К их сожалению, даже из Оригена нельзя сделать иллюстратора оккультных доктрин (лишь две его идеи они могут использовать: возникновение материи в результате падения духов и перевоплощение душ; но ведь «тайная доктрина» теософов отнюдь не сводится к этим двум суждениям).
Любимый же теософский аргумент, гласящий, что оккультизм исчез со страниц святоотеческих творений в результате работы позднейших цензоров, вполне несерьезен.
Существует целый раздел исторической науки под названием «патристика», и есть научные издания святоотеческих текстов, с указанием и рукописей, и разночтений между ними. Самое видное место в патристике занимают немецкие протестантские ученые, для которых не существует искушения подогнать те или иные страницы древних авторов под позднейшие катехизисы (хотя бы по той причине, что для протестантов святоотеческие тексты просто не являются источником вероучения, и они с радостью указали бы на несогласия первых Отцов православия с Евангелием, буде такие обнаружились).
Кроме того, тексты древнейших Отцов (II-III веков) и так доставляют немало головной боли современным церковным богословам. Их терминология, образ выражения еще довольно далеко отстоят от классического богословствования Великих Отцов четвертого века. И если бы сегодня в семинарии студент начал отвечать на вопрос о Троице точными словами, скажем, св. Иринея Лионского (II век), он неминуемо получил бы неудовлетворительную оценку. Так что, если бы средневековые переписчики действительно взялись цензурировать раннехристианские тексты с позиций позднейшей догматической мысли, то они оттуда убрали бы многое из того, что в этих текстах все же сохранилось. Древние авторы всегда были достаточно неудобны для комментирования. Но если в их текстах эти очевидные неудобства сохранились до сих пор – с какой стати предполагать, что раньше их было еще больше? Чистить – так чистить!
Надо учесть также, что при работе с Евангелием, при попытке навязать тексту тот или иной смысл или, тем более, при попытке вставить в текст некий якобы утраченный кусок, необходимо посмотреть – а как сам текст в своей целостности будет реагировать на такое добавление или перетолкование? Не возникнет ли у него явная аллергия?
Можно ли в трудах раннехристианских авторов предположить утрату гностических пассажей, если все раннехристианские писатели полемизировали с гностиками? Трудно найти такого древнецерковного писателя, который не полемизировал бы с офитами, Маркионитами, Василидианами, Валентинианами и прочими, им же несть числа.
Когда отец Оригена был убит за исповедание христианства, 16-летний юноша нашел приют у одной богатой христианки, к сожалению, не очень разбиравшейся в богословии. Помимо Оригена она оказывала свое покровительство еще и некоему Павлу из Антиохии, приверженцу одной из гностических сект. «Оригену поневоле пришлось жить вместе, и тут впервые со всей ясностью обнаружилось его правоверие; хотя Павел собирал вокруг себя великое множество людей, не только еретиков, но и наших – его считали сильным в слове, – однако Оригена нельзя было уговорить стать вместе на молитву; с детства хранил он церковное правило и, по его собственным словам, его тошнило от еретических учений» (Евсевий. Церковная история. 6,2). Пока Ориген не начал сам зарабатывать себе на жизнь уроками грамматики, – он четыре года жил в одном доме с гностиком и, имея возможность хорошо узнать его учение, отказался от совместной молитвы с ним…
Встретившись как-то со святым Поликарпом Смирнским, непосредственным учеником апостола Иоанна Богослова, гностик Маркион сказал: «Признай нас, Поликарп!». И неожиданно получил просимое им. Ответ христианина Маркиону звучал: «Признаю, признаю перворожденного сатаны». По каким критериям Поликарп так ясно определил, кто перед ним? Вот его слова: «Кто не признает свидетельства крестного, тот от диавола; и кто слова Господни будет толковать по собственным похотям и говорить, что нет ни воскресения, ни суда, тот первенец сатаны» (Филиппийцам. 7).
