Негромкий разговор, топот, всхрапы коней. Потянуло запахом каши от большого костра. Негромко бряцало оружие. Я попытался сделать что-то вроде зарядки.
– Примерз, ваше благородие? – спросил кто-то ласково. – Ишь размахался, как крыльями…
Другие засмеялись. Говорили между собой мягко, вполголоса. По всему полю шел сдержанный многоликий ропот. Даже перекличка велась негромко. Раздавали сухари и чай.
Листов подвел оседланных лошадей.
– Я сейчас в штаб, а потом к Барклаю. Хотите со мной?
– А к Тучкову я должен рапортоваться?
– Сейчас ему не до вас.
Мы подъезжали к штабу, как вдруг что-то блеснуло и бухнуло вдали. «Сейчас начнется», – подумал я. Но нет, тишина. Листов, придерживавший коня, снова тронул его.
– Тявкнул и замолчал, – сказали в колонне.
– Задирает, – добавил кто-то.
Когда Листов вышел из штаба, раздались подряд еще три выстрела. Уже светало, но туман не сходил. Белка тревожно прядала ушами.
– Теперь на батарею, – сказал Листов. – Чего же наши не отвечают?
Не успел он сказать, как гораздо ближе, чем первые, грохнули новые пушки. Целый перебой вспухающих мощных ударов прокатился впереди по линии. Дрогнула земля, дернулись лошади. Казалось, туман затрясся и оттого стал светлеть и распадаться.
– Пошло! – крикнул Листов.
Что-то с шуршанием пронеслось мимо и отбросило упругую струю воздуха. Ядро, подумал я с изумлением. Мы пустили коней в галоп.
На батарее Раевского туман уже спал. Он осел в низину Колочи и стоял там, как в блюдце, захватив часть деревни и растекаясь в сторону неприятеля. Позади нас красноватой полосой накалялось небо, а сверху оно было чистым, только два-три ярко-розовых облака висели над нами.
Бух! – выскакивал по-над туманом белый клуб, висел мгновение, а потом расходился. Что-то невидимое бороздило воздух, треснуло над головой, и фонтан взвизгиваний обдал землю. Черный бестолково вихляющий шар прокатился совсем рядом.
На батарее, пританцовывая, съезжаясь и разъезжаясь, с блеском золотого шитья и колыханием перьев, толпилась свита генерала Барклая. За ночь подсыпали бруствер, и теперь он был гораздо выше рослых канониров.
Батарея мерно и деловито била в сторону Валуева. С гулким лопаньем пушки подпрыгивали и откатывались назад. Канониры накатывали их снова, забивали заряд.
Листов подскакал к Барклаю и, приложив два пальца, рапортовал. Барклай, неподвижно-торжественный, с красной лентой через плечо, весь в орденских звездах и ромбах, слушал Листова, чуть наклонив голову и прикрыв веки.
Лошади остальных вскидывались и пританцовывали, но конь Барклая стоял почти неподвижно, я заметил, как он сдерживает его незаметным пожиманием шпор. Сзади хрястнуло, раздался вскрик, кто-то осел вместе с лошадью. Барклай не повернулся. Упавший выбрался из-под убитого коня и, страдальчески кривя лицо, подошел к Барклаю.
– Ваше превосходительство… – начал он.
– Прикажите подать другую лошадь, – хладнокровно сказал Барклай.
Листов отъехал ко мне.
– Ну, – сказал он, – дай бог. Пока артиллерия да егеря, но скоро колонны пойдут.
Да, егеря. Они всегда начинают. Еще тогда, читая о двенадцатом годе, я полюбил егерей. Мне нравился их скромный мундир, мне нравилась их лихая песня: «Ну-ка, братцы егеря, егеря! Начинаем мы не зря, эх не зря!» Я знал, что сейчас, пока канонада идет по фронту, они рассыпаны в цепи впереди батальонов и, притаившись за бугорками, кустами, спрятавшись в шанцах, держат на изготовку свои штуцера, чтобы прицельным огнем встретить французов.
Егеря – легкая пехота. Невидимой пружиной они держат сейчас готовую к атаке французскую армию и первыми встретят ее натиск.
