А через три месяца после отъезда Алтан-бия она вышла замуж за дальнего родственника Рахматалла-хана, вождя басмаческого движения тридцатых, разбитого Красной армией и укрепившегося в Ваханском коридоре, слепой кишке Афганистана, отделявшей владения империи от Индии. Алтан почти не обиделся, – уж так его обхаживали, так старались угодить гостю, что сам он после трех обязательных дней, на исходе которых только и можно говорить о делах, купил у Бекболота племенной табун и полпуда мумие для продажи приезжим иностранцам, крепко обнял на прощанье и пожелал чего положено желать. Он был солдат, не политик, и до Чингиса, которым он так восхищался, ему было далеко. Алтан умел только воевать. Остальные пятеро с нетерпением ждали его смерти, но сами выступать боялись, – даже если бы им удалось позабыть старые дрязги, их соединенным отрядам победа над ветеранами Алтана стоила бы очень большой крови. Но если бы кто-нибудь со стороны взялся убрать Алтана, препятствовать ему не стали бы. Но до поры до времени никого не находилось, – у Алтана были неплохие отношения и с Ташкентом, и с Душанбе. И даже с Новосибирском.
Старшая жена знала жизнь и знала характер своего господина. Раньше или позже новая игрушка наскучила бы ему, и что тогда стало бы с Ниной-Есуй, если бы она так и не забеременела, когда привыкли бы к ее рисованию, и к немоте, и к странностям? Трудно сказать, что бы случилось и к чему бы это привело, но произошло событие, направившее заплутавшую на чердаке мира жизнь Нины-Есуй в новое русло, – словно пулю, валявшуюся вместе с хлебными крошками в грязном кармане, подобрали, вложили в ствол и вдруг послали к далекой, но очевидной и верной цели.
Это произошло, когда Сапар-бий, отправляясь в Карамык, чтобы сменить своих людей на границе, и заодно встретить караван с опием и анашой, взял свою Есуй с собой. Караван пришел большой, восемь грузовиков, ГАЗов, КамАЗов и «Уралов», с русскими офицерами из 201-й дивизии, со своей охраной, пятеро или четверо на машину. Груз следовало перегрузить на лошадей и погнать через пе-ревал в Фергану по Сапаровой территории. Сапар не первый год знал караван-баши, полдня они переговаривались и били по рукам, а вечером закатили пир, – караванщики выставили бочонок добротной, очищенной древесным углем рисовой водки, по случаю забили и сварили молодую верблюдицу и пару баранов, пили за здоровье друг друга, а тем временем в темноте по улицам Карамыка заскользили неслышные тени. Часовые, караулившие дорогу, не успели и вскрикнуть. Водитель, вышедший проверить, хорошо ли держат воздух потрепанные шины его «ГАЗа», лег у колеса, по которому только что постукивал носком сапога, и выпавшая из его рта сигарета зашипела в крови, вытекшей из пробитого ножом горла. Из темноты на окраину Карамыка вылетела машина, и соскочившие с нее замотанные до глаз фигуры побежали занять водительские места. Через минуту они уже могли бы, разом снявшись, развернуться и уйти обратно, за таджикскую границу. А те, кто ждал в темноте у дома, рядом с садом, в котором пели, сыто отрыгивали и утирали рукавами рты гости и хозяева, уже просунули пальцы в кольца гранатных чек.
Вдруг хлопнул выстрел, еще один и еще. Гости, даже вдрызг пьяные, словно новобранцы по команде сержанта, схватились за автоматы и бросились врассыпную. Стрельба взорвалась как обвал, город проснулся в один момент и сразу же нажал на спуск. Из темноты в сад запоздало начали стрелять, бросили гранату, но уже за дувалом кто-то с кем-то сцепился по-медвежьи, рыча друг другу в лицо, кого-то перерезали пополам очередью в упор, караванщики бросились к своим машинам и обнаружили лежащих рядом с ними людей в черном, один из которых был еще жив и стонал, схва-тившись обеими руками за простреленный живот. Началась неразбериха. Нападавшие не стали затевать долгую перестрелку на улицах, а почти сразу бросились наутек, к поджидавшей их за околицей машине. А у машины их встретили выстрелы в упор.