И вот попробуйте в творения таких людей вставить какие-нибудь «эзотерические» рассуждения о том, что Христос и Сатана – братья, что грехопадение есть сущее благодеяние для человечества, что Крест никого не спас, что воскресения из мертвых не будет, не будет Суда и вообще нет никакого Бога Творца…
И еще: гностики никогда не соглашались умирать за свои взгляды. Их доктрины разрешали им участвовать в языческих церемониях. Игнатий, Поликарп, Иустин, Климент, Ориген, Тертуллиан, и десятки других раннехристианских богословов предпочитали умереть, но не совершать жесты почтения перед языческими божествами. Можно ли себе представить, что лишь «невежественная рука средневековых цензоров» вычеркнула из их сочинений страницы с описанием тех ритуалов, что были естественны для гностиков и так умильны для Елены Рерих («С великой любовью возложила белый хатык на Изображение Владыки Майтрейи в храме») ?
Нет, оккультизм никак не втиснуть в древнехристианское богословие.
Верно, кстати, и обратное: исторические школы «эзотерики» никогда не считали христиан «своими». Критик христианства Лукиан (II век) в памфлете «Александр или Лжепророк» описывает некоего шарлатана, вздумавшего создать новый и весьма эзотеричный культ. Естественно, в этом шутовском культе были мистерии. «Первый день мистерий начинался возгласом: „Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час“. Непосредственно после этого возгласа происходило изгнание посторонних. Александр первый произносил: „Христиан – вон“, а толпа отвечала: „Вон эпикурейцев“. Затем происходило священное представление» (Alex. 38). Вроде бы это шутка. Но, как и во всякой пародии в ней шаржированно сказалось стереотипное восприятие пародируемого обыкновения.
Общеизвестно, что христиан интеллигенты-язычники называли «безбожниками», буквально «атеистами» (отсюда – их сближение у Лукиана с эпикурейцами – единственной нерелигиозной философской школой Древнего Мира). Это было бы невозможно, если бы языческие интеллигенты-эзотерики имели мистериальное общение с «посвященными» христианами.
Даже Цельс упрекает христиан в том, что Моисей не следует «тайной мудрости» и отрицает вечность мира (Против Цельса. I,18-19). Свидетельство Цельса весьма значимо. Он пишет, что он знаком с «тайной мудростью» и языческими таинствами («Я мог бы рассказать о способе прорицания в Финикии и Палестине, который мне приходилось слышать и который я изучил» (Против Цельса. VII, 9), и все же он возмущен христианами. Он знает космогонию гностиков и знает ее отличия от воззрений православных христиан. И при этом он также высказывает свое негодование тем, что христиане, принадлежащие к «главной церкви, принимают за истину принятую у евреев космогонию, в частности, насчет шести дней творения и седьмого дня, в который бог, отдохнув, ушел на свой наблюдательный пункт» (Против Цельса. V, 59).
Знает Цельс и о том, что христиане «главной церкви» не верят в переселение душ – «плохо поняв теорию переселения душ, они создали учение о воскресении» (Против Цельса. VII, 32).
Итак, языческие «посвященные» не знают никакой эзотерической космогонии или антропологии христиан. Ориген имел полное право написать в ответ «посвященному» Цельсу: «Цельс называет наше учение тайным и запрещенным. Чему верят христиане, то мир знает едва ли не лучше и не точнее того, чему учат мудрецы. Кому неизвестно наше учение о рождении Иисуса от Девы, о том, что Он умер на кресте, воскрес из мертвых и некогда снова придет сотворить суд? Не говорят ли неверные о тайне воскресения мертвых? и не ежедневно ли они смеются над тем, чего не понимают? Кто, следовательно, обвиняет нас в том, как будто мы держим тайные скрываемые учения, тот говорит нелепейшее из всего того, что можно сказать нелепого» (Против Цельса. I,7).
И в самом деле, языческих критиков христианства возмущают «тайные культы» христиан (какие именно – речь пойдет ниже), но не вышедшие случайно наружу «тайные доктрины» Церкви.
