— У тебя кофе есть? — спросил я. — Выпью, если угостишь, и пойду.
— К врачу?
— Да нет. По делу.
Мартын посмотрел укоризненно. Он меня жалел. Он вообще жалостливое существо, хоть с виду и незаметно. А человеку с такой нежной душой просто больно видеть, как старый боевой товарищ сходит с ума.
— Кофе есть, — сказал Мартын. — Ты бы отложил дела-то.
На душе было паскудно.
Потом я пил дрянной растворимый кофе из огромной бадейки, а Мартын хлебал из такой же бадейки жутко сладкий чай и пожирал бутерброд. Тонечка крутилась то там, то сям, мелькала с разными дамскими вещичками, на ходу расчесывала кудряшки, на ходу жевала печенье и болтала всякий вздор — она собиралась на работу. Мартын тоже собирался, и я был ужасно рад, что мы сейчас расстанемся и больше ни о чем не надо говорить.
— Ты все-таки звони, если что, — сказал Мартын на прощанье.
— Спасибо, Мартынушка. Я буду иметь в виду.
Мир состоял из бурых дорог, серого неба, белого снега и черных деревьев. Пахло снегом. Просто удивительно, что я не замечал раньше — снег имеет запах, резкий, тревожный… Запах холода и угрозы.
Я купил газету «Реклама-Шанс». У метро мне всучили еще «Асток-пресс» — и я взял, потому что там тоже могло оказаться то, что надо. В метро я спускался, как Орфей — в преисподнюю, со странным ощущением, что где-то тут, рядом, проходит граница нормальности, и я вот-вот перешагну ее.
Ничего не произошло.
Впрочем, большого облегчения я не почувствовал. Впереди был день для принятия мер по спасению самого себя от ночи — потому что повторения ночных глюков я боялся, как смертной казни.
Дома я зарядил пистолет. Не было большой уверенности, что он понадобится — с тоской с помощью пуль не справиться — но вооруженный, я странным образом чувствовал себя лучше.
Хотелось надраться до посинения, но я запретил себе даже думать об этом, выпил апельсинового сока, от которого замутило, и принялся листать газеты. Того, что я искал, тут было навалом — только выбирай, но тексты объявлений как-то не грели. Некоторые помещали вместе с объявлением свою фотографию — и рожи у них были совершенно не вызывающие доверия. Но это был последний шанс все уладить. Я выбрал телефон и позвонил.
Меня спросили об имени. Потом предложили зайти в пятницу.
— Мне нужно срочно.
Там очень покладисто согласились и пригласили сегодня в три. Я повесил трубку, чувствуя себя идиотом.
А дело, в сущности, было только в непроходящем ощущении ужасного одиночества. Мне просто хотелось выложить все начистоту человеку, который, как минимум, не будет считать меня сумасшедшим. А если его профессия — выслушивать странные истории, то, возможно, мне дадут хоть сколько-нибудь полезный совет.
К трем часам я поехал по названному адресу. Тоска становилась все сильнее, и я уже не привередничал — просто поговорить, просто поговорить, только чтобы выслушали и поняли, а там…
Дом был совсем не плох. Дверь квартиры открыло какое-то серое существо в платочке. Из двери пахнуло ладаном так, что меня чуть не вывернуло наизнанку прямо на пороге. Я сглотнул и вошел.
Окно комнаты было плотно занавешено, на столе горели свечи, на стене висело множество икон и лампадок на цепочках. У стола стояло два стула, я сел на один без приглашения — и тут вошла хозяйка. На ней тоже был платочек и темное платьице, она выглядела хорошо сохранившейся дамочкой, которой хочется казаться старушкой. У нее был цепкий взгляд профессионалки.
— Тебя, раб божий Михаил, лютая скорбь привела ко мне? — спросила она нараспев.
В первый момент это произвело впечатление. Я потерял дар речи, но мало-помалу способность нормально мыслить вернулась. Я вспомнил, что имя сам назвал по телефону, а до лютой скорби слишком просто додуматься.
— Вы поняли, какая именно? — спросил я вежливо.
Она задумалась. Посмотрела оценивающе, и я догадался, что ко мне примеривают несчастную любовь, неудачи в бизнесе и порчу со сглазом.
— А есть рядом с тобой недобрый человек, думает он думу черную, затевает дело ужасное… — пропела она наконец отработанным печальным речитативом.
Она сделала отличный вывод — просто истина никак не могла прийти в голову.
— В принципе, верно, — сказал я. — Только этот думающий — мертвый.
Она вздрогнула.
— Меня поцеловал вампир.