Когда караванщики и люди Сапара подбежали к чужой машине, 66-му ГАЗу с затянутым брезентом кузовом, то обнаружили подле него только трупы и умирающих. Шофер уткнулся лбом в руль, уронив руки на колени. В кузове лицом вниз лежал человек в русской полевой форме, со снесенным напрочь затылком. Трое бежавших к машине чужих получили из темноты по пуле в грудь, так и не успев понять, откуда стреляют, лежали рядом друг с другом, хрипели, выплевывая кровь. Их добили в упор. Караван-баши, окончивший Рязанское воздушно-десантное, быстро навел порядок и приказал прочесать ближайшие окрестности. Никого живого не нашли. А когда Сапар вернулся в сад, где еще оставалась водка и вареная верблюжатина, то обнаружил Нину, сидевшую по-турецки и пившую чай из пощаженной гранатными осколками пиалы. На коленях у Нины лежал карабин «Сайга» с отделанным серебром прикладом. Лишь увидев ее, Сапар вспомнил, что где-то за полчаса до начала стрельбы, когда все уже успели выпить более чем достаточно, Нина-Есуй, сидевшая подле господина (Сапар хвастался ею перед караван-баши и говорил, что не продал бы ее и за весь караванный груз), вдруг вышла.
Вышла она потому, что захотела помочиться. Туалет в саду был уже весь загажен и заблеван, и она, легко перемахнув дувал, спрыгнула на улицу, отошла в тень деревьев и, присев, услышала далекий, едва различимый, сплетающийся с шумом реки гул мотора. Помочившись, она сняла со спины карабин и, осторожно переставляя ноги в мягких сафьяновых сапожках, пошла на юг, к заставе. Она видела, как черные беззвучные тени подкрадывались к постовым. Сделать она ничего не смогла бы, – разве что спугнуть. Потому она подумала и пошла вниз, к машинам. Она успела вовремя. Незваных гостей было немного, всего полтора десятка. Они рассчитывали улизнуть незамеченными в суматохе и панике, но это их и погубило, – в начавшейся пальбе они не услышали, что стреляют и у них за спиной.
Нине хотелось танцевать. Ее тело пело, кричало, ноги приплясывали сами, подтанцовывали. Она перелетала от тени к тени, прижимаясь к стенам, растворяясь в темноте, видящая и невидимая. Вот это по-настоящему жгло кровь. Она была хозяйкой этой ночи, этого города, она вдруг поняла, – и удивилась до хохота, – что счастлива. Она не промахнулась ни разу. А потом, увидев изумленное лицо Сапара, рассмеялась. И, подбежав, поцеловала в губы.
Одного из ночных гостей взяли живым. До глаз замотанный в черное тряпье таджик остервенело отбивался, царапался и кусался, вырвался, получил прикладом между лопаток, покатился, снова вскочил, но был сбит, распластан и прижат ногами к дорожной пыли. Бить его не пришлось. Утром, когда началась ломка, за обещание дозы он рассказал все. Колонну пасли чуть ли не с момента ее отправки, шли за ней, словно волки за стадом, и ждали, – как только караван пересек границу, ответственность за его безопасность (и за вложенные в него деньги) легла на биев Алая. Если бы его угнали, биям осталось бы только разбираться между собой и выяснять, кому из них придется выплачивать деньги за караван. Или пришлось бы воевать. Сайд Нури, хозяин хозяев каравана, владел третью Таджикистана. И не пожалел бы сил ради мести ограбившим его.
Обещанной дозы пленный не получил. Расспросив, его посадили без седла на тощую старую клячу, связали ноги под брюхом и гоняли клячу по кругу до тех пор, пока тот не умер. Начали в полдень, умер он к закату.
Глава 10
Угли еще тлели. В дощатой хибаре было душно. Юс, притворив за собой дверь, осмотрелся. Молотки, большой заржавелый молот, клещи, полдюжины старых щербатых напильников. Разбитое зубило. Мешки с древесным углем. Кадка для воды. Посаженная на низкий арчовый чурбак наковальня. Кожаный фартук, рукавицы. Ворох тряпок. В углу, прикрытое просаленной козлиной шкурой, – ружье. Тот самый «джезайл», который показывал Шавер. Тяжелая, длинная штуковина. Достает почти до крыши. А на крыше… Юс, глядя вверх, усмехнулся. Привстав на цыпочки, выдернул из-за доски угловатый сверток. Потянул узел на ремешке, развернул брезент.