Напротив батареи, в Бородино, тоже егеря, гвардейский полк Бистрома. Туман отодвинулся на границу деревни и скрыл наступавших французов.
Листов подъехал к Барклаю:
– Ваше превосходительство! Егеря как в ловушке! Если ударят по ним с двух сторон, отойти не успеют.
– Вижу, – сказал Барклай и бросил на Листова любопытный взгляд. Потом обернулся к свите: – Павел Андреевич, пошлите к полковнику Бистрому. Скажите, чтоб выводил егерей да чтоб мост за собой сожгли. А Вуичу прикажите, чтоб подтянулся и прикрыл.
– Позвольте мне! – сказал Листов. – Я место хорошо знаю.
– Поезжайте.
Листов поскакал вниз к реке, я за ним. Простучали доски моста, и мы в Бородино. Солнце уже показало свой край, туман за церковью стал бронзоветь. Оттуда блеснула дробная вспышка и беспорядочный треск присоединился к общему гулу. Что-то хлестнуло как бы прутом над ухом, еще и еще. Французы начали атаку Бородино.
Наклонив мохнатые кивера, они надвигались из тумана небыстрым шагом. Блестела гребенка штыков, мерная барабанная дробь теребила воздух. Казалось бы, в грохоте пушек нет места другому звуку, но барабан, трескотня выстрелов и даже простые слова хорошо выделялись поверх канонады.
– Avancez! – кричали совсем близко французы. – Вперед!
Я завертелся с конем в отходящей колонне. Пронеслись пушки, их первыми отводили за реку.
– Чивык-фюить-пии!.. – пело над ухом. Свинцовая мошкара с птичьими переливами носилась кругом, беззаботно впиваясь в тела.
– Господи Сусе Христе! – пробормотал кто-то рядом и уткнулся лицом в землю.
– С оглядкой, ребята, с оглядкой! – кричал унтер-офицер, размахивая тесаком.
Колонна втиснулась на мост. Сзади напирали, передние не успевали выбраться на другой берег. Французы, добежав, тоже столпились сначала, потом растеклись и открыли пальбу по мосту. Не унимался их барабан. Увидел я барабанщика, он стоял один, бешено колотя в яркий продолговатый бочонок.
Вперебой щелкали выстрелы. Егеря сумрачно и беззвучно толпились на мосту. Взмахивая руками, падали в Колочу люди. Здесь они стали живой мишенью. Лучший егерский полк погибал в самом начале боя. День начинался с неудачи, и с какой неудачи!
Кто-то сидел верхом на перилах и методично стрелял, заряжал и снова стрелял, пули его не трогали. Французы надвигались, охватывали дугой и вплотную к воде стреляли с колена по мосту.
Белка прыгнула с берега прямо в реку. Здесь было неглубоко, но все же вода поднялась до седла.
– Бродом! – закричал я. – Здесь брод есть!
Но меня не слышали.
Какой-то француз с юным, почти мальчишеским лицом тщательно целил в меня с берега, но не попал, хотя между нами не было и тридцати шагов.
Листов уже на этой стороне. Он крутился на Арапе перед колонной солдат и что-то кричал офицеру.
– Не умеете воевать, не лезьте, молодой человек! – рявкнул офицер и, обернувшись к колонне, крикнул: – За мной, братцы, ура!
– Ура-а! – отчаянно закричали солдаты и неровной толпой кинулись вниз, на мост, который уже запестрел французской пехотой. Это были егеря из бригады Вуича.
Французы успели развернуться на ближнем берегу, но удержаться им не удалось. Нахлынули егеря, навалились, облепили. Крик, свалка! Французы посыпались с крутого берега в реку, егеря взяли мост, и бой перекинулся на ту сторону.
– Ура-а! – гремело в деревне.
– Назад! – кричал офицер. – Осаживай, братцы! Не забегай!
– Павленко, солому на мост!
Труба заиграла отбой. Распаленные егеря возвращались назад. Французы отхлынули за околицу. Какой-то офицер в синем мундире с расшитой серебром грудью сидел на земле и морщился, прижимая к лицу тонкий платок. По щеке текла кровь.
