщина… И подумал, что в этом клубе скучно не будет.
Слова «Лунный бархат» были написаны колючей готикой, остро-голубыми мерцающими буквами над высокими дверьми, состоящими из темного дерева и тонированных стекол. Таким же голубым неоновым светом горели очень изящные чугунные фонарики справа и слева от двери. На площадке перед входом, выложенной новой фигурной брусчаткой, дожидались хозяев несколько иномарок, ухоженных, как любимые лошади.
И этот парадный подъезд в льдистом сиянии голубого неона, и эта стоянка шикарных автомобилей, и упырь в камуфляжной форме — все это вполне соответствовало бы Жениному представлению о клубе для самых, что ни на есть, «новых русских», если бы… если бы…
Если бы не оказалось, что внутри, за «контрольно-пропускным пунктом», нет ничего купеческого, евростандартного, обыкновенного. В глазах охранника, умных и цепких, мелькнуло багровое марево. За дверьми, в чудовищно высоком, как готический храм, холле, горели синими дрожащими огоньками странные свечи. Огоньки эти, похожие на блуждающие огни на осеннем болоте, почти ничего не освещали, только бросали на темный бархат тяжелых портьер живые колышущиеся блики. И в темной высоте, между невидимыми, но угадывающимися потолочными балками, колебался синеватый туман, колебалось, жило что-то, совершенно непонятное, от чьего присутствия на миг перехватило дыхание.
Из высоких приотворенных дверей в сумрачный зал тянуло сладким запахом ладана и болотной травы, снами и осенней корицей. И доносились рыдания скрипок и нежный голосок флейты, терзающий душу. Лиза сбросила на Женины руки свой невесомый зеленый плащ, и плащ вместе с его курткой вдруг, будто сами по себе, пропали непонятно куда — только мелькнуло милое бледное лицо с виноватой полуулыбкой.
Женя растерянно посмотрел на Лизу, но Лиза не собиралась ничего объяснять. Она просто подошла к дверям — и Женя отворил их.
Готический зал был полон свечей и теплого сумрака. Свечи горели обычными золотыми огоньками — и огоньки дрожали в хрустале и цветных стеклах, дробили бриллиантовые брызги. Женя шел, как во сне, в колышущемся воздухе, пропитанном ладаном, огоньками и музыкой, не чувствуя ног, не чувствуя тела — и видел только женщин, похожих на белые орхидеи. Они провожали его взглядами — и в темной влаге их глаз мир тек и качался, текли волосы, текли шелка, текла и плескалась нечеловечески прекрасная мелодия, где светлая печаль мешалась с непонятной иронией.
Маленький белокурый флейтист, одетый, как траурный паж, отняв флейту от губ, улыбнулся с невысокой эстрады. Кто-то, мутно увиденный, с русыми локонами, одетый, кажется, во фрак, целовал Лизе руки. Две девушки, хрупкие, как рисунок на изморози, улыбались Жене, что-то говорили — но он не улавливал смысла их слов, воспринимая только музыку голосов и смеха — те же флейту, скрипку, колокольчиковые всплески… Потом ему в руки сунули высокий бокал, и он машинально пригубил.
В бокале была горячая кровь.
На мгновение живая часть Жениной натуры пришла в ужас. Но уже в следующую секунду он сообразил, что кровь не человеческая. Так, баловство. Когда Женя допил бокал, голова перестала кружиться. Мало-помалу он начал понимать, о чем говорят вокруг.
— Он мил, конечно, Зизи, — услышал он голос нежной блондинки из целого облака прозрачной дымчатой ткани. — Но ведь это так ненадолго…
— Ну отчего же? — возразила Лиза. — Он был просто переполнен жизнью… на самом краю…
— О, поверьте, дорогая, это ровным счетом ничего не значит, — сказал мутный, постепенно обретающий резкость. — Мне приходилось видеть такое. Подобные личности — вода в пригоршне: их не удержишь в Вечности.
— Помилосердствуйте, — сказала Лиза тихо. — Не при нем.
— Он сейчас не слышит, — сказала блондинка.
Лиза покачала головой, обняла Женю за плечо — и мир вокруг обрел плоть. В эту минуту Женя почувствовал такую горячую благодарность, что даже забыл, что признателен мертвецу.
— Давай присядем, — сказала Лиза нежно. — Тебе надо оглядеться, не правда ли?
Женя кивнул. Они прошли к окну с витражом, изображающим рыцарский турнир, и Женя отодвинул тяжелый стул резного дерева, чтобы Лиза села. Те, другие — блондинка, вторая девушка, с родинкой на виске, мутный, оказавшийся демонически красивым парнем с жестким умным лицом — подошли и остановились, будто дожидаясь приглашения. Лиза кивнула им, как королева — свите, и они разместились вокруг, в точности как почтительная свита.
— Это что, твои… как бы… — Женя замялся, не зная, как назвать то, о чем он подумал, — изделия?
Взгляд Лизы похолодел.
— Это мои товарищи, — ответила она сухо. — Не стоит говорить о Хозяевах Ночей в таком тоне, милый.
Женя отвесил насмешливый поклон. Он уже пришел в себя окончательно, обрел способность думать, наблюдать и делать выводы — а вместе с тем и независимость.
Над столом мелькнули чьи-то руки: появились пыльные бутыли, хрустальные бокалы, наполненные горячей кровью, откуда ни возьмись, совершенно волшебно — и тот, кто их принес, окончательно растаял в огоньках и звуках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39