Юс долго смотрел на то, что было в брезент завернуто. Потом нерешительно протянул руку. Погладил приклад. Покачал головой. Завернул в брезент опять, сунул под крышу, за доски. Совать наверх было сложнее, сверток был тяжелый. Но с третьего раза у Юса получилось.
И с цепью получилось тоже. Сталь звеньев оказалась мягкой. Сперва Юс прислушивался, не слышны ли снаружи шаги. Потом перестал. Зубило было изрядно разбитое, молоток так и норовил соскользнуть на пальцы. Юс попробовал разогнуть перерубленное звено. Не смог, разрубил звено надвое. Обернул обрывок цепи вокруг пояса. Взял стоявшую в углу длинную палку с окованным железом концом, вышел наружу и пошел наверх, – туда, где в распадок, приютивший летовку, бежал из узкой извилистой долинки ручей. Юсу никто не мешал.
Сверху были хорошо видны и распадок с летовкой, и стена пика Диамир над ним, увенчанная иззубленным ледовым гребнем. Виднелась и долина внизу, широкая, ступенчатая, в серо-голубых кляксах озер, с брошенной на склоны бурой ниткой дороги. Там, между похожим на гитару озерком и дорогой, примостился кишлак, глинобитно-жестяный муравейник. Там стояла машина, грузовик с крытым брезентом кузовом. Солнце сверкало на лобовом стекле.
Солнечный свет тек, будто жидкий свинец. Поверни лицо – невозможно терпеть даже сквозь закрытые веки. Солнце давит на глаза, давит на скулы, на губы. Не просто жжет, а раскаленным прессом вминает внутрь. Юс повязал на голову оторванный от рубахи клок. Но глаза защитить было нечем. Оставалось щуриться, отворачиваться – к тени каменных стен, к исполинским глыбам, оставленным отползавшим ледником. Юс подошел к самому леднику, к грязному ледовому обрывчику, из-под которого мутный, цементного цвета поток вырывался, чтобы тут же спрятаться под мореной.
Над ледником солнце плясало, дрожал пронизанный двойным светом воздух. Холодный. Щипал горло, как ветер равнинного февраля. Кружил голову, заставлял колотиться сердце. Прозрачный, – будто черное до синевы небо над гребнем заледенело и сочилось воздушным льдом вниз, и ото льда в легких пузырилась кровь, выплескивалась, шла носом. Юс, прижимая к лицу ладонь, спустился немного вниз, к уступу и выглаженному бараньему лбу, с которого падал ответвившийся от цементного потока ручей. Лег навзничь на горячий камень, заслонив рукой глаза. Нет, очень горячо. А рядом, под камнем, в тени – пробирает дрожь. Воздух знобкий, редкий. Лучше спуститься чуть ниже, к траве, к редким кустам. Там Юс примостился на кочке у ручья. Напился воды. С востока ветер пригнал редкие облака, и, глядя, как тени их ползут по склонам Диамира, Юс достал взятый в кузне заржавелый нож, поднял плоский, тонкий кусок мягкого, серого известняка и принялся писать. Податливый камень выкрашивался крохотными чешуйками, оставляя за иглой белую борозду. И долина, и облака, и солнце, – это были слова. Они ложились на камень штрихами, и Юс писал не так, как раньше, переливая на плоскость цвета и жизнь, а чертил точные, филигранные знаки, буквы поворотов кистью, углов, резких и слабых нажимов. Он пробовал нацарапать и обычные, книжные, выученные в школе слова, но они казались слишком рыхлыми, неплотными, в них было мало силы и смысла, их нужно было уплотнить, упростить, обусловить, загнать в символ, в простое узнаваемое целое. Иероглиф. Слово «гора» стало тремя штрихами, изобразившими гору. Это было удивительно и ново, и интересно. Повязка сползла с темени, открыв волосы солнцу, а Юс не замечал этого, и не заметил, как подошел к нему Шавер с ручным «калашом» на ремне за спиной.
– Эй, – сказал Шавер весело, а Юс вздрогнул и выронил камень. – Здорово, однако. А это чего?
Река?
– Это долина, – ответил Юс хмуро. – Не дописал я.
– А-а, – потянул Шавер. – А автомат где? Бросил, что ли?
– Какой автомат? – спросил Юс и, сообразив, добавил: – Не брал я автомата.
