Зачем тебе этот лагерь, у тебя уже весь Дароот-Коргон. Как от него одни убытки? Город ведь – это сила, город, там даже школа есть, больница, ну зачем тебе лагерь? А Сапар, хитро усмехаясь, говорил: бензоколонку в Дароот-Коргоне отдам, хочешь, возьми, но альплагерь – нет. То и дело все начинали кричать, браниться, чуть ли не замахивались друг на друга кулаками, даже старый Бекболот-бий, переваливший за седьмой десяток, кричал и гневно трясся. Но этот гнев был, хотя и непритворным, не совсем настоящим, все прекрасно знали: никто никого не только пальцем не тронет, а даже и не оскорбит всерьез, потому что за настоящее оскорбление мстят долго и страшно, а это не нужно никому. Каждая кровная месть – как бельмо на глазу, досадная колючка, нарыв, отравляющий все вокруг. А крик и размахивание руками – разве это оскорбление? Это разговор, только и всего. Алтан так этого и не понял. Он рос среди чужих, выучился у русских, так и не понял, каким должен быть бий. На переговорах он сидел как истукан, сжав губы, и цедил слова в час по чайной ложке. Он думал, настоящий бий или хан должен разговаривать именно так – холодно, высокомерно, презрительно, отчеканивая каждое слово. Оттого он и не стал своим. Старики говорили, хоть он и сильный, и богатый, и Ясу знает, дух ее он так и не понял. Чингису были верны все, кто становился под его знамена, даже прежние враги. Его любили, на смерть за него шли, а кто за Алтана на смерть пойдет? Даже родня его не пойдет.
Говорили допоздна, спать пошли только в четвертом часу. Сапар остался доволен. Никто не вспомнил, не упрекнул его в предательстве побратимства. Знали об этом все, но всем Алтан был чужим, а любое проклятие оживляет вспомнивший про него и назвавший. Если бы вспомнили, то не было бы дороги к новому миру, и Сапар-бий, – сильный, богатый Сапар-бий, – ушел бы, оскорбленный смертельно, потому что никак иначе ответить он не мог бы на обвинение в братоубийстве, – и что тогда? Кто выжил бы после новой войны?
Сапар с Насрулло, договорившись, сыграли разом, и выиграли. Сперва Насрулло был вместе с Сапаром, потом, видимо поддавшись уговорам хитрого и искусного в спорах старого Бекболота, стал соглашаться с ним, но не сразу, а оспаривая каждый его довод и склоняясь под тяжестью неоспоримых аргументов. Конечно, чтобы жить в мире, нужно, чтобы никто не возвышался над остальными, поделить нужно справедливо, да, справедливо, а Сапар-бий не прав, ведь он едва не начал новую войну, куда это годится, худой мир лучше доброй ссоры. И вот уже Сапар остался в одиночестве, и на него обрушились все разом, и вот уже он, отступая, согласился отдать в возмещение нарушения мира не только все, что захватил, а еще и свое. И тут, как договаривались, Насрулло бросил свою пиалу наземь и крикнул, что он последний негодяй, и зарыдал. Его бросились утешать: в чем дело, скажи, что такое? А он кричал: все бросит, все, и уйдет, и будет скитаться по пустошам, питаясь кореньями, – да что такое? Да ведь я подлец, я предал своего побратима!
Сапар похолодел при этих словах, и пальцы его потянулись к поясу, к торчащей из-за него рукояти, но старый Бекболот прошамкал: «Да что ты говоришь такое? » И Насрулло, плача, закричал: «Да я Сапара, брата моего, предаю, ведь он же кровь пролил, его же люди на смерть шли, а я, подлец, пришел, когда все уже окончилось, хоть и упряжь коня моего запуталась, и жены мои не хотели меня выпускать за порог, но я ведь мог успеть, помочь побратиму, спасти его, когда он изнемогал. Подлец, как я мог! Я все отдам ему, все свои стада и жен, всю землю, все, захваченное неправедно, – лишь бы иметь хоть тень надежды, что он простит меня! » Его утешали, клялись: сами ничего не возьмем, пусть Сапар берет, он герой. Мудрый Бекболот, видя, что много теперь просить у Сапара – значит, потерять лицо, соглашался, рассчитывая переговорить с Сапаром после. Он и Сапар принадлежали к старшим родам долины, Ходырша и Кипчак, для него не зазорным было переговариваться с Сапаром один на один. В результате Сапар с Насрулло поделили захваченное поровну, отделавшись от остальных мелочами, – старому Бекболоту, скрюченному радикулитом и с трудом уже державшемуся в седле, достался Алтанов джип «чероки», остальным – кому отара овец, кому грузовик, кому пяток пленных с семействами. И Сапар, и Насрулло остались равно довольными, – к Насрулло отходила большая часть подчинявшихся Алтан-бию семей, которых, впрочем, Алтан у Насрулло же и сманил, а Сапар получил лагерь, которым давно мечтал завладеть. Конечно, опыта управления лагерем ни у него, ни у кого-либо из его людей не было, но он был уверен, что разберется, – с ним же его несравненная Есуй, все знающая и умеющая.
