Вы первый человек, подходящий для легиона, о котором давно мечтаю.
– А штабс-капитан Фальковский?
– Что вы все о Фальковском! Сначала пусть он объявится.
– Я все еще под условным арестом?
– Какая чепуха! Вы вольны, но вы придете ко мне, я знаю! Или ты приставишь ко мне агента, подумал я. Скорее всего так и будет. И несдобровать мне, если стану уклоняться от продолжения разговора.
– Простите, – сказал Ростопчин. – Наша беседа уже интригует столпов общества. Я вас покидаю, но жду с надеждой. В любое время в моем особняке.
– Если все это не шутки, – сказал я.
– А хоть бы и шутки. – Ростопчин улыбнулся и вскинул брови. – Отчего же не пошутить с замечательным человеком? Но я вас жду, как условились. Там уже серьезно поговорим.
Он отошел. На нас действительно уже поглядывали. Я направился к выходу.
Маленькая собачонка белым комом влетела в зал и понеслась с лаем кругами. Никто не обращал на нее внимания. Собачка подскочила к лакею, который стоял около стариков с подносом, запрыгала, завертелась, запуталась у него в ногах.
Поднос в руках лакея дрогнул, звякнули и сдвинулись бокалы.
– Что это ты трясешься, любезный? – строго сказал один из «столпов».
– Да уж Фиделька больно кусает, ваше сиятельство.
Белый пушистый Фиделька хватал лакея за ноги в своей собачьей игре, взвизгивал, грозно рычал.
– Эка невидаль – Фиделька кусает! – сказал «столп». – У меня полк под ядрами смирно стоял, а ты собачонки трясешься.
– Виноват-с, – сказал лакей с несчастным, дергающимся лицом.
Фиделька с рычанием, уже остервенело рвал его белые чулки.
Я вышел из зала и чуть не столкнулся с девушкой, со смехом бежавшей из боковой комнаты. За ней, поскользнувшись на паркете, выскочил юноша. Он еле удержался на ногах, тряхнул рыжеватой растрепанной головой, блеснул очками, улыбнулся и побежал дальше, оставив впечатление чего-то знакомого. В зеленой гостиной стояли хохот и крик.
– Этот фант Вяземского! Где Вяземский?
– Вяземский исчез!
– Он с Жюли, у них давно вышел фант целоваться!
– Целоваться! У него жена в Калуге!
– А это Александр Македонский! – закричали на меня.
– Македонский, хотите вина?
– Так где же ваш меч?
– Давайте ему фант!
– Надоело в фанты! Никто не исполняет!
Разгоряченные лица, улыбки, смех. Атмосфера бесшабашного, чуть ли не лихорадочного веселья. Всегда ли у них так?
– Друзья! – закричал адъютант Ванечка. – Давайте играть в скромные желания!
– Это как? Объясните!
– Вы называете скромное желание, пишете на фантах. Потом мешаем и тащим фанты. Кто вытащил свое желание, тому и сбудется. Кто нет, записывает снова свое желание рядом с другим, опять мешаем и тащим!
– А потом?
– Сначала надо записать желания! У кого карандаш?
– У Салтыкова почерк хороший, пускай записывает!
– А желание обязательно скромное?
– Какое угодно, только лучше пишите скромное, а то никогда не сбудется!
– Налейте Македонскому вина, штрафную!
Меня заставили выпить большой бокал крепкого сладкого вина. Голова пошла кругом.
– Кто там первый? Начинаем! Ванечка, твое желание! Говори быстрее!
– Мое скромное желание стать флигель-адъютантом, – сказал Ванечка.
– Неплохо! Куда хватил! – закричали все.
– Записываю. Следующий!
– Мое скромное желание дожить до ста лет, – сказал улан.
– И это недурно. Дальше.
– Мое скромное желание получить Георгия, – сказал приятель улана.
– А Андрея Первозванного не хочешь?
– Что скажет воспитанник альма матер?
Студент слегка покраснел:
– Да что ж, мне бы хоть доучиться.
– Вот это скромно! – закричали все. – Это уж скромно!
– А у тебя, Анетте?
– Пусть Миша мой вернется с войны с руками и ногами.
– Сибаев? Да у него такие ручищи, такие ножищи, что никакое ядро не отшибет! Что ж тут загадывать? Остальные говорите!
– Мне бы теткино наследство получить!
– Мне в картах удачи!
– У меня секретное! Сама напишу!
– А у меня нету желаний, ей-богу нету! Только нескромные!
– Да подождите вы! Не успеваю писать!
Поднялся гомон. Что-то неладное творилось у меня с головой. Я вышел в соседнюю комнату и прилег на диван. Неужели от вина? Вместе с каким-то скольжением пространства голова была ясна, но странно ясна. Сознание тянуло не то в даль, не то в полудрему.
Шум, смех за стеной. Внезапно внутреннее зрение как бы раздвинулось, все стихло, и передо мной появился адъютант Ванечка. Он был в том же мундире, но с серьезным, осунувшимся лицом.