– Ты что, без автомата удирать вздумал?
– Куда удирать? – спросил Юс. – Туда, на лед? Или туда? Или, может, как козел, с камня на камень.
– Как козел! – Шавер захохотал. – Козел-мозел!
Отсмеявшись, утерся рукавом и крикнул: «Каримжон! » Юс увидел, как на дальнем склоне за ручьем, за кустами из-за камня показалась фигурка.
– О, – сказал Шавер. – А он тебя на мушке держал. Чтоб ты меня не подстрелил. А ты и автомата не взял. А удираешь.
– Я не удираю. Просто… надоело на цепи, вот и все. Я не собака.
– А как не на цепи? А если б ты убил кого? Нам говорили – убьешь. Запросто.
Юс вздохнул:
– Если б вы боялись, что я кого-нибудь убью, не стали б мне показывать, где оружие лежит. А потом рассказывать, что на козлов пойдете охотиться. Верней, на одного козла. Так?
Шавер сказал: «Козла-музла» и засмеялся:
– А Каримжон тебя стрелять хотел. Честное слово. Он такой. Бух, и все. У него и винт с оптикой.
А я говорю: нет, подожди, не стреляй. А вдруг он безоружный. И точно – безоружный. Автомат не взял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Старшая жена знала жизнь и знала характер своего господина. Раньше или позже новая игрушка наскучила бы ему, и что тогда стало бы с Ниной-Есуй, если бы она так и не забеременела, когда привыкли бы к ее рисованию, и к немоте, и к странностям? Трудно сказать, что бы случилось и к чему бы это привело, но произошло событие, направившее заплутавшую на чердаке мира жизнь Нины-Есуй в новое русло, – словно пулю, валявшуюся вместе с хлебными крошками в грязном кармане, подобрали, вложили в ствол и вдруг послали к далекой, но очевидной и верной цели.
Это произошло, когда Сапар-бий, отправляясь в Карамык, чтобы сменить своих людей на границе, и заодно встретить караван с опием и анашой, взял свою Есуй с собой. Караван пришел большой, восемь грузовиков, ГАЗов, КамАЗов и «Уралов», с русскими офицерами из 201-й дивизии, со своей охраной, пятеро или четверо на машину. Груз следовало перегрузить на лошадей и погнать через пе-ревал в Фергану по Сапаровой территории. Сапар не первый год знал караван-баши, полдня они переговаривались и били по рукам, а вечером закатили пир, – караванщики выставили бочонок добротной, очищенной древесным углем рисовой водки, по случаю забили и сварили молодую верблюдицу и пару баранов, пили за здоровье друг друга, а тем временем в темноте по улицам Карамыка заскользили неслышные тени. Часовые, караулившие дорогу, не успели и вскрикнуть. Водитель, вышедший проверить, хорошо ли держат воздух потрепанные шины его «ГАЗа», лег у колеса, по которому только что постукивал носком сапога, и выпавшая из его рта сигарета зашипела в крови, вытекшей из пробитого ножом горла. Из темноты на окраину Карамыка вылетела машина, и соскочившие с нее замотанные до глаз фигуры побежали занять водительские места. Через минуту они уже могли бы, разом снявшись, развернуться и уйти обратно, за таджикскую границу. А те, кто ждал в темноте у дома, рядом с садом, в котором пели, сыто отрыгивали и утирали рукавами рты гости и хозяева, уже просунули пальцы в кольца гранатных чек.
Вдруг хлопнул выстрел, еще один и еще. Гости, даже вдрызг пьяные, словно новобранцы по команде сержанта, схватились за автоматы и бросились врассыпную. Стрельба взорвалась как обвал, город проснулся в один момент и сразу же нажал на спуск. Из темноты в сад запоздало начали стрелять, бросили гранату, но уже за дувалом кто-то с кем-то сцепился по-медвежьи, рыча друг другу в лицо, кого-то перерезали пополам очередью в упор, караванщики бросились к своим машинам и обнаружили лежащих рядом с ними людей в черном, один из которых был еще жив и стонал, схва-тившись обеими руками за простреленный живот. Началась неразбериха. Нападавшие не стали затевать долгую перестрелку на улицах, а почти сразу бросились наутек, к поджидавшей их за околицей машине. А у машины их встретили выстрелы в упор.