– Важная птица! – говорили солдаты. – Кто его взял? Веди в штаб.
Первые убитые. Они лежали странными горками, не похожими на тела, так неестественны были позы. Кто вывернув руку, кто вниз лицом, кто в обнимку с врагом. Белесая дымка боя оседала на них. Застеленный убитыми берег Колочи сразу принял значительный, строгий вид. Наверх к батарее тяжело брели раненые.
– Зажигай!
– Не горит, мокрая, ваше благородие!
– Порох подсыпь!
– Не горит, ваше благородие!
Французы снова подступали к реке. Кто-то скакал перед колоннами, махая шпагой, сверкая серебром пышного мундира.
– Петров!
– Здесь Петров!
– Снимешь вон того павлина?
– Больно далеко, ваше благородие! И не спокойный, гужуется!
Круглолицый безусый Петров становится на колено, прижимает штуцер к щеке, щурится.
Штуцер – зависть солдата. Только егеря, да и то лучшие, получают его в руки. В штуцере винтовая нарезка, он бьет на тысячу шагов, а пехотное гладкоствольное только на триста.
Петров целится. Выстрел. Всадник на том берегу едет все так же.
– Эх, не попал! Далеко.
Всадник едет и вдруг начинает валиться. Его успевают подхватить и снять с седла.
– Попал! – Петров вытирает нос и радостно смотрит на командира.
– Молодец, представлю! Поди, капитана снял или майора. Петров «снял» генерала Плозонна. Это был первый французский генерал, убитый в Бородино.
Отчаянный крик:
– Да что же мост не зажгете, раззявы! Сейчас снова напрут!
– Двоих положило, не горит! Пуля проползть не дает, и солома мокрая!
– Дозвольте мне! – Невесть откуда взявшийся ополченец в сером зипуне хватает факел и зигзагом бежит к мосту. Там он ложится и ползет среди убитых.
Французы отчаянно палят.
Ополченец исчезает за ворохом соломы, и через минуту-другую начинает валить дым.
– Эх, вы! – говорит офицер. – Простой мужик пример доставляет.
– А чо? – возражает солдат. – Мы не мужики нешто?
Ополченец бежит, пригибаясь, назад, а по мосту прыгает низкое красноватое пламя.
– Чичас пыхнет. Павленок там пороху подложил.
Мост разгорается. Ополченец с радостно-оживленным лицом подбегает ближе, и я узнаю… да, это он, конечно. В ополченце я узнаю драгуна Ингерманландского полка и участника московских моих приключений Федора Горелова.
2
Грохот, грохот стоит над Бородино. Беспрерывный, разноликий. Сотни оттенков в этом гуле. То жалобное повизгивание, то басовитое гудение. То вроде трещотки пробежит по небу, то все оно разом содрогнется. Птичье цвиньканье пуль, шуршание ядер, стон картечи. Звон, стук, удары, чавканье, лязг, жужжание. Людские крики, храп лошадей.
Мы с Федором укрылись в ложбинке позади батареи. Артиллеристы называют ее Шульмановой по имени командира. Пехота пока не называет никак, но знаменитой она станет под именем батареи Раевского, здесь стоит его седьмой корпус.
Я снял сапоги и вылил воду.
– Как же ты, Федор, тут очутился?
– В ратники записался.
– Что ж ты меня тогда не дождался?
– Вы уж на меня не гневитесь. От радости ошалел. Как Настя вышла, так и погнал лошадей.
– Где ж она теперь?
– В деревню отвез. А сам решил в ополченье податься, никак нельзя было в полк.
– Да и сюда, может, не стоило? Скрылся бы где, переждал.
– Нельзя нам пережидать, не то время. Как же пережидать? Нельзя, нет, нельзя…
Федор записался в московское ополчение уже здесь, в Бородино. Принимали до самого боя.
Вчера я видел палатку, украшенную оружием, фруктами, цветами. Там на столе зеленого сукна лежала книга в красном бархатном переплете. В нее записывались имена добровольцев.
