Почему же ни один из них не испытал при встрече со смертью такого шока, как царевич из Бенареса? Ни в умственной, ни в сердечной одаренности им ведь тоже не откажешь. Но там, где западный мыслитель видел одну смерть, там восточный философ видел мириады смертей. Гаутама испугался не того, что он однажды умрет. Он испугался того, что так ему надо будет умирать вновь и вновь. Во дворце его уже знакомили с основами индийских религий. Он знал о множественности жизней и о том, что каждая из них заканчивается старостью, болезнью, агонией и смертью. Но вот он наконец своими глазами увидел то, через что каждому человеку приходится проходить бесконечно многократно.
Будда признается, что избрал свой путь – «из страха перед рождением, болезнью, старостью и смертью. Родиться в мир и непрерывно изменяться, чтобы испытать последнюю разлуку в смерти, чтоб умирать и снова возрождаться! Нет! если Смерть – над Временем владыка, – прочь Смерть! тогда и Времени уже не будет!»
Всю красоту буддизму придает ужас Будды перед страданием, но это ужас именно перед вечностью страдания, а не перед его наличностью, вечность же страдания – это догмат индуизма, следствие догмата реинкарнации. Этого ужаса возвращающейся муки и смерти нет в христианстве – а потому и радикализм Будды в нем не нужен. Именно идея реинкарнации, навязанная Будде индийской традицией, породила его ненависть к жизни и отказ от всякого участия в ней.
В появлении буддистского нигилизма до некоторой степени виновен индуизм. Он поставил слишком высокую цель – слить человеческую душу с Божеством, – но не дал средств. Много жизней предлагались как множество попыток для взятия непокоримой Высоты. И душа человеческая изнемогла в бесконечном кошмаре перевоплощений, которые всей своей множественностью все же не могут заполнить пропасть между Абсолютом и человеком.
И тогда Будда принес «благую весть»: это ложная цель, нет пути к Брахме и не надо. Надо просто выскочить из этой карусели. Будда превратил успокоение души в Абсолюте в абсолютный покой, не зависящий от Божества и свободно достигаемый самим человеком. Собственно, и там, и там одна цель – погашение личности. Но в одном случае она гасится в полноте, в другом – в пустоте. Второй путь и логичнее и проще.
Не смерть испугала Гаутаму, но колесо перевоплощений, колесо возвращающейся смерти. Но смерть нельзя победить саму по себе. Смерть питается жизнью. Значит, чтобы избавиться от смерти – надо не жить. Хочешь меньше страдать и умирать – меньше живи. Попробуй дожить эту жизнь так, чтобы больше у тебя жизней не было.
Но закон кармы гласит, что любое зло возвращается к тебе. Значит, если я не хочу жить впредь, я не должен причинять страдание жизни другим. Для этого надо избегать деторождения-брака-зачатия-желания, ведущего к соитию. Желание плоти надо гасить мыслью, прибегая к тем самым медитациям, что описаны в предыдущей главе.
Кроме того, среди 40 канонических предметов буддистской медитации, рекомендуемых «Висуддхимагой», числятся такие: «вздутый труп, посиневший труп, гноящийся труп, изломанный труп, изгрызанный труп, труп, различные части которого разбросаны, разрубленный и разбросанный труп, окровавленный труп, изъеденный червями труп, скелет». Медитации на эти темы чисто инструментальны. К ним надо прибегать в зависимости от того, что именно кажется буддисту слишком привлекательным в женщине. Например, «посиневший труп, демонстрирующий гибель цвета кожи, благотворен для того, кто испытывает влечение к красивой коже. Изгрызанный труп, демонстрирующий разрушение прежде гордого контура выступов мяса, благоприятен для того, кто испытывает физическое влечение к выступам мяса в грудной или подобной ей частях тела».
Через женщину мы рождаемся: она – причина скорбей. И если решивший достичь «окончательного освобождения» не желает кармически сам возвращаться в мир рождений и смертей, он должен уничтожить всякую привязанность к женщине. «Разрушьте поддержку круговорота мирового бытия, воплощающую, рождающую силу – женщину! Прочь, самка, супруга, матерь!», – возглашает один из буддистских трактатов.
Именно за то, за что превозносили женщину древнейшие натуралистические верования (как мировое воплощающее, рождающее начало) и за что ее почтило в бытовом отношении индусское понимание, как раз за это самое возненавидел ее буддизм.
Да, и в христианстве было немало сказано об опасностях увлечения женскими прелестями. Но аскетические советы монахам никогда не возводились здесь в степень последних философских истин. Я хотел бы предложить для сравнения два текста. Один принадлежит Будде. «Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15-му или 16-му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в зтой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80-му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая… Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками… Ну, что же братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным претящим ничтожеством телесного? (Терагата,60).