Когда караванщики и люди Сапара подбежали к чужой машине, 66-му ГАЗу с затянутым брезентом кузовом, то обнаружили подле него только трупы и умирающих. Шофер уткнулся лбом в руль, уронив руки на колени. В кузове лицом вниз лежал человек в русской полевой форме, со снесенным напрочь затылком. Трое бежавших к машине чужих получили из темноты по пуле в грудь, так и не успев понять, откуда стреляют, лежали рядом друг с другом, хрипели, выплевывая кровь. Их добили в упор. Караван-баши, окончивший Рязанское воздушно-десантное, быстро навел порядок и приказал прочесать ближайшие окрестности. Никого живого не нашли. А когда Сапар вернулся в сад, где еще оставалась водка и вареная верблюжатина, то обнаружил Нину, сидевшую по-турецки и пившую чай из пощаженной гранатными осколками пиалы. На коленях у Нины лежал карабин «Сайга» с отделанным серебром прикладом. Лишь увидев ее, Сапар вспомнил, что где-то за полчаса до начала стрельбы, когда все уже успели выпить более чем достаточно, Нина-Есуй, сидевшая подле господина (Сапар хвастался ею перед караван-баши и говорил, что не продал бы ее и за весь караванный груз), вдруг вышла.
Вышла она потому, что захотела помочиться. Туалет в саду был уже весь загажен и заблеван, и она, легко перемахнув дувал, спрыгнула на улицу, отошла в тень деревьев и, присев, услышала далекий, едва различимый, сплетающийся с шумом реки гул мотора. Помочившись, она сняла со спины карабин и, осторожно переставляя ноги в мягких сафьяновых сапожках, пошла на юг, к заставе. Она видела, как черные беззвучные тени подкрадывались к постовым. Сделать она ничего не смогла бы, – разве что спугнуть. Потому она подумала и пошла вниз, к машинам. Она успела вовремя. Незваных гостей было немного, всего полтора десятка. Они рассчитывали улизнуть незамеченными в суматохе и панике, но это их и погубило, – в начавшейся пальбе они не услышали, что стреляют и у них за спиной.
Нине хотелось танцевать. Ее тело пело, кричало, ноги приплясывали сами, подтанцовывали. Она перелетала от тени к тени, прижимаясь к стенам, растворяясь в темноте, видящая и невидимая. Вот это по-настоящему жгло кровь. Она была хозяйкой этой ночи, этого города, она вдруг поняла, – и удивилась до хохота, – что счастлива. Она не промахнулась ни разу. А потом, увидев изумленное лицо Сапара, рассмеялась. И, подбежав, поцеловала в губы.
Одного из ночных гостей взяли живым. До глаз замотанный в черное тряпье таджик остервенело отбивался, царапался и кусался, вырвался, получил прикладом между лопаток, покатился, снова вскочил, но был сбит, распластан и прижат ногами к дорожной пыли. Бить его не пришлось. Утром, когда началась ломка, за обещание дозы он рассказал все. Колонну пасли чуть ли не с момента ее отправки, шли за ней, словно волки за стадом, и ждали, – как только караван пересек границу, ответственность за его безопасность (и за вложенные в него деньги) легла на биев Алая. Если бы его угнали, биям осталось бы только разбираться между собой и выяснять, кому из них придется выплачивать деньги за караван. Или пришлось бы воевать. Сайд Нури, хозяин хозяев каравана, владел третью Таджикистана. И не пожалел бы сил ради мести ограбившим его.
Обещанной дозы пленный не получил. Расспросив, его посадили без седла на тощую старую клячу, связали ноги под брюхом и гоняли клячу по кругу до тех пор, пока тот не умер. Начали в полдень, умер он к закату.
Глава 10
Угли еще тлели. В дощатой хибаре было душно. Юс, притворив за собой дверь, осмотрелся. Молотки, большой заржавелый молот, клещи, полдюжины старых щербатых напильников. Разбитое зубило. Мешки с древесным углем. Кадка для воды. Посаженная на низкий арчовый чурбак наковальня. Кожаный фартук, рукавицы. Ворох тряпок. В углу, прикрытое просаленной козлиной шкурой, – ружье. Тот самый «джезайл», который показывал Шавер. Тяжелая, длинная штуковина. Достает почти до крыши. А на крыше… Юс, глядя вверх, усмехнулся. Привстав на цыпочки, выдернул из-за доски угловатый сверток. Потянул узел на ремешке, развернул брезент.