Еще один отрывок антихристианского памфлета укоряет христиан вполне по делу. «В качестве кого христиане пришли к своему учению – в качестве эллинов или варваров (третьего ведь нет)? Что у них за программа и образ жизни (об их проповеди я не говорю – она ясна для всех)? Ведь мы видим, что они и по-эллински не мыслят, и варварского учения не придерживаются». Обвинение справедливое. Христиане и в самом деле не придерживались ни учений эллинов (в том числе Пифагора и элевсинских мистерий), ни учений варваров (в том числе халдеев, персов и индусов).
Порфирий, числимый теософами среди «Посвященных», не находил оправданий для обращения Оригена в христианство. «Ориген – эллин, воспитанный на эллинской науке, – споткнулся об это варварское безрассудство, разменял на мелочи и себя, и свои способности к науке. Жил он по-христиански, нарушая законы. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллинскую философию внес в басни, ей чуждые». Порфирий отчасти прав. Действительно Ориген, уклоняясь от исполнения языческих обрядов, нарушал законы. И действительно Ориген, подобно некоторым другим греческим философам, как бы стыдился своей собственной телесности и «по-эллински» гнушался материей – что и в самом деле не вполне согласуется с новозаветным освящением мира и тела («Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?» – 1 Кор. 6,19).
И еще Порфирий прав в том, что христианство и эллинизм слишком различны, чтобы быть просто механически слитыми в единую «элевсинско-голгофскую мистерию».
Мы помним, что, по удостоверению Блаватской, император Юлиан Отступник также был «Посвященным». Однако, одним из первых своих указов он запретил детям христиан изучать поэзию, риторику и философию (Феодорит. Церковная история. 3,8). С точки зрения теософов это просто необъяснимо: именно через изучение языческой философии открывалась дверь к мистериям «Посвященных». Так почему же Юлиан вместо того, чтобы привлекать к изучению «сокровенной мудрости» христиан, которые, по уверениям Е. Рерих тогда еще были оригенистами и оккультистами – детей выгнал из школ, а христиан приказывал казнить?
«Посвященный» Юлиан писал антихристианские памфлеты. Его современник св. Григорий Богослов, которого даже Е. Рерих не дерзает публично зачислить в невежды, написал два «Обличительных слова на царя Юлиана». Языческий мир и христиане смотрели друг другу в глаза ивзаимно признали друг в друге антагонистов.
Блаватская и Рерихи смотрят из весьма туманной дали тысячелетий и Гималаев и уверяют, что в те века вышли всего лишь «обознатушки»: христианство, мол, есть полнота оккультизма, а оккультизм – полнота христианства.
И все же – почему в жизни ранних христиан так много места уделялось чему-то, не вместившемуся в страницы евангельских повествований? Что означают и в самом деле многочисленные ссылки на «апостольские предания» и «тайны»?
«Христианство есть уподобление Божеству», – так выразил суть апостольского предания св. Григорий Нисский. Просто слышание рассказа о некогда происшедших в Палестине событиях не способно дать такой эффект. Рождение – вот то слово, которое описывает новизну опыта, вошедшего в человека. «Если пребудете во Мне,.. будете Моими учениками», – говорит Христос (Ин. 15, 7-8).
Человек научается быть таким, каким он еще не был. Вхождение в духовную Традицию приносит опыт новизны. «И найдет на тебя Дух Господень, и ты сделаешься иным человеком» (1 Цар. 10, 6), – говорит Писание.
Задача человека, как она опознается в Традиции, – вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к «большему»; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. «Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх как большое пламя и достигает до небес», – предупреждает преп. Симеон Новый Богослов.
Присутствие Бога может открыть только сам Бог. Поэтому несловесное Предание Церкви можно определить как передачу и воспроизводство «ситуаций», в которых Бог приходит и остается с людьми. Именно Тот, Кого преп. Симеон называет «мой негордый Бог», оказывается не просто «содержанием», о котором идет речь в Традиции, но прежде всего – самим субъектом этой «передачи». «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15,5) – говорит Христос. Значит, чтобы христиане хоть что-то смогли изменить в мире – с ними должен быть и действовать Христос. Вне Предания мы не можем «творити ничесоже». Не случайным поэтому кажется будущее время в обещании Христа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Любимый же теософский аргумент, гласящий, что оккультизм исчез со страниц святоотеческих творений в результате работы позднейших цензоров, вполне несерьезен.