Второй текст принадлежит св. Иоанну Златоусту. Начинается он очень похоже: «Когда ты видишь женщину благообразную, веселую, воспламеняющую твои помыслы, то представь, что предмет твоего пожелания – земля, что воспламеняет тебя пепел – и душа твоя перестанет неистовствовать… Представь, что она изменилась, состарилась, заболела, что глаза ее впали, щеки опустились, весь прежний цвет поблек; подумай, чему ты удивляешься. Ты удивляешься грязи и пеплу, тебя воспламеняет пыль и прах». Но вот сиюминутная аскетическая задача угашения похоти достигнута, и, оказывается, Златоуст совсем не собирается догматизировать свои слова: «Говорю это, не осуждая природы – да не будет!, – не унижая ее и не подвергая презрению, но желая приготовить врачество для больных. Бог сотворил ее такою, столь уничиженною, для того чтобы показать и Свою собственную силу и Свое попечение о нас, бренностию природы располагая нас ко смирению и укрощая всякую нашу страсть, а вместе с тем – являя Свою мудрость, по которой Он мог и в грязи образовать такую красоту. Посему, когда я уничижаю естество, тогда открываю искусство Художника. Ибо как ваятелю мы удивляемся более не тогда, когда он производит прекрасную статую из золота, а тогда, когда вырабатывает точный и совершенный образ из грязного вещества, так и Богу мы удивляемся и воздаем хвалу потому, что грязи и пеплу Он сообщил отличную красоту и в телах наших явил неизреченную мудрость».
Нежелание видеть разницу духовных путей христианского мира и восточного приводит к весьма примечательным ситуациям. Например, в 1991 году издательство «Художественная литература» выпустило книжку «Будда. Истории о перерождениях». В джатаке «О заклинании тоски», включенной в состав сборника, есть следующее назидание: «Брат мой, ведь женщины – сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском они – низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине, этому сосуду скверны?». Издательство рекомендует эту книжку «для семейного чтения»…
Да, Рерихи всех убедили в том, что Будда и Христос так похожи друг на друга… Более того, ради того, чтобы лишний раз уколоть христиан, Е. Рерих, например, пишет: «Будда высоко ставил женщину». Я был бы готов ей поверить…
Но вот однажды, чтобы убедить сомневающихся в правоте своего тезиса о том, что всякая женщина не более чем скверна, Будда провоцирует свою собственную мать (в том перевоплощении) на убийство его самого … В другом перевоплощении – будучи царем Бенареса, Будда послал своего придворного плута сокрушить добродетель жены жреца, которая хранила верность мужу, – конечно же, ради подтверждения своей спасительной проповеди: «женщин нельзя удержать от соблазна». Кто в состоянии представить, чтобы подобные легенды слагались вокруг имени Христа? И, кстати, почему Христос, якобы учившийся буддизму в Тибете и Индии, первое чудо совершил на брачном пире? Почему он умножил радость собравшихся, умножив вино? Почему не предложил помедитировать на тему об изгрызанном трупе невесты?
Так что мне представляется, что попытка Е. Рерих обличить христианство за счет женолюбивого буддизма не отличается уважением к историческим реалиям. Буддистские тексты возглашают вполне недвусмысленно: «То же самое тело красавицы для трех существ разное: для собаки – это пища, для любовника – существо, для монаха – падаль».
Но не все буддисты стали монахами. Некоторые дерзали вступать с «падалью» в брачные отношения и рождать новых монахов для буддистских монастырей. Некоторые ламы даже решались признавать реальность своих собственных детей… «Сын Марбы по имени Додебум погиб молодым в результате несчастного случая. Он поехал с друзьями на праздник, где, вероятно, молодые люди изрядно напились, что не редкость для тибетцев. По дороге домой его лошадь, испугавшись пьяных криков, понесла, и Додебум свалился в пропасть. После его гибели Марба, во всяком случае внешне, пребывал в совершенно подавленном состоянии. Один из его учеников спросил его: „Учитель, ты учишь, что все есть иллюзия, как же тогда понять твое подавленное настроение?“ – „Все так, сын мой, но случившееся – это уже сверхиллюзия!“.
Итак, Н. О. Лосский имел основания предположить – «Надо думать, что буддисты, как и христиане, любят своих детей не только любовью сострадания, но и любовью, задающейся целью развивать содержательность их жизни, обогащать ее, а не вызывать в них отвращение к земному бытию».