Они тянулись к Бородино до самого вечера – крестьяне, ремесленники, студенты. «Жертвенники» их называли. В разной одежде, только шапки у всех одинаковые – с медным крестом, с каким попало оружием и вовсе без него, ополченцы имели наивно-торжественный вид. Солдаты над ними посмеивались и ласково опекали.
Вчера с утра и до ночи, белея рубахами, ратники строили укрепления. Они не умели ходить строем, стрелять и выполнять команды. Большая их часть осталась в резерве, а несколько тысяч рассыпались с началом сражения по всему полю, помогая солдатам чем можно. Носили раненых, подавали заряды, растаскивали исковерканные фуры, ловили испуганных лошадей. А когда падал егерь или гренадер, ратник подбирал его оружие и, перекрестившись, становился в первую линию.
Среди этих нескольких тысяч, почти целиком полегших на поле боя, не отмеченных в списках потерь, не помянутых чугунной доской или гранитом, среди этих безвестных «жертвенников» и был мой Федор.
– Немец тот здесь, – говорит он неожиданно.
– Какой немец?
– Который из Воронцова.
– Леппих?
– Он самый.
– Где ты его видал?
– В утицком лесе, вон там, с самого краю, почти у дороги. Мы там укрепленье копали. Чегой-то опять задумал. Приехал о трех лошадях, а сзади еще вроде зарядник от единорога.
Стало быть, и Лепихин добрался. Я сел на Белку.
– Ну, Федор, прощай. Где воевать собираешься?
– При батарее. Я тут прижился. Ежели что, и банник могу в руки взять, пушкам тоже обучен.
– Счастливо!
Он поклонился низко:
– И вам хорошей дороги. За Настю уж как придется: ежели смогу – отблагодарю, ежели нет – поклон хоть примите.
– Настю я хотел спросить об одном деле. Если в живых останемся, ты уж сведи меня с Настей.
Я поскакал на батарею. Где Листов? Свиты Барклая уже не видно, пальба идет еще жарче. Солнце выкатило над горизонтом и косо, парадным оранжевым светом обдает дымную, блистающую картину боя.
Флеши, подумал я, туда. Сейчас французы начинают, если уже не начали, первую из восьми атак. Вот где самое пекло.
От батареи до флешей километра четыре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Примерз, ваше благородие? – спросил кто-то ласково. – Ишь размахался, как крыльями…
Другие засмеялись. Говорили между собой мягко, вполголоса. По всему полю шел сдержанный многоликий ропот. Даже перекличка велась негромко. Раздавали сухари и чай.
Листов подвел оседланных лошадей.
– Я сейчас в штаб, а потом к Барклаю. Хотите со мной?
– А к Тучкову я должен рапортоваться?
– Сейчас ему не до вас.
Мы подъезжали к штабу, как вдруг что-то блеснуло и бухнуло вдали. «Сейчас начнется», – подумал я. Но нет, тишина. Листов, придерживавший коня, снова тронул его.
– Тявкнул и замолчал, – сказали в колонне.
– Задирает, – добавил кто-то.
Когда Листов вышел из штаба, раздались подряд еще три выстрела. Уже светало, но туман не сходил. Белка тревожно прядала ушами.
– Теперь на батарею, – сказал Листов. – Чего же наши не отвечают?
Не успел он сказать, как гораздо ближе, чем первые, грохнули новые пушки. Целый перебой вспухающих мощных ударов прокатился впереди по линии. Дрогнула земля, дернулись лошади. Казалось, туман затрясся и оттого стал светлеть и распадаться.
– Пошло! – крикнул Листов.
Что-то с шуршанием пронеслось мимо и отбросило упругую струю воздуха. Ядро, подумал я с изумлением. Мы пустили коней в галоп.
На батарее Раевского туман уже спал. Он осел в низину Колочи и стоял там, как в блюдце, захватив часть деревни и растекаясь в сторону неприятеля. Позади нас красноватой полосой накалялось небо, а сверху оно было чистым, только два-три ярко-розовых облака висели над нами.
Бух! – выскакивал по-над туманом белый клуб, висел мгновение, а потом расходился. Что-то невидимое бороздило воздух, треснуло над головой, и фонтан взвизгиваний обдал землю. Черный бестолково вихляющий шар прокатился совсем рядом.