Существует целый раздел исторической науки под названием «патристика», и есть научные издания святоотеческих текстов, с указанием и рукописей, и разночтений между ними. Самое видное место в патристике занимают немецкие протестантские ученые, для которых не существует искушения подогнать те или иные страницы древних авторов под позднейшие катехизисы (хотя бы по той причине, что для протестантов святоотеческие тексты просто не являются источником вероучения, и они с радостью указали бы на несогласия первых Отцов православия с Евангелием, буде такие обнаружились).
Кроме того, тексты древнейших Отцов (II-III веков) и так доставляют немало головной боли современным церковным богословам. Их терминология, образ выражения еще довольно далеко отстоят от классического богословствования Великих Отцов четвертого века. И если бы сегодня в семинарии студент начал отвечать на вопрос о Троице точными словами, скажем, св. Иринея Лионского (II век), он неминуемо получил бы неудовлетворительную оценку. Так что, если бы средневековые переписчики действительно взялись цензурировать раннехристианские тексты с позиций позднейшей догматической мысли, то они оттуда убрали бы многое из того, что в этих текстах все же сохранилось. Древние авторы всегда были достаточно неудобны для комментирования. Но если в их текстах эти очевидные неудобства сохранились до сих пор – с какой стати предполагать, что раньше их было еще больше? Чистить – так чистить!
Надо учесть также, что при работе с Евангелием, при попытке навязать тексту тот или иной смысл или, тем более, при попытке вставить в текст некий якобы утраченный кусок, необходимо посмотреть – а как сам текст в своей целостности будет реагировать на такое добавление или перетолкование? Не возникнет ли у него явная аллергия?
Можно ли в трудах раннехристианских авторов предположить утрату гностических пассажей, если все раннехристианские писатели полемизировали с гностиками? Трудно найти такого древнецерковного писателя, который не полемизировал бы с офитами, Маркионитами, Василидианами, Валентинианами и прочими, им же несть числа.
Когда отец Оригена был убит за исповедание христианства, 16-летний юноша нашел приют у одной богатой христианки, к сожалению, не очень разбиравшейся в богословии. Помимо Оригена она оказывала свое покровительство еще и некоему Павлу из Антиохии, приверженцу одной из гностических сект. «Оригену поневоле пришлось жить вместе, и тут впервые со всей ясностью обнаружилось его правоверие; хотя Павел собирал вокруг себя великое множество людей, не только еретиков, но и наших – его считали сильным в слове, – однако Оригена нельзя было уговорить стать вместе на молитву; с детства хранил он церковное правило и, по его собственным словам, его тошнило от еретических учений» (Евсевий. Церковная история. 6,2). Пока Ориген не начал сам зарабатывать себе на жизнь уроками грамматики, – он четыре года жил в одном доме с гностиком и, имея возможность хорошо узнать его учение, отказался от совместной молитвы с ним…
Встретившись как-то со святым Поликарпом Смирнским, непосредственным учеником апостола Иоанна Богослова, гностик Маркион сказал: «Признай нас, Поликарп!». И неожиданно получил просимое им. Ответ христианина Маркиону звучал: «Признаю, признаю перворожденного сатаны». По каким критериям Поликарп так ясно определил, кто перед ним? Вот его слова: «Кто не признает свидетельства крестного, тот от диавола; и кто слова Господни будет толковать по собственным похотям и говорить, что нет ни воскресения, ни суда, тот первенец сатаны» (Филиппийцам. 7).