Постепенно народное сердце согрело льдышку буддистской философии. Холодная безрелигиозная и безрадостная проповедь Будды с течением столетий начала наполняться религиозным содержанием. Мир и человек стали представляться чем-то более привлекательным и иногда даже заслуживающим любви. Гораздо более человечные нотки стали звучать в буддизме махаяны, появившемся через пять веков после смерти Будды и в самом начале христианской эры.
Если христианство на пути в «массы» что-то теряло (и реакцией на эти потери и охлаждения было появление монашества), то в буддизме наоборот. И сегодня люди, увлеченные в «паломничество на Восток», незаметно для самих себя, «контрабандой» проносят в себе огромное количество «христианских предрассудков», и проецируют в восточные афоризмы то, любовь к чему привила им христианская культура.
То же произошло в Европе и с буддистским пониманием реинкарнации. В эпоху, когда на Западе царствовал культ прогресса, индийская реинкарнация «наложившись на теософский эволюционизм, приобрела неожиданно оптимистическое звучание». Ведь «Будда побеждает смерть именно как переход к мукам новой жизни, или побеждает смерть через уничтожение самого субстрата, которым питается смерть, – самой жизни. Лишь западное сознание, когда оно соприкоснулось с этим учением, могло – в силу аксиоматической ценности для него жизни – впасть в заблуждение, приняв учение о переселении душ за благую весть о своеобразном бессмертии, о большей полноте жизни», – пишет проницательный русский философ С. Л. Франк.
Но нет этого оптимизма в индийских религиях. Именно «с переходом к идее переселения в индийской культуре воцарился чуждый Ведам пессимизм». Ранние индийские религиозные системы не знали ничего о реинкарнации. «Веды» не знают о перевоплощениях, и лишь в «Упанишадах» появляется эта идея. Но там она и называется «знанием, которое не пребывало ни с одним брахманом» (Брихадараньяка-Упанишада. YI, 2,8).
И нельзя сказать, что это новое знание преподносилось как евангелие («радостная весть»). Оно по меньшей мере озадачивало, а при своем последовательном усвоении и просто ввергало в отчаяние. Уже в Чхандогья-Упанишаде обращает на себя внимание ответ, который дает вождю богов Индре созидающий дух Праджапати. Индра спрашивает: как найти и различить свое истинное «я». Сто лет он проводит в ученичестве, пока наконец ему не дается правильный ответ: «Если человек покоится в глубоком сне без сновидений, это – его „я“, это – Бессмертное, Достоверное, Всеобщее Бытие». Индра отправляется в путь, но скоро им овладевает сомнение; он возвращается и спрашивает: «Но в таком состоянии, о высочайший, человек ведь не знает о себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Будда признается, что избрал свой путь – «из страха перед рождением, болезнью, старостью и смертью. Родиться в мир и непрерывно изменяться, чтобы испытать последнюю разлуку в смерти, чтоб умирать и снова возрождаться! Нет! если Смерть – над Временем владыка, – прочь Смерть! тогда и Времени уже не будет!»
Всю красоту буддизму придает ужас Будды перед страданием, но это ужас именно перед вечностью страдания, а не перед его наличностью, вечность же страдания – это догмат индуизма, следствие догмата реинкарнации. Этого ужаса возвращающейся муки и смерти нет в христианстве – а потому и радикализм Будды в нем не нужен. Именно идея реинкарнации, навязанная Будде индийской традицией, породила его ненависть к жизни и отказ от всякого участия в ней.
В появлении буддистского нигилизма до некоторой степени виновен индуизм. Он поставил слишком высокую цель – слить человеческую душу с Божеством, – но не дал средств. Много жизней предлагались как множество попыток для взятия непокоримой Высоты. И душа человеческая изнемогла в бесконечном кошмаре перевоплощений, которые всей своей множественностью все же не могут заполнить пропасть между Абсолютом и человеком.
И тогда Будда принес «благую весть»: это ложная цель, нет пути к Брахме и не надо. Надо просто выскочить из этой карусели. Будда превратил успокоение души в Абсолюте в абсолютный покой, не зависящий от Божества и свободно достигаемый самим человеком. Собственно, и там, и там одна цель – погашение личности. Но в одном случае она гасится в полноте, в другом – в пустоте. Второй путь и логичнее и проще.
Не смерть испугала Гаутаму, но колесо перевоплощений, колесо возвращающейся смерти. Но смерть нельзя победить саму по себе. Смерть питается жизнью. Значит, чтобы избавиться от смерти – надо не жить. Хочешь меньше страдать и умирать – меньше живи. Попробуй дожить эту жизнь так, чтобы больше у тебя жизней не было.