На батарее, пританцовывая, съезжаясь и разъезжаясь, с блеском золотого шитья и колыханием перьев, толпилась свита генерала Барклая. За ночь подсыпали бруствер, и теперь он был гораздо выше рослых канониров.
Батарея мерно и деловито била в сторону Валуева. С гулким лопаньем пушки подпрыгивали и откатывались назад. Канониры накатывали их снова, забивали заряд.
Листов подскакал к Барклаю и, приложив два пальца, рапортовал. Барклай, неподвижно-торжественный, с красной лентой через плечо, весь в орденских звездах и ромбах, слушал Листова, чуть наклонив голову и прикрыв веки.
Лошади остальных вскидывались и пританцовывали, но конь Барклая стоял почти неподвижно, я заметил, как он сдерживает его незаметным пожиманием шпор. Сзади хрястнуло, раздался вскрик, кто-то осел вместе с лошадью. Барклай не повернулся. Упавший выбрался из-под убитого коня и, страдальчески кривя лицо, подошел к Барклаю.
– Ваше превосходительство… – начал он.
– Прикажите подать другую лошадь, – хладнокровно сказал Барклай.
Листов отъехал ко мне.
– Ну, – сказал он, – дай бог. Пока артиллерия да егеря, но скоро колонны пойдут.
Да, егеря. Они всегда начинают. Еще тогда, читая о двенадцатом годе, я полюбил егерей. Мне нравился их скромный мундир, мне нравилась их лихая песня: «Ну-ка, братцы егеря, егеря! Начинаем мы не зря, эх не зря!» Я знал, что сейчас, пока канонада идет по фронту, они рассыпаны в цепи впереди батальонов и, притаившись за бугорками, кустами, спрятавшись в шанцах, держат на изготовку свои штуцера, чтобы прицельным огнем встретить французов.
Егеря – легкая пехота. Невидимой пружиной они держат сейчас готовую к атаке французскую армию и первыми встретят ее натиск.
Напротив батареи, в Бородино, тоже егеря, гвардейский полк Бистрома. Туман отодвинулся на границу деревни и скрыл наступавших французов.
Листов подъехал к Барклаю:
– Ваше превосходительство! Егеря как в ловушке! Если ударят по ним с двух сторон, отойти не успеют.
– Вижу, – сказал Барклай и бросил на Листова любопытный взгляд. Потом обернулся к свите: – Павел Андреевич, пошлите к полковнику Бистрому. Скажите, чтоб выводил егерей да чтоб мост за собой сожгли. А Вуичу прикажите, чтоб подтянулся и прикрыл.
– Позвольте мне! – сказал Листов. – Я место хорошо знаю.
– Поезжайте.
Листов поскакал вниз к реке, я за ним. Простучали доски моста, и мы в Бородино. Солнце уже показало свой край, туман за церковью стал бронзоветь. Оттуда блеснула дробная вспышка и беспорядочный треск присоединился к общему гулу. Что-то хлестнуло как бы прутом над ухом, еще и еще. Французы начали атаку Бородино.
Наклонив мохнатые кивера, они надвигались из тумана небыстрым шагом. Блестела гребенка штыков, мерная барабанная дробь теребила воздух. Казалось бы, в грохоте пушек нет места другому звуку, но барабан, трескотня выстрелов и даже простые слова хорошо выделялись поверх канонады.
– Avancez! – кричали совсем близко французы. – Вперед!
Я завертелся с конем в отходящей колонне. Пронеслись пушки, их первыми отводили за реку.
– Чивык-фюить-пии!.. – пело над ухом. Свинцовая мошкара с птичьими переливами носилась кругом, беззаботно впиваясь в тела.
– Господи Сусе Христе! – пробормотал кто-то рядом и уткнулся лицом в землю.
– С оглядкой, ребята, с оглядкой! – кричал унтер-офицер, размахивая тесаком.
Колонна втиснулась на мост. Сзади напирали, передние не успевали выбраться на другой берег. Французы, добежав, тоже столпились сначала, потом растеклись и открыли пальбу по мосту. Не унимался их барабан. Увидел я барабанщика, он стоял один, бешено колотя в яркий продолговатый бочонок.