– Мне не удастся стать флигель-адъютантом, – сказал он.
– Почему? – спросил я, не разжимая губ.
– Я буду убит через три дня в Бородинском бою. Сначала пуля попадет вот сюда, – он показал на плечо, – а потом картечью в грудь. Меня даже не подберут. Три дня осталось жить.
За ним появились улан со своим приятелем.
– Мне оторвет ногу, – сказал улан, – и я буду жить еще несколько лет на иждивении своей сестры воспоминаниями о двенадцатом годе.
– А он, – улан показал на приятеля, – он получил бы Георгия, ну, может, не Георгия, так Владимира. Ведь он отобьет знамя у дивизии Компана, но когда пойдет с этим знаменем на батарею, пуля догонит прямо в затылок. Наповал.
– Да ты не печалься, Алеша. – Он повернулся к приятелю. – Думаешь, доживать, как я, лучше?
– Я не печалюсь, – сказал приятель. – Мать только жалко.
Возник студент с малиновым воротником.
– А он всего только хотел доучиться, – сказал улан. – И то не выйдет. Легкое будет прострелено. Только и станет, что болеть да кашлять. Высохнет совсем… Тебя-то зачем в Бородино потянуло? – спросил он студента.
– Многие из университета пошли, – ответил тот, снова краснея. – Мы раненых выносили.
– Учились бы лучше, чем воевать, – буркнул улан.
– А остальные? – спросил я.
– Что остальные! Вот Анетте загадала, чтоб Миша Сибаев вернулся неискалеченный. Так его уж и на свете нет. Он вчера в арьергардном бою под саблю попал. Только известие еще не дошло… Кому-то, может, и повезет. Только, я думаю, во многих семьях этот год метку оставит…
– Берестов! – кричали за стеной. – Македонский! Куда подевался? Один не сказал скромного желания!
Я вскочил с мокрым холодным лбом. Что это было? Галлюцинация или прозрение?
– Македонский! – кричали из гостиной. – Идите сюда, хватит спать!
Я вошел. Такое же веселье и смех. Адъютант Ванечка картинно отставил руку с бокалом.
– Ваше скромное желание, поручик!
«Ему осталось жить три дня, – стремительно пронеслось в голове. – И тому, и этому тоже».
– Так что же, какое у вас желание?
– Мое скромное желание, – сказал я, – увидеть всех вас еще раз в добром здравии и хорошем настроении.
– Браво! – закричали они. – Самое скромное!
Я вышел из дома. Какая драма, какая драма надвигается на страну!
4
Я несколько раз споткнулся в темноте. Сколько сейчас времени, часов десять-одиннадцать? Всего два-три фонаря тускло освещали Пречистенку. У одного я чуть не столкнулся с вынырнувшим из темноты человеком. Он коротко взглянул на меня и, пряча лицо, боком прошел дальше.
Но я узнал его. Черные усы, насупленные брови.
– Федор! – окликнул я. – Федор!
Это был тот солдат, который правил дрожками Фальковского. Он не остановился, а только ускорил шаг. Я догнал его:
– Федор! Постой, Федор!
Он застыл, не оборачиваясь.
– Федор, – сказал я, – ведь это ты?
– Так точно, – ответил он глухо.
Зачем догнал его, я и сам не знал. Быть может, в это мгновение показалось, что именно он избавил меня от Фальковского во дворе Листовых. Но сначала я в замешательстве молчал. Он первый начал:
– Не ходите туда, ваше благородие.
– Куда?
– В дом тот. Нехорошо там сейчас.
– Что нехорошо, что? – Я направлялся как раз к дому Листова.
– Я вам сказал, дело ваше. – Он пошел в темноту.
Я снова догнал его:
– Федор, спасибо, раз предупреждаешь… Но в чем дело? Хозяева там?
– Не знаю, – ответил он. – Видали, как я его?
– Кого?
– Штабс-капитана.
– Я ничего не видел.
– Прибил я его маленько.
– Зачем?
– А… – сказал Федор, – все равно жизнь кончена.
– А для чего ты, Федор…
– Для чего, того не добился. Прощайте, ваше благородие.
– Постой, Федор! Вот ты сказал, что мне в дом идти нельзя. Тогда мне идти некуда. Да и тебе, вижу, не сладко. Давай посидим, потолкуем. Может, придумаем что, может, все и устроится.
– Нечего мне придумывать, – сказал Федор. – Бог за меня все придумал. Нету мне милости.
– Федор, да ты постой! Подожди! Расскажи, в чем дело. Что с тобой приключилось?
– Со мной? Да не со мной. Об себе не жалуюсь. Сестренку не уберег.
– Погоди. Давай присядем, вон там бревно. Ты расскажи мне, Федор.
– Чего рассказывать…
Он сел рядом со мной, большой и угрюмый, вздрагивал, запахивал на себе армяк.
– Да ты дрожишь. Заболел?
