Листов, против ожидания, оказался дома, и он не спал. Он явно обрадовался моему позднему визиту.
– Куда вы пропали? Ну что, завтра в армию? Хотите ужинать? Сейчас сами чего-нибудь поищем, Никодимыча я отпустил к родичам в Замоскворечье.
– А я за вас беспокоился, – сказал я Листову. – К вечеру заезжал, но никого не застал дома.
– Ах, да, – сказал Листов. – Меня вызывал Ростопчин и все расспрашивал, как да что, все больше о вас. Конечно, пришлось рассказать, как было. Почему я на старую дорогу повернул, зачем ночевал в имении. Не привык я обманывать, да и вас не хотел подводить.
– И что Ростопчин?
– Посмеялся, похлопал меня по плечу. До него, думаю, тоже дошли сплетни на мой счет.
– Это о вашей женитьбе?
– Да, да, – быстро сказал Листов. – Правда, он долго продержал меня, до самого вечера, но вел себя очень любезно.
А тем временем, думал я, послал в усадьбу полицейских, которых застал Федор. Они, видно, все обшарили и обнюхали. Листов разглядел мое новое обличье:
– Подарок графа?
– Вовсе нет. Вы и представить не можете, в каких я побывал приключениях. Мне довелось в имение Репнина съездить, туда, где воздушный шар строится. Слышали о нем?
– Отдаленно, – сказал Листов.
– Граф почему-то решил, что я интересуюсь постройкой. Он чуть ли не за шпиона меня принял.
Я стал рассказывать о поездке с Фальковским, но о письме и медальоне не упомянул. Тогда пришлось бы рассказывать слишком многое.
– И вот, представьте, тот человек, который занимается шаром, Шмидт его имя, не то Леппих, проявил ко мне неожиданный интерес, устроил скачки с погоней, а в заключение подарил этот мундир. Словом, получилась целая интрига, а я в ней как с завязанными глазами. Не путают ли меня с кем? Между прочим, какого все-таки полка этот мундир, как вы считаете?
– Похож на Кинбурнского, но все же не тот, у них чакчиры красные. Думаю, какой-то любитель шил для себя.
– А обо всей истории что скажете?
Мне показалось, что Листов несколько смутился. Минуту он не отвечал, потом встал и прошелся по комнате.
– Видите ли… – сказал он с усилием, – кое-что мне здесь понятно. Вернее…
Я ждал, пока он подыщет слова.
– Тут многое из-за легенды вокруг вашей фигуры, – выговорил он наконец.
– Вот как, легенды? Какой же?
– Я, право, не знаю, как лучше об этом сказать.
– Да вы говорите прямо. Я и сам подозревал какое-то недоразумение. Быть может, это пустые разговоры.
– Конечно, – согласился Листов. – Но и я виноват перед вами, потому что в одном случае поддержал «легенду». Согласен, что как раз она и могла вам навредить.
– Так все-таки?
– Вы помните человека, который продал вам Белку?
– Тот, что убит под Гриссельгамом?
– Он был вашим горячим поклонником. Не знаю, из каких побуждений, но он рассказывал о вас всякие небылицы. Сознаюсь, правда, что тогда и я находился в романтическом возрасте и многому верил.
– Что же он говорил?
– Не подумайте, что он делал это за вашей спиной. Отнюдь. Когда вы служили в полку, он молчал. Но когда неожиданно уехали за границу, а он думал, навсегда, стал о вас вспоминать, да так часто и горячо… И не в широком кругу, а только с друзьями. Их было немного, я в том числе. Он представлял вас… словом, человеком необыкновенным.
– В каком смысле?
– К примеру, он уверял, что вам несколько сотен лет…
– Ба! – воскликнул я. – Это что же, Агасфер какой?
– В этом роде. – Листов оживился. – Я вам потому говорю, что романтические порывы юности меня оставили, и я не верю в такие чудеса. А тогда, признаюсь, поверил.
– Что же он рассказывал?
– Он доводил до нас ваши воспоминания о прежних временах. Право же, такие интересные, с такими подробностями, что, казалось, только очевидец может их знать. Сейчас я уже много не помню, но было и о Владимире Красное Солнышко, и о Невском, и его Брате Хоробрите, о Пересвете, который на Куликовом поле сражался…
– Но разве рассказов достаточно, чтобы принять человека за вечного жителя? Быть может, он просто начитался исторических писаний?
– Я, право, не знаю. И сейчас считаю все фантазией нашего погибшего друга. Но как он был талантлив в этой фантазии! Опять же разговоры об эликсире жизни, о вечных странниках. Право же, его можно понять. Я тогда раза два вас всего встречал, а сейчас вижу, что вы обыкновенный человек, как и быть должно. Ну, может быть, оригинальный… Но вы-то сами как относитесь к таким разговорам?