— А что ж ты, раб божий, в церковь-то не пошел? От сил зла, от духов тьмы — молись и проси защиты у…
— Он поцеловал меня около иконы. В грешном, правда, месте. Но — все это ерунда, — сказал я. — Вы только скажите — это возможно? Чтобы пришел мертвый, поцеловал — и все пошло наперекосяк? Они существуют? Вы сами их видели?
Она покосилась на меня и поджала губы. Вдруг показалось, что ей обидно. Это ее дело — говорить удивительные и пугающие вещи.
— А крещен ли ты? — спросила она наконец.
— Да, — сказал я. — Но вы ответьте…
— А в церкви давно был? На исповеди? А постился и…
— Да не хочу я! — рявкнул я, на миг потеряв самообладание. — Хотел в первый момент, а теперь не хочу! И молиться за меня не надо! Только скажите — вы видели?! Вы знаете, что наш мир — как гребаный торт «Наполеон», и некоторые шарятся из слоя в слой?! Вы верите, что это Бог создал?!
— За тяжкие грехи ты наказан! — изрекла она с таким же злым напором. — А кто в Спасителя нашего не верует — тот защиты не имеет, погрязает в горды не и тешит дьяволово воинство!
— Я — грешник, совершенно верно, — сказал я, уже чувствуя отчаянье. — Но — не в этом дело. В конце концов, если даже поверить в этот злой бред, дьявола тоже создал Бог.
— Дьявол сам, — перебила она меня, и ее лицо исказила гримаса вдохновения, — предал и изменил божий замысел…
— Да какого черта! — крикнул я, уже разозлившись по-настоящему. Вместо понимания и объяснений меня втянули в какой-то дурацкий диспут. — По-вашему, Бог не соображал, кого создает? Не предвидел последствий? И потом у него не хватило силенок собственное создание уничтожить? Да не смешите вы! Все идет по плану, как говорится — и зло, и грехи, и суета, и добро, и любовь — и не меняется уже хренову уйму лет! И вряд ли изменится!
— А вот Второе пришествие… — начала она басом, вскочив со стула, но я ее перебил:
— Если и произойдет, то ничего не изменит, так же, как первое! Станет таким же злым и глупым фарсом! Черт, сколько людей поубивали во имя добрейшего Бога! И что, он тоже этого не предвидел? Второе пришествие предвидел, а убийства во имя свое — нет? Так грош ему цена!
— Изыди, Сатана! — закричала она и указала на дверь. — Вон из моего дома!
Я выдернул из бумажника пятисотрублевую купюру и шлепнул перед ней на стол.
— Вот вам за визит и помощь. Только один вопрос на прощанье — а если бы не было ни дьявола, ни греха, ничего такого — что бы было, а?
— Рай!
— А вы уверены, что хотели бы там жить? И что бы вы там делали?
Я вышел на улицу и с наслаждением вдохнул острый, угрожающий запах чистой зимы.
Пока добирался до дома, успело стемнеть. В декабре темнота обрушивается на мир, как занавес, стремительно, внезапно — просто вдруг оказывается, что день уже кончился.
Мой день уже кончился.
В квартире было темно, и я не стал зажигать свет. Контуры вещей, выступающие из мрака, выглядели как-то непривычно и незнакомо, будто тоже перешли в какое-то чудное измерение и поменяли форму. Лампа росла из стола мертвым цветком-колокольчиком; старый плюшевый медведь в десантном берете повесил пуговичный нос, как ханыга над кружкой пива; косой луч света из окна падал на лицо Цоя на стене — Цой улыбался грустно и понимающе из своего плоского бумажного небытия.
Темнота за окном синела, молочно-серые сумерки вскоре посинели до черноты, будто в разбавленное молоко кто-то лил и лил чернила. Пошел снег, и перестал, и в бурых разрывах туч мелькнула прозрачная пятнистая луна.
Тоска подошла сзади, тихо-тихо, как диверсант на чужой территории, подкралась — и накинула на горло капроновый шнур. И снова стало нечем дышать, и заломило грудь, и я встретился взглядом с Цоем — но он ничем не мог мне помочь, кроме понимающей улыбки. Я понял, что все кончено.
Я положил на стол перед собой пистолет и придвинул телефон. Медленно набрал номер своей «трубы» и вслушался. Я решился, но меня колотило от мысли, что сейчас у самого уха снова мурлыкнет тот, мертвый с женственным личиком инкуба…
Как только щелкнуло и оборвались гудки, я выпалил в трубку: «Приходи!» Я не мог ждать, когда он мне ответит, и дал поспешный отбой.
Потом положил трубку на рычаг. Взял пистолет и прижался к нему лбом. Холодный металл слегка прояснил мои мысли. Сейчас. Сейчас он позвонится в дверь, или просочится без звонка, войдет в комнату — и я выстрелю. Несколько раз. И буду считать выстрелы, чтобы в обойме остался патрон. Если он не умрет по-настоящему, то последнюю пулю я пущу себе в лоб. Точка.