– Лихорадка чего-то бить с-стала. – Он вытащил из-за пазухи смутно блеснувшее и глотнул, дохнуло сивушным запахом. – Ладно, чего там, – пробормотал он. – Вот так-то она, жизнь…
– Расскажи мне толком. Вдруг можно помочь?
– Э, ваше благородие! Вы не помощник. Вам самому впору бежать подале. Чего ж у того немца в доме не остались? Хоронились бы дальше… А немец, видать, хороший. Как он в вашем мундире за ворота скакнул. Провел капитана, ей-богу провел!
– Ты это видел?
– А как же. Я у забора сидел. Как вы в сарае спрятались, видел.
– И не сказал?
– Не мое дело. Только радовался, что моему начальнику нос укусили. Только зря вы потом не схоронились, ей-богу, зря.
– А где ж он? Ты его сильно ударил?
– Ударил-то мало. Больше бы надо.
– А за что? Он сестру обидел?
– Обидел… – медленно проговорил Федор. – Эх, ваше благородие! Он в Девятку ее засадил.
– Что за Девятка?
– Девятка-то? Приют на железных запорах, для слабых умом.
– Больница?
– Больница… – Федор мрачно усмехнулся. – Кому больница, а кому хуже тюрьмы. Три раза в день ледяной водой поливают. А Настя у меня слабая. Сказывали, кашляет уже, помрет скоро…
– Да почему ж так вышло? Как она попала туда?
– Спасибо штабс-капитану, – сказал Федор.
– А он-то при чем?
– Приказ, говорит, такой. Всех, кто сказал чего лишнего, в Девяткин приют и ледяной водой поливать. Только она и не скажет, она кроткая. Все из-за шара проклятого!
– Того, что в Воронцове?
– Его. Настя у господ Репниных служила, а когда дом под шар отдали, одна там во флигеле осталась за господским хозяйством. Княжна раза три всего приезжала…
– Постой-постой! Настя, ты говоришь, ее зовут? Не Наташа?
– Наташа – то ее подружка.
– Подружка? Тоже у Репниных служила?
– Э нет, кажись, не у Репниных. Она погостить к Настеньке наезжала.
– Федор, послушай. Да знаешь ли ты, что Наташу за тот же шар схватили?
– Знаю, – сказал Федор. – С ней и Настенька пострадала. Когда штабс-капитан Наташу выспрашивать стал, Настя будто заступилась. Уж не знаю, чего она говорила, только велел он ее увезти. Не знал я тогда еще, что в Девятку.
– Да почему туда?
– Приказ такой, – глухо сказал Федор.
– Может, тебе стоило попросить капитана? Сказать, что Настя тебе сестра. Может, и отпустил бы?
– Да он истукан, идол каменный! Измену кругом видит. Он бы и меня в Сибирь тогда упек.
– Ну и что же ты решил?
– Да ничего не решил. Сначала просто хотел Настю из приюта украсть. Только там охрана, все нашего полка, и меня хорошо знают. Потом капитану думал в ноги повалиться, да только вспомню глаза его пустые и знаю: зря все это. Так вот и вышло, что вроде так и не по своей воле бухнул его рукоятью и повез на Рогожинское кладбище. Раскольник там есть у меня знакомый, за деньги кого хочешь спрячет. Там связал и говорю: пишите, господин штабс-капитан, бумагу об освобождении Настасьи Гореловой.
– Так он и не знал, что она твоя сестра?
– Тогда и узнал. Пишите, говорю, бумагу. Думал я с той бумагой в приют ехать. Вызволил бы тогда Настю. Там капитана каждая собака страшится. Только не согласился… – Федор ударил себя по колену. – Не согласился, собака такая! Я уж и палаш над ним заносил. Сейчас, говорю, кончать буду, не доводи до греха! А он только вверх глаза уставит и отвечает: «Не могу закон преступить. Не мой приказ, и выпускать дело не мое». Да чтоб ему такую малость сделать? Скажи, ваше благородие? Или почуял, что не стану его прибивать?
– Где он сейчас?
– Все там же, на Рогожинском. Только мне теперь все равно. Он связанный лежит, пусть выпутывается как хочет. Какие-нибудь смертные пройдут, развяжут.
– Что теперь думаешь делать?
– Что делать? Я вот целый вечер у приюта крутился. Думал, силой Настю возьму. Пистолет у меня есть и палаш. Лошадей тут недалеко оставил, у Никольского моста. Переоделся, чтоб свои не узнали. Только опять жеузнают. Что же мне, Горелову, со своими, какие они ни на есть, биться? Да и не одолеть…
– Послушай, Федор, а почему мне к Листову нельзя?
– В тот дом-то? Там сейчас охрана. Я сейчас от приюта шел, решил завернуть, потянуло. Так еще издали услышал голоса Цыбикова и Шестопятова. Это фельдфебели наши. Самые псы цепные.
– А днем там никого не было, даже хозяев.
– Да, видать, служба в харчевню пошла. Цыбиков сивалдай любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27