А Есуй, пока они пировали, успокаивала лагерь. Бежать находившимся там было некуда. Кто-то, испугавшись, или просто на всякий случай, от греха подальше, ушел в верхний лагерь, кто-то просто сидел и ждал, что же будет. Есуй, явившись с тремя десятками людей, собрала всех и выступила с речью – краткой, но возымевшей эффект. Она на трех языках – русском, английском и французском – извинилась за беспорядки и необходимость бороться с терроризмом и пообещала в качестве компенсации за моральный ущерб скостить всем плату за альплагерь. А потом, приказав поварам извлечь все деликатесы, всю икру, коньяк, осетровый балык, велела устроить пир. Все прошло на ура. Иностранцы, впрочем, были несколько шокированы, но быстро освоились и клали черную икру на горячие лепешки столовыми ложками, запивая ее «Хеннеси» и шустовским «КС». Русские через час после начала этого раблезианства полезли к Есуй целоваться. Сама она, не пившая, с любопытством натуралиста наблюдала за тем, как пьянеют на трехкилометровой высоте. Пьянели быстро и сильно.
Потом, мучаясь словами, она все же заставила себя расспросить про девку со шрамом. Ей представили тощего, лопоухого, веснушчатого паренька, заявившего (он уже успел опрокинуть полстакана коньяка), что практически вырос в одной с Олей квартире, а ведь она художница (Есуй усмехнулась), и все ее любят, особенно он, Леха, а вообще у нее парень есть, Владимир. Он сейчас наверх пошел, но, наверное, спустится, заслышав стрельбу. Хотя она с ним в последнее время не в ладах из-за этого лоха… Художник тоже выискался, эта скотина вовсе и не художник, его ублюдки силой Олю увезли, а он, Леха, пьет, тоже подлец ведь. Тут Леха сделался угрюмым, спросил, что с Олей и когда она вернется. Есуй ответила: скоро. Все в порядке, она ушла за перевал, в Фергану, она позвонит, точно позвонит. Когда именно? Скоро. Куда им деться. Доберутся до телефона и позвонят. Юс о ней позаботится. Уверена ли она? Да, на сто процентов. Он будет печься о ней и днем, и ночью (особенно ночью, – добавила она про себя).
Она осталась ночевать в альплагере. Несмотря на заверения в безопасности, многие иностранцы решили уехать, и следовало уладить с ними дела. Лагерь требовалось взять в руки, разобраться в делах, проверить техперсонал, покопаться в бухгалтерии, узнать, где и что Алтан хранил, договориться с нанятыми им инструкторами. К сожалению, трое из них остались лежать на алайских склонах. А все важные финансовые дела вели родственники Алтана. Впрочем, это можно было решить. Почти вся жившая в долине родня Алтана теперь попала в Сапаровы руки, и запираться не имело смысла, – если они хотели жить, конечно. Если нет, – существовало много способов, одним Есуй профессионально обучалась, а другие узнала здесь, – заставить разговориться перед смертью. За Кадыра Есуй могла бы приняться прямо сейчас, но его увез Сапар-бий и посадил в колодках у входа в юрту, где пили и шумели делящие добычу бии.
Что делать дальше, ей было ясно. Работа с альплагерем. Много работы. Тут она со своим знанием английского и французского окажется незаменимой для Сапара. Конечно, не худо бы в самом деле родить ему сына. Но с этим уверенности не было. Она уже давно не предохранялась, но никаких изменений в себе не замечала. Ладно. Сапар пока доволен, – но надолго ли? Какими бы достоинствами женщина ни обладала, для него, и вообще для всех местных, ценность женщины – в рождении сыновей. Если не родила, значит, никчемная, хуже калеки. Рано или поздно Сапару захочется новенького. Он уже заглядывается на вторую внучку Бекболота. Та еще очень молода, глуповата, простодушна, но ее дед, старый лис, выжига, теперь приложит все усилия, чтобы породниться с Сапаром и через жену давить на него. А безродная Есуй останется наложницей, всего лишь игрушкой. Или, в лучшем случае, третьей женой или даже четвертой, после бедняжки Режабибби, за которой все-таки родственники, хоть ее род и захудалый. Как хорошо было бы не думать о завтрашнем дне, как тогда, в первые недели с Сапаром. Теперь казалось – она была счастлива. Есуй не понимала смысл слова «счастье». Уж очень оно поизносилось, поистерлось, утратило цену. Было хорошо, не хотелось думать и не думалось про завтра. Как сон или хмель. А может, подкопив денег, сделать здесь документы, махнуть на север, устроиться где-нибудь? И где же, скажи на милость? Глупости. Она уже не помнила севера. Помнила горсть слов, но ни вкуса тамошней жизни, ни цвета, ни силы. Она уже и не верила в прежнюю себя, и немыслимо казалось быть где-то еще. Ей казалось, она всегда здесь, и всегда если не вся она, то самая важная, самая живая часть ее была именно здесь, у этой травы, и крошащихся под тяжелым солнцем скал и странной реки. Когда-то внизу истинный остов ее жизни заплыл жиром и ложью, а теперь освободился, ненужное, давящее, стеснявшее ее вымело ветром и серой ледниковой водой, и осталась она вся – легкая, точная, сильная – нож в сильной руке. Ее растекшаяся по долине, созвучная каждому здешнему камню жизнь и была той рукой, обнявшей, крепко державшей власть дарить и отнимать.