Но закон кармы гласит, что любое зло возвращается к тебе. Значит, если я не хочу жить впредь, я не должен причинять страдание жизни другим. Для этого надо избегать деторождения-брака-зачатия-желания, ведущего к соитию. Желание плоти надо гасить мыслью, прибегая к тем самым медитациям, что описаны в предыдущей главе.
Кроме того, среди 40 канонических предметов буддистской медитации, рекомендуемых «Висуддхимагой», числятся такие: «вздутый труп, посиневший труп, гноящийся труп, изломанный труп, изгрызанный труп, труп, различные части которого разбросаны, разрубленный и разбросанный труп, окровавленный труп, изъеденный червями труп, скелет». Медитации на эти темы чисто инструментальны. К ним надо прибегать в зависимости от того, что именно кажется буддисту слишком привлекательным в женщине. Например, «посиневший труп, демонстрирующий гибель цвета кожи, благотворен для того, кто испытывает влечение к красивой коже. Изгрызанный труп, демонстрирующий разрушение прежде гордого контура выступов мяса, благоприятен для того, кто испытывает физическое влечение к выступам мяса в грудной или подобной ей частях тела».
Через женщину мы рождаемся: она – причина скорбей. И если решивший достичь «окончательного освобождения» не желает кармически сам возвращаться в мир рождений и смертей, он должен уничтожить всякую привязанность к женщине. «Разрушьте поддержку круговорота мирового бытия, воплощающую, рождающую силу – женщину! Прочь, самка, супруга, матерь!», – возглашает один из буддистских трактатов.
Именно за то, за что превозносили женщину древнейшие натуралистические верования (как мировое воплощающее, рождающее начало) и за что ее почтило в бытовом отношении индусское понимание, как раз за это самое возненавидел ее буддизм.
Да, и в христианстве было немало сказано об опасностях увлечения женскими прелестями. Но аскетические советы монахам никогда не возводились здесь в степень последних философских истин. Я хотел бы предложить для сравнения два текста. Один принадлежит Будде. «Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15-му или 16-му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в зтой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80-му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая… Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками… Ну, что же братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным претящим ничтожеством телесного? (Терагата,60).
Второй текст принадлежит св. Иоанну Златоусту. Начинается он очень похоже: «Когда ты видишь женщину благообразную, веселую, воспламеняющую твои помыслы, то представь, что предмет твоего пожелания – земля, что воспламеняет тебя пепел – и душа твоя перестанет неистовствовать… Представь, что она изменилась, состарилась, заболела, что глаза ее впали, щеки опустились, весь прежний цвет поблек; подумай, чему ты удивляешься. Ты удивляешься грязи и пеплу, тебя воспламеняет пыль и прах». Но вот сиюминутная аскетическая задача угашения похоти достигнута, и, оказывается, Златоуст совсем не собирается догматизировать свои слова: «Говорю это, не осуждая природы – да не будет!, – не унижая ее и не подвергая презрению, но желая приготовить врачество для больных. Бог сотворил ее такою, столь уничиженною, для того чтобы показать и Свою собственную силу и Свое попечение о нас, бренностию природы располагая нас ко смирению и укрощая всякую нашу страсть, а вместе с тем – являя Свою мудрость, по которой Он мог и в грязи образовать такую красоту. Посему, когда я уничижаю естество, тогда открываю искусство Художника. Ибо как ваятелю мы удивляемся более не тогда, когда он производит прекрасную статую из золота, а тогда, когда вырабатывает точный и совершенный образ из грязного вещества, так и Богу мы удивляемся и воздаем хвалу потому, что грязи и пеплу Он сообщил отличную красоту и в телах наших явил неизреченную мудрость».
Нежелание видеть разницу духовных путей христианского мира и восточного приводит к весьма примечательным ситуациям. Например, в 1991 году издательство «Художественная литература» выпустило книжку «Будда. Истории о перерождениях». В джатаке «О заклинании тоски», включенной в состав сборника, есть следующее назидание: «Брат мой, ведь женщины – сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском они – низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине, этому сосуду скверны?». Издательство рекомендует эту книжку «для семейного чтения»…
Да, Рерихи всех убедили в том, что Будда и Христос так похожи друг на друга… Более того, ради того, чтобы лишний раз уколоть христиан, Е. Рерих, например, пишет: «Будда высоко ставил женщину». Я был бы готов ей поверить…
Но вот однажды, чтобы убедить сомневающихся в правоте своего тезиса о том, что всякая женщина не более чем скверна, Будда провоцирует свою собственную мать (в том перевоплощении) на убийство его самого … В другом перевоплощении – будучи царем Бенареса, Будда послал своего придворного плута сокрушить добродетель жены жреца, которая хранила верность мужу, – конечно же, ради подтверждения своей спасительной проповеди: «женщин нельзя удержать от соблазна». Кто в состоянии представить, чтобы подобные легенды слагались вокруг имени Христа? И, кстати, почему Христос, якобы учившийся буддизму в Тибете и Индии, первое чудо совершил на брачном пире? Почему он умножил радость собравшихся, умножив вино? Почему не предложил помедитировать на тему об изгрызанном трупе невесты?