Не знаю, сколько времени я так просидел. Палец онемел на спусковом крючке. Зато тоска как будто притупилась, чувства тоже словно онемели, я сидел, как деревянный, и ждал, ждал… Мне казалось, что в мире наступила тишина.
Тишину нарушил шорох в коридоре. Звук был такой, будто кто-то задел плечом открытую кухонную дверь. Потом я услышал легкие шаги — и мне захотелось съежиться и исчезнуть, чтобы ничего не увидеть. Но я заставил себя поднять пистолет с колен.
Дверь в комнату открылась как сама по себе. Наверное, луна вышла из облаков за моей спиной, потому что всю комнату вдруг залил дымный призрачный свет. Высокая фигура в дверях вошла в него, как в прожекторный луч.
— Здравствуй, Мигель, — сказал тот, кто вошел. — Я знаю, у тебя болит душа.
Я разжал пальцы, и пистолет стукнулся об пол. Это был не тот вампир. Он был высок и худощав. Казалось, что его белое жесткое лицо светится в темноте, а в темных глазах плавает зыбкий багровый отсвет, как у сиамской кошки. Вокруг него клубился лунный туман. От него пахло морозом, ладаном и силой, такой силой, что я ощутил ее нервами и кожей, как ледяную, искрящуюся, стремительную волну. У меня захватило дух. Я встал.
— Убьешь меня? — спросил я, глядя ему в лицо.
Он неожиданно улыбнулся, улыбнулся чудесно, той самой улыбкой полного понимания, доверия и дружбы, которую я искал все это время.
— А ты? — спросил он, и его голос был низок и темен, как урчание крупного хищника кошачьей породы.
Вампир сделал несколько шагов, и я почти хотел шагнуть навстречу. Он протянул руку и приложил ладонь к моей шее. Его рука была ужасно холодной, но это было — как лед на ноющую рану. Он рассматривал меня и чуть-чуть улыбался.
— Мигель, меня зовут Жоффруа, — сказал он. — Я сделаю то, что ты захочешь. Уйду или останусь. Ты можешь выбрать.
— Я тебя не гоню, — сказал я.
— Я знаю, чего тебе нужно, — сказал он. — Было время, когда мне хотелось того же самого.
— Просто чудо, какой ты умный, — сказал я. — Я сам этого не знаю, а ты в курсе.
— Так я и постарше тебя, Петька, — сказал он ужасно серьезно.
Это было так неожиданно и так не соответствовало обстановке, его внешности, его имени, всем этим лунным лучам и туманам — что я как-то фыркнул вместо смеха, но Жоффруа рассмеялся по-настоящему.
И тут случилось то, чего я уж никак не мог вообразить, даже в бреду.
Мы обнялись и поцеловались. Я даже не понял, кто дернулся первый — просто у меня было абсолютно четкое ощущение этой диффузии, когда душа проникает в душу без всякой преграды или помехи. Это было нечто совершенно не такое, как любые поцелуи с женщиной или объятия с товарищами — в этот момент я явственно почувствовал, как его мысли текут сквозь мои. Было хорошо, так хорошо — я чувствовал его одиночество, его надежду на дружбу и понимание, его радость. Он радовался тому, что я ему доверяю — а я не мог не доверять: его сознание открылось, как дверь, и я вошел.
— А дальше пойдешь? — спросил он, и я кивнул наотмашь.
Он сунул руку в карман расстегнутого длинного пальто и вытащил складной нож. Потом сбросил пальто на пол и подтянул вверх рукав черного свитера, обнажив левое запястье. Я понял, что нужно сделать то же самое. Он выщелкнул лезвие и полоснул поперек наших вен. В темноте кровь выглядела совсем черной и тягучей, как расплавленный битум, она смешалась уже в соприкоснувшихся ранах, но Жоффруа решил, что этого мало.
Потом несколько бесконечных минут мы с ним пили кровь из разрезанных рук — он мою, а я — его. Его кровь была как жидкий кислород, в первый миг я задохнулся от ожога и холода, но потом все изменилось. Откуда-то взялось настоящее живое тепло. Его сила втекала в меня, как маленькие молнии, заменяла, вымывала страх, глупость, боль… Я понимал, что умираю, но мне было совершенно спокойно.
И я еще раз поцеловал его. На сей раз — в темную полосу на белом запястье. То, что я сейчас думал, нельзя было выразить никакими словами.
Он был — мой вампир. Просто мой вампир. Это было много — если иметь в виду, что у меня никогда не было своих людей.
Лешкины дни стали серыми, как зимний дождь.
Самым лучшим способом избавиться от пустого ненужного времени был сон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39