В ту ночь ей снился Юс. В ее сне он, сбросив рубашку, наклонившись, мылся в горном ручье, плескал пригоршнями воду на лицо, на спину. Утреннее солнце сверкало в каплях, разбегающихся по желвакам сухих, сильных мышц, по загорелой, коричневой, как у мулата, коже. Он что-то кричал ей. Она тоже мылась в ледяном ручье, не расслышав, недоуменно помотала головой, а он, рассмеявшись, шагнул к ней, обнял, поднял на руки, прижал к себе. И вдруг мокрой, холодной от воды ладонью накрыл ей лицо, плеснул в глаза, ноздри, рот. Она чихнула, обиженно оттолкнула его – и проснулась. Еще не рассвело. Сквозь распахнутую настежь форточку ветер нес снег, слоем в полпальца ложившийся на одеяла, пол, стулья. Она сперва разозлилась, потом, весело выругавшись, содрала со стены ковер, отряхнула постель, бросила ковер поверх и забралась под него. Форточку так и не закрыла.
А утром приехал Тура – осматривать новое приобретение и доедать остатки икры. Есуй оставила его в лагере, а сама сразу после завтрака поехала наверх, на Луковую поляну, захватив с собой бумагу, карандаши, – здесь нашлись неплохие карандаши и вполне приличный ватман, – и кусок фанеры в качестве планшета. Она еще ни разу не писала горы, засыпанные свежим снегом. Внизу, на дне долины, у речного каньона, – зеленый ковер, а тут все одето белым. Феерия. Но со снегом она прогадала. Пока поднималась, ветер разогнал тучи, и бешеное солнце за минуты сожгло снег. Он не таял, – испарялся, неестественно быстро, жутковато даже, и вроде слышалось шипение, потрескивание, будто невидимый насос, накрывший сразу все вокруг, всасывал снег в свою утробу. Из расщелин струйками дыма выползал туман и сразу же растворялся в солнечных лучах.
Юс услышал стрельбу, уже поднимаясь на перевальный взлет. Били из множества стволов, со свистящим пришипом выдыхал гранатомет, бухали гранаты, ржали лошади, кричали люди.
– Что, попали твои, а? – сказал, ухмыляясь, Шавер.
– Они скоро будут здесь, и кое-кому не поздоровится! – процедил сквозь зубы Алтан-бий.
– Глупый! – сказал ему Шавер. – Ты ж этого все равно не увидишь.
Карабкаться со связанными за спиной руками Алтану было неудобно, он несколько раз поскальзывался на снежнике, падал, Каримжон удерживал его за веревку, вздергивал на ноги. Тот скрипел зубами от унижения, один раз, не выдержав, попытался ударить Каримжона ногой. Каримжон в ответ только дернул посильнее веревку, отскочив, и Алтан снова покатился вниз, прокатился метров пять, разодрав лицо о фирн, и только тогда Каримжон наконец задержал его.
Стрельбу перестали слышать, только спустившись за перевал. Да и тогда Юсу по-прежнему казалось, что звук падающих камней мешается с отголосками разрывов. А едва дошли до высокотра-вья, их окликнули и приказали остановиться. Делать было нечего, они стояли на лугу, как на ладони, и Юс уже успел сказать Оле: «Как только скажу: падай, тут же падай в траву и не шевелись», и та успела согласно кивнуть, как раздался знакомый голос: «Холера ясна, хлопче! »
– Семен? – крикнул Юс.
– Вин самый, – ответил Семен, появляясь из-за камня. – Юсе, ну, не думал, шо побачымо тебе. Як почалы стреляты, думаю, " хана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45