Так что мне представляется, что попытка Е. Рерих обличить христианство за счет женолюбивого буддизма не отличается уважением к историческим реалиям. Буддистские тексты возглашают вполне недвусмысленно: «То же самое тело красавицы для трех существ разное: для собаки – это пища, для любовника – существо, для монаха – падаль».
Но не все буддисты стали монахами. Некоторые дерзали вступать с «падалью» в брачные отношения и рождать новых монахов для буддистских монастырей. Некоторые ламы даже решались признавать реальность своих собственных детей… «Сын Марбы по имени Додебум погиб молодым в результате несчастного случая. Он поехал с друзьями на праздник, где, вероятно, молодые люди изрядно напились, что не редкость для тибетцев. По дороге домой его лошадь, испугавшись пьяных криков, понесла, и Додебум свалился в пропасть. После его гибели Марба, во всяком случае внешне, пребывал в совершенно подавленном состоянии. Один из его учеников спросил его: „Учитель, ты учишь, что все есть иллюзия, как же тогда понять твое подавленное настроение?“ – „Все так, сын мой, но случившееся – это уже сверхиллюзия!“.
Итак, Н. О. Лосский имел основания предположить – «Надо думать, что буддисты, как и христиане, любят своих детей не только любовью сострадания, но и любовью, задающейся целью развивать содержательность их жизни, обогащать ее, а не вызывать в них отвращение к земному бытию».
Постепенно народное сердце согрело льдышку буддистской философии. Холодная безрелигиозная и безрадостная проповедь Будды с течением столетий начала наполняться религиозным содержанием. Мир и человек стали представляться чем-то более привлекательным и иногда даже заслуживающим любви. Гораздо более человечные нотки стали звучать в буддизме махаяны, появившемся через пять веков после смерти Будды и в самом начале христианской эры.
Если христианство на пути в «массы» что-то теряло (и реакцией на эти потери и охлаждения было появление монашества), то в буддизме наоборот. И сегодня люди, увлеченные в «паломничество на Восток», незаметно для самих себя, «контрабандой» проносят в себе огромное количество «христианских предрассудков», и проецируют в восточные афоризмы то, любовь к чему привила им христианская культура.
То же произошло в Европе и с буддистским пониманием реинкарнации. В эпоху, когда на Западе царствовал культ прогресса, индийская реинкарнация «наложившись на теософский эволюционизм, приобрела неожиданно оптимистическое звучание». Ведь «Будда побеждает смерть именно как переход к мукам новой жизни, или побеждает смерть через уничтожение самого субстрата, которым питается смерть, – самой жизни. Лишь западное сознание, когда оно соприкоснулось с этим учением, могло – в силу аксиоматической ценности для него жизни – впасть в заблуждение, приняв учение о переселении душ за благую весть о своеобразном бессмертии, о большей полноте жизни», – пишет проницательный русский философ С. Л. Франк.
Но нет этого оптимизма в индийских религиях. Именно «с переходом к идее переселения в индийской культуре воцарился чуждый Ведам пессимизм». Ранние индийские религиозные системы не знали ничего о реинкарнации. «Веды» не знают о перевоплощениях, и лишь в «Упанишадах» появляется эта идея. Но там она и называется «знанием, которое не пребывало ни с одним брахманом» (Брихадараньяка-Упанишада. YI, 2,8).
И нельзя сказать, что это новое знание преподносилось как евангелие («радостная весть»). Оно по меньшей мере озадачивало, а при своем последовательном усвоении и просто ввергало в отчаяние. Уже в Чхандогья-Упанишаде обращает на себя внимание ответ, который дает вождю богов Индре созидающий дух Праджапати. Индра спрашивает: как найти и различить свое истинное «я». Сто лет он проводит в ученичестве, пока наконец ему не дается правильный ответ: «Если человек покоится в глубоком сне без сновидений, это – его „я“, это – Бессмертное, Достоверное, Всеобщее Бытие». Индра отправляется в путь, но скоро им овладевает сомнение; он возвращается и спрашивает: «Но в таком состоянии, о высочайший, человек ведь не знает о себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139