Вперебой щелкали выстрелы. Егеря сумрачно и беззвучно толпились на мосту. Взмахивая руками, падали в Колочу люди. Здесь они стали живой мишенью. Лучший егерский полк погибал в самом начале боя. День начинался с неудачи, и с какой неудачи!
Кто-то сидел верхом на перилах и методично стрелял, заряжал и снова стрелял, пули его не трогали. Французы надвигались, охватывали дугой и вплотную к воде стреляли с колена по мосту.
Белка прыгнула с берега прямо в реку. Здесь было неглубоко, но все же вода поднялась до седла.
– Бродом! – закричал я. – Здесь брод есть!
Но меня не слышали.
Какой-то француз с юным, почти мальчишеским лицом тщательно целил в меня с берега, но не попал, хотя между нами не было и тридцати шагов.
Листов уже на этой стороне. Он крутился на Арапе перед колонной солдат и что-то кричал офицеру.
– Не умеете воевать, не лезьте, молодой человек! – рявкнул офицер и, обернувшись к колонне, крикнул: – За мной, братцы, ура!
– Ура-а! – отчаянно закричали солдаты и неровной толпой кинулись вниз, на мост, который уже запестрел французской пехотой. Это были егеря из бригады Вуича.
Французы успели развернуться на ближнем берегу, но удержаться им не удалось. Нахлынули егеря, навалились, облепили. Крик, свалка! Французы посыпались с крутого берега в реку, егеря взяли мост, и бой перекинулся на ту сторону.
– Ура-а! – гремело в деревне.
– Назад! – кричал офицер. – Осаживай, братцы! Не забегай!
– Павленко, солому на мост!
Труба заиграла отбой. Распаленные егеря возвращались назад. Французы отхлынули за околицу. Какой-то офицер в синем мундире с расшитой серебром грудью сидел на земле и морщился, прижимая к лицу тонкий платок. По щеке текла кровь.
– Важная птица! – говорили солдаты. – Кто его взял? Веди в штаб.
Первые убитые. Они лежали странными горками, не похожими на тела, так неестественны были позы. Кто вывернув руку, кто вниз лицом, кто в обнимку с врагом. Белесая дымка боя оседала на них. Застеленный убитыми берег Колочи сразу принял значительный, строгий вид. Наверх к батарее тяжело брели раненые.
– Зажигай!
– Не горит, мокрая, ваше благородие!
– Порох подсыпь!
– Не горит, ваше благородие!
Французы снова подступали к реке. Кто-то скакал перед колоннами, махая шпагой, сверкая серебром пышного мундира.
– Петров!
– Здесь Петров!
– Снимешь вон того павлина?
– Больно далеко, ваше благородие! И не спокойный, гужуется!
Круглолицый безусый Петров становится на колено, прижимает штуцер к щеке, щурится.
Штуцер – зависть солдата. Только егеря, да и то лучшие, получают его в руки. В штуцере винтовая нарезка, он бьет на тысячу шагов, а пехотное гладкоствольное только на триста.
Петров целится. Выстрел. Всадник на том берегу едет все так же.
– Эх, не попал! Далеко.
Всадник едет и вдруг начинает валиться. Его успевают подхватить и снять с седла.
– Попал! – Петров вытирает нос и радостно смотрит на командира.
– Молодец, представлю! Поди, капитана снял или майора. Петров «снял» генерала Плозонна. Это был первый французский генерал, убитый в Бородино.
Отчаянный крик:
– Да что же мост не зажгете, раззявы! Сейчас снова напрут!
– Двоих положило, не горит! Пуля проползть не дает, и солома мокрая!
– Дозвольте мне! – Невесть откуда взявшийся ополченец в сером зипуне хватает факел и зигзагом бежит к мосту. Там он ложится и ползет среди убитых.
Французы отчаянно палят.
Ополченец исчезает за ворохом соломы, и через минуту-другую начинает валить дым.
– Эх, вы! – говорит офицер. – Простой мужик пример доставляет.
– А чо? – возражает солдат. – Мы не мужики нешто?