Я пожал плечами:
– Я слишком долго отсутствовал, чтобы оценить их значение. Но теперь уже вижу, что они мне мешают. Быть может, все это дошло до Ростопчина?
– Не исключаю, – сказал Листов.
– Тогда и Леппих, быть может, слышал? Чем объяснить его странные выходки?
– Вот тут вы угадали, – сказал Листов. – И это моя вина.
– Ваша?
– Тот самый единственный случай, когда я поддержал «легенду» о вас.
– Вот как…
– Год назад я был в путешествии за границей. Там и состоялся разговор с Леппихом.
– Случайный?
– Конечно. Ночь на почтовой станции в Альпах. Меня поразило сходство Леппиха с моим погибшим товарищем. Такое же горение в глазах, сбивчивая речь, тысячи планов. И тогда я так же, как в разговорах с моим товарищем, поддался очарованию одной невероятной идеи. Ведь годом раньше я слышал почти такое же от убитого. И тот и другой хотели постичь время. Они рассуждали бесконечно о его природе, о том, можно ли повернуть его вспять, изменить его течение.
– Как же они представляли себе это?
– По-разному. Толком ничего не скажу. Леппих, например, думал о «мираже» времени, наподобие миража, который бывает в пустыне. Знаю только, что для опыта он подыскивал такую же «горячую» точку времени в смысле историческом, как пустыня в климатическом.
– Интересно. Только неопределенно как-то…
– Мечтатели, – сказал Листов. – И он и наш друг мечтатели. Но вы можете представить, какой поддержкой для них могла стать встреча с человеком, прожившим несколько сотен лет, то есть каким-то образом одолевшим время. Ведь это первое доказательство, что загадка времени разрешима.
– И потому вы рассказали Леппиху, что видели такого человека?
– Да. Он был вне себя от восторга.
– И сразу поверил?
– Сразу. Я все рассказал о вас. Я, повторяю, сам был тогда увлечен и тоже было начал рассуждать о веках. Но потом вернулся в Москву, и наваждение слетело. Вместо заоблачных чудес я увидал, что жизнь наша российская далеко не чудо. И, может, ее устройством следует заняться в первую очередь…
– А вы знали, что Леппих сейчас в Москве?
– Да, слышал. Один мой знакомый ездил в Воронцово по пригласительному билету.
– Но ведь для других он, кажется, доктор Шмидт? Как же вы его распознали?
– Это для меня не секрет. В альпийской гостинице он тоже записался под именем доктора Шмидта, а представился Леппихом. Но, кроме того, воздушный шар. Много ли в Европе людей, которые берутся за такую постройку? А для опытов со временем у Леппиха воздушный шар имеет какое-то большое значение. Он много об этом говорил.
– Я слышал, Ростопчин надеется поднять шар к сражению? С него будут бросать бомбы.
Листов пожал плечами:
– Сражения не этим выигрываются.
– Чем же?
– Мне трудно сказать. Я видел их уже несколько… Не опоздать бы. Утром чуть свет едем.
Я показал Листову записку Леппиха.
– Ну что ж, – сказал он. – Подождем. Заодно увижу старого знакомого. Остается уповать, что завтра боя не будет. В любом случае не поспели бы. Сражения начинаются утром.
Я не стал расспрашивать, сумел ли он разузнать о своей невесте. По всему видно, что Листов глубоко затаил свои чувства и нет смысла их тревожить. Мне только казалось странным, что этот спокойный, рассудочный офицер мог кого-то тайно и сильно любить, стреляться на дуэли…
Он подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло свежим холодом ночи. Снова звезда упала, перечеркнув темный проем окна.
– Москва, горбатая старушка, – проговорил Листов. – Доведется ли еще свидеться…
7
Утром мы напрасно ждали Леппиха у Красных ворот Зачатьевского монастыря. Я обошел стены кругом, постоял у других ворот, но его не было.
Когда собрались уезжать, подкатила телега, и человек в серой поддевке, спросив, кто я, передал записку из Воронцова.
«Сегодня на полдень назначен подъем шара, – писал по-английски Лепихин. – Я думал, что завтра, но меня торопят в связи с предстоящим сражением. Поэтому не смог приехать. У меня есть точные сведения, что наша армия нашла крепкую позицию под Можайском. Скорее всего, завтра-послезавтра решительное сражение. Я обязан там быть в связи с моим шаром, а также опытом, к которому готовился всю жизнь. Я хотел, чтобы вы помогли мне советом, но ваши планы мне неизвестны, и я как будто бы теряю вас из виду. Однако почти уверен, что вы едете в армию, стало быть, разыщу вас там. Что касается девушки, которую вы искали, то пока ничего не могу сообщить, тем более в записке. Надеюсь на встречу. Ваш Ф. Л.»