Юс долго смотрел на то, что было в брезент завернуто. Потом нерешительно протянул руку. Погладил приклад. Покачал головой. Завернул в брезент опять, сунул под крышу, за доски. Совать наверх было сложнее, сверток был тяжелый. Но с третьего раза у Юса получилось.
И с цепью получилось тоже. Сталь звеньев оказалась мягкой. Сперва Юс прислушивался, не слышны ли снаружи шаги. Потом перестал. Зубило было изрядно разбитое, молоток так и норовил соскользнуть на пальцы. Юс попробовал разогнуть перерубленное звено. Не смог, разрубил звено надвое. Обернул обрывок цепи вокруг пояса. Взял стоявшую в углу длинную палку с окованным железом концом, вышел наружу и пошел наверх, – туда, где в распадок, приютивший летовку, бежал из узкой извилистой долинки ручей. Юсу никто не мешал.
Сверху были хорошо видны и распадок с летовкой, и стена пика Диамир над ним, увенчанная иззубленным ледовым гребнем. Виднелась и долина внизу, широкая, ступенчатая, в серо-голубых кляксах озер, с брошенной на склоны бурой ниткой дороги. Там, между похожим на гитару озерком и дорогой, примостился кишлак, глинобитно-жестяный муравейник. Там стояла машина, грузовик с крытым брезентом кузовом. Солнце сверкало на лобовом стекле.
Солнечный свет тек, будто жидкий свинец. Поверни лицо – невозможно терпеть даже сквозь закрытые веки. Солнце давит на глаза, давит на скулы, на губы. Не просто жжет, а раскаленным прессом вминает внутрь. Юс повязал на голову оторванный от рубахи клок. Но глаза защитить было нечем. Оставалось щуриться, отворачиваться – к тени каменных стен, к исполинским глыбам, оставленным отползавшим ледником. Юс подошел к самому леднику, к грязному ледовому обрывчику, из-под которого мутный, цементного цвета поток вырывался, чтобы тут же спрятаться под мореной.
Над ледником солнце плясало, дрожал пронизанный двойным светом воздух. Холодный. Щипал горло, как ветер равнинного февраля. Кружил голову, заставлял колотиться сердце. Прозрачный, – будто черное до синевы небо над гребнем заледенело и сочилось воздушным льдом вниз, и ото льда в легких пузырилась кровь, выплескивалась, шла носом. Юс, прижимая к лицу ладонь, спустился немного вниз, к уступу и выглаженному бараньему лбу, с которого падал ответвившийся от цементного потока ручей. Лег навзничь на горячий камень, заслонив рукой глаза. Нет, очень горячо. А рядом, под камнем, в тени – пробирает дрожь. Воздух знобкий, редкий. Лучше спуститься чуть ниже, к траве, к редким кустам. Там Юс примостился на кочке у ручья. Напился воды. С востока ветер пригнал редкие облака, и, глядя, как тени их ползут по склонам Диамира, Юс достал взятый в кузне заржавелый нож, поднял плоский, тонкий кусок мягкого, серого известняка и принялся писать. Податливый камень выкрашивался крохотными чешуйками, оставляя за иглой белую борозду. И долина, и облака, и солнце, – это были слова. Они ложились на камень штрихами, и Юс писал не так, как раньше, переливая на плоскость цвета и жизнь, а чертил точные, филигранные знаки, буквы поворотов кистью, углов, резких и слабых нажимов. Он пробовал нацарапать и обычные, книжные, выученные в школе слова, но они казались слишком рыхлыми, неплотными, в них было мало силы и смысла, их нужно было уплотнить, упростить, обусловить, загнать в символ, в простое узнаваемое целое. Иероглиф. Слово «гора» стало тремя штрихами, изобразившими гору. Это было удивительно и ново, и интересно. Повязка сползла с темени, открыв волосы солнцу, а Юс не замечал этого, и не заметил, как подошел к нему Шавер с ручным «калашом» на ремне за спиной.
– Эй, – сказал Шавер весело, а Юс вздрогнул и выронил камень. – Здорово, однако. А это чего?
Река?
– Это долина, – ответил Юс хмуро. – Не дописал я.
– А-