И вот попробуйте в творения таких людей вставить какие-нибудь «эзотерические» рассуждения о том, что Христос и Сатана – братья, что грехопадение есть сущее благодеяние для человечества, что Крест никого не спас, что воскресения из мертвых не будет, не будет Суда и вообще нет никакого Бога Творца…
И еще: гностики никогда не соглашались умирать за свои взгляды. Их доктрины разрешали им участвовать в языческих церемониях. Игнатий, Поликарп, Иустин, Климент, Ориген, Тертуллиан, и десятки других раннехристианских богословов предпочитали умереть, но не совершать жесты почтения перед языческими божествами. Можно ли себе представить, что лишь «невежественная рука средневековых цензоров» вычеркнула из их сочинений страницы с описанием тех ритуалов, что были естественны для гностиков и так умильны для Елены Рерих («С великой любовью возложила белый хатык на Изображение Владыки Майтрейи в храме») ?
Нет, оккультизм никак не втиснуть в древнехристианское богословие.
Верно, кстати, и обратное: исторические школы «эзотерики» никогда не считали христиан «своими». Критик христианства Лукиан (II век) в памфлете «Александр или Лжепророк» описывает некоего шарлатана, вздумавшего создать новый и весьма эзотеричный культ. Естественно, в этом шутовском культе были мистерии. «Первый день мистерий начинался возгласом: „Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час“. Непосредственно после этого возгласа происходило изгнание посторонних. Александр первый произносил: „Христиан – вон“, а толпа отвечала: „Вон эпикурейцев“. Затем происходило священное представление» (Alex. 38). Вроде бы это шутка. Но, как и во всякой пародии в ней шаржированно сказалось стереотипное восприятие пародируемого обыкновения.
Общеизвестно, что христиан интеллигенты-язычники называли «безбожниками», буквально «атеистами» (отсюда – их сближение у Лукиана с эпикурейцами – единственной нерелигиозной философской школой Древнего Мира). Это было бы невозможно, если бы языческие интеллигенты-эзотерики имели мистериальное общение с «посвященными» христианами.
Даже Цельс упрекает христиан в том, что Моисей не следует «тайной мудрости» и отрицает вечность мира (Против Цельса. I,18-19). Свидетельство Цельса весьма значимо. Он пишет, что он знаком с «тайной мудростью» и языческими таинствами («Я мог бы рассказать о способе прорицания в Финикии и Палестине, который мне приходилось слышать и который я изучил» (Против Цельса. VII, 9), и все же он возмущен христианами. Он знает космогонию гностиков и знает ее отличия от воззрений православных христиан. И при этом он также высказывает свое негодование тем, что христиане, принадлежащие к «главной церкви, принимают за истину принятую у евреев космогонию, в частности, насчет шести дней творения и седьмого дня, в который бог, отдохнув, ушел на свой наблюдательный пункт» (Против Цельса. V, 59).
Знает Цельс и о том, что христиане «главной церкви» не верят в переселение душ – «плохо поняв теорию переселения душ, они создали учение о воскресении» (Против Цельса. VII, 32).
Итак, языческие «посвященные» не знают никакой эзотерической космогонии или антропологии христиан. Ориген имел полное право написать в ответ «посвященному» Цельсу: «Цельс называет наше учение тайным и запрещенным. Чему верят христиане, то мир знает едва ли не лучше и не точнее того, чему учат мудрецы. Кому неизвестно наше учение о рождении Иисуса от Девы, о том, что Он умер на кресте, воскрес из мертвых и некогда снова придет сотворить суд? Не говорят ли неверные о тайне воскресения мертвых? и не ежедневно ли они смеются над тем, чего не понимают? Кто, следовательно, обвиняет нас в том, как будто мы держим тайные скрываемые учения, тот говорит нелепейшее из всего того, что можно сказать нелепого» (Против Цельса. I,7).
И в самом деле, языческих критиков христианства возмущают «тайные культы» христиан (какие именно – речь пойдет ниже), но не вышедшие случайно наружу «тайные доктрины» Церкви.