Переулками мы выехали к Арбату. На этот раз Листов предложил добираться в армию новой дорогой. Нам предстояло миновать Дорогомиловскую заставу.
По узкому низкому Арбату серой беспорядочной колонной шло ополчение. Иногда колонну распирало в простую толпу, и тогда она протискивалась между заборами особняков, весело и лихорадочно переругиваясь.
– Да чтоб вас чегт взял! – кричал пожилой офицер на невзрачной лошаденке.
– Бгатцы, я вас пгосил, чтобы в ногу! Да ты как пику дегжишь, пгоклятый!
В заторе его лошадь повернуло поперек движения, он выбрался к забору и снова кричал, поправляя кивер:
– Левой, сукины дети, левой!
Ополченцы, в серых, коробом сидевших зипунах, с блестящими крестами на шапках, шли через Москву. Последние полки. Вряд ли они успеют к сражению. Они не умеют держать оружие, нестройный ворох пик прыгает над Арбатом, ружей почти нет.
– Это тебе не ухват, газзява! – кричит офицер.
У забора, где посвободней, стоят зрители – мальчишки, женщины, старики.
– Слава те господи, – кто-то мелко крестится. – Вся Россия стронулась, слава те господи.
– Ваня, Ваня, – кричит женщина, – лепешки забыл, Ваня!
– Какие те, хрен, лепешки, – возражают из колонны, – поди, сам станет лепешкой.
– Ваня, Ваня!
– Неправильно говоришь, мил человек. Давай, бабочка, передам твоему Ванятке. Как его фамилие? Впереди он али сзади?
– Прощевайте, миряне! – картинно и весело говорит какой-то парень. – Живыми, стало быть, не вернемся!
– Глянь, ворона на кресте! – кричит кто-то истошно.
Все задирают головы и смотрят на ближайший собор.
– Плохая это примета, братцы.
– Чего плохая? Нету сейчас приметов!
– Гляди, снялась!
– Туда полетела, косточки наши глодать. Большая будет стражения!
– Куманечек, побывай у меня,
Душа-радость, побывай у меня! –
запел вдруг кто-то отчаянным высоким голосом.
Побывай-бывай-бывай у меня,
Душа-радость, побывай у меня!
– Эх! – снова сказали из провожающих. – Вся Россия стронулась. Ну, будут дела, ежели стронулась, – и опять мелко закрестились.
Мы подождали, пока пройдет ополчение. Рассеялись клубы пыли. Мы выехали на Арбат перед всадником, за которым катила коляска и кучер сердито кричал:
– Все одно не доедете! Все кости уломаете! Садитесь в екипаж, Петр Андреич!
Всадник остановился и стал протирать глаза. На лошади он держался неуклюже, синий чекмень с голубыми обшлагами был ему явно велик. Не то кивер, не то мохнатая шапка с черным султаном нахлобучена по самые уши. Из-под нее совсем уж смешно и растерянно поблескивали очки в золотой оправе.
– Что за чучело? – пробормотал Листов и вдруг осекся: – Вяземский!
Лицо всадника озарилось ясной улыбкой:
– Паша! Ты здесь? Я думал, в армии!
– Еду сейчас. А ты куда? На карнавал собрался?
– На карнавал смерти! – смеялся Вяземский. – Я тоже, моншер, в армию. Ей-богу, Поль, не могу понять, куда меня, смирную букашку, несет?
– Что за маскарад? – Листов разглядывал мундир.
– Да это Мамоновского полка. Ты что, не знал? Мамонов свой полк нарядил, а командиром князь Четвертинский. Я адъютантом к Милорадовичу назначен.
– Петр Андреич, пожалуйте в коляску, – опять начал кучер за нашей спиной.
– Да замолчи ты, вот ей-богу! Поль, я так рад, что тебя повстречал. Вместе поедем. Смотри, домашние за мной целую коляску с дядькой увязали. Мне, право, стыдно так по Москве ехать.
– С чего это? – удивился Листов. – Я тоже, как видишь, в коляске. Знакомься: поручик Берестов.
– Где-то я вас видел, – сказал Вяземский.
– На лошади ты, Петя, никак не доедешь, – сказал Листов. – Не фанфаронь понапрасну. Ты и в седле-то сидеть не умеешь.
– Не умею! – сказал Вяземский. – И стрелять тоже!
– Так что слезай и садись с нами. Лошадь пойдет за тарантасом. А в дороге поменяем экипажи. С подставами, пожалуй, сейчас трудно.
– А у меня готовы подставы, – сказал Вяземский.
Он спешился и втиснулся между нами. Пахнуло духами, свежестью новой одежды, радостной ясностью лица и добродушием.
– Да что у тебя за кивер? – сказал Листов. – Тебя за француза примут.
– Правда? Меня одна графиня и без того почитает французом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27