Ополченец бежит, пригибаясь, назад, а по мосту прыгает низкое красноватое пламя.
– Чичас пыхнет. Павленок там пороху подложил.
Мост разгорается. Ополченец с радостно-оживленным лицом подбегает ближе, и я узнаю… да, это он, конечно. В ополченце я узнаю драгуна Ингерманландского полка и участника московских моих приключений Федора Горелова.
2
Грохот, грохот стоит над Бородино. Беспрерывный, разноликий. Сотни оттенков в этом гуле. То жалобное повизгивание, то басовитое гудение. То вроде трещотки пробежит по небу, то все оно разом содрогнется. Птичье цвиньканье пуль, шуршание ядер, стон картечи. Звон, стук, удары, чавканье, лязг, жужжание. Людские крики, храп лошадей.
Мы с Федором укрылись в ложбинке позади батареи. Артиллеристы называют ее Шульмановой по имени командира. Пехота пока не называет никак, но знаменитой она станет под именем батареи Раевского, здесь стоит его седьмой корпус.
Я снял сапоги и вылил воду.
– Как же ты, Федор, тут очутился?
– В ратники записался.
– Что ж ты меня тогда не дождался?
– Вы уж на меня не гневитесь. От радости ошалел. Как Настя вышла, так и погнал лошадей.
– Где ж она теперь?
– В деревню отвез. А сам решил в ополченье податься, никак нельзя было в полк.
– Да и сюда, может, не стоило? Скрылся бы где, переждал.
– Нельзя нам пережидать, не то время. Как же пережидать? Нельзя, нет, нельзя…
Федор записался в московское ополчение уже здесь, в Бородино. Принимали до самого боя.
Вчера я видел палатку, украшенную оружием, фруктами, цветами. Там на столе зеленого сукна лежала книга в красном бархатном переплете. В нее записывались имена добровольцев.
Они тянулись к Бородино до самого вечера – крестьяне, ремесленники, студенты. «Жертвенники» их называли. В разной одежде, только шапки у всех одинаковые – с медным крестом, с каким попало оружием и вовсе без него, ополченцы имели наивно-торжественный вид. Солдаты над ними посмеивались и ласково опекали.
Вчера с утра и до ночи, белея рубахами, ратники строили укрепления. Они не умели ходить строем, стрелять и выполнять команды. Большая их часть осталась в резерве, а несколько тысяч рассыпались с началом сражения по всему полю, помогая солдатам чем можно. Носили раненых, подавали заряды, растаскивали исковерканные фуры, ловили испуганных лошадей. А когда падал егерь или гренадер, ратник подбирал его оружие и, перекрестившись, становился в первую линию.
Среди этих нескольких тысяч, почти целиком полегших на поле боя, не отмеченных в списках потерь, не помянутых чугунной доской или гранитом, среди этих безвестных «жертвенников» и был мой Федор.
– Немец тот здесь, – говорит он неожиданно.
– Какой немец?
– Который из Воронцова.
– Леппих?
– Он самый.
– Где ты его видал?
– В утицком лесе, вон там, с самого краю, почти у дороги. Мы там укрепленье копали. Чегой-то опять задумал. Приехал о трех лошадях, а сзади еще вроде зарядник от единорога.
Стало быть, и Лепихин добрался. Я сел на Белку.
– Ну, Федор, прощай. Где воевать собираешься?
– При батарее. Я тут прижился. Ежели что, и банник могу в руки взять, пушкам тоже обучен.
– Счастливо!
Он поклонился низко:
– И вам хорошей дороги. За Настю уж как придется: ежели смогу – отблагодарю, ежели нет – поклон хоть примите.
– Настю я хотел спросить об одном деле. Если в живых останемся, ты уж сведи меня с Настей.
Я поскакал на батарею. Где Листов? Свиты Барклая уже не видно, пальба идет еще жарче. Солнце выкатило над горизонтом и косо, парадным оранжевым светом обдает дымную, блистающую картину боя.
Флеши, подумал я, туда. Сейчас французы начинают, если уже не начали, первую из восьми атак. Вот где самое пекло.
От батареи до флешей километра четыре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27