Еще один отрывок антихристианского памфлета укоряет христиан вполне по делу. «В качестве кого христиане пришли к своему учению – в качестве эллинов или варваров (третьего ведь нет)? Что у них за программа и образ жизни (об их проповеди я не говорю – она ясна для всех)? Ведь мы видим, что они и по-эллински не мыслят, и варварского учения не придерживаются». Обвинение справедливое. Христиане и в самом деле не придерживались ни учений эллинов (в том числе Пифагора и элевсинских мистерий), ни учений варваров (в том числе халдеев, персов и индусов).
Порфирий, числимый теософами среди «Посвященных», не находил оправданий для обращения Оригена в христианство. «Ориген – эллин, воспитанный на эллинской науке, – споткнулся об это варварское безрассудство, разменял на мелочи и себя, и свои способности к науке. Жил он по-христиански, нарушая законы. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллинскую философию внес в басни, ей чуждые». Порфирий отчасти прав. Действительно Ориген, уклоняясь от исполнения языческих обрядов, нарушал законы. И действительно Ориген, подобно некоторым другим греческим философам, как бы стыдился своей собственной телесности и «по-эллински» гнушался материей – что и в самом деле не вполне согласуется с новозаветным освящением мира и тела («Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?» – 1 Кор. 6,19).
И еще Порфирий прав в том, что христианство и эллинизм слишком различны, чтобы быть просто механически слитыми в единую «элевсинско-голгофскую мистерию».
Мы помним, что, по удостоверению Блаватской, император Юлиан Отступник также был «Посвященным». Однако, одним из первых своих указов он запретил детям христиан изучать поэзию, риторику и философию (Феодорит. Церковная история. 3,8). С точки зрения теософов это просто необъяснимо: именно через изучение языческой философии открывалась дверь к мистериям «Посвященных». Так почему же Юлиан вместо того, чтобы привлекать к изучению «сокровенной мудрости» христиан, которые, по уверениям Е. Рерих тогда еще были оригенистами и оккультистами – детей выгнал из школ, а христиан приказывал казнить?
«Посвященный» Юлиан писал антихристианские памфлеты. Его современник св. Григорий Богослов, которого даже Е. Рерих не дерзает публично зачислить в невежды, написал два «Обличительных слова на царя Юлиана». Языческий мир и христиане смотрели друг другу в глаза ивзаимно признали друг в друге антагонистов.
Блаватская и Рерихи смотрят из весьма туманной дали тысячелетий и Гималаев и уверяют, что в те века вышли всего лишь «обознатушки»: христианство, мол, есть полнота оккультизма, а оккультизм – полнота христианства.
И все же – почему в жизни ранних христиан так много места уделялось чему-то, не вместившемуся в страницы евангельских повествований? Что означают и в самом деле многочисленные ссылки на «апостольские предания» и «тайны»?
«Христианство есть уподобление Божеству», – так выразил суть апостольского предания св. Григорий Нисский. Просто слышание рассказа о некогда происшедших в Палестине событиях не способно дать такой эффект. Рождение – вот то слово, которое описывает новизну опыта, вошедшего в человека. «Если пребудете во Мне,.. будете Моими учениками», – говорит Христос (Ин. 15, 7-8).
Человек научается быть таким, каким он еще не был. Вхождение в духовную Традицию приносит опыт новизны. «И найдет на тебя Дух Господень, и ты сделаешься иным человеком» (1 Цар. 10, 6), – говорит Писание.
Задача человека, как она опознается в Традиции, – вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к «большему»; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. «Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх как большое пламя и достигает до небес», – предупреждает преп. Симеон Новый Богослов.
Присутствие Бога может открыть только сам Бог. Поэтому несловесное Предание Церкви можно определить как передачу и воспроизводство «ситуаций», в которых Бог приходит и остается с людьми. Именно Тот, Кого преп. Симеон называет «мой негордый Бог», оказывается не просто «содержанием», о котором идет речь в Традиции, но прежде всего – самим субъектом этой «передачи». «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15,5) – говорит Христос. Значит, чтобы христиане хоть что-то смогли изменить в мире – с ними должен быть и действовать Христос. Вне Предания мы не можем «творити ничесоже». Не случайным поэтому кажется будущее время в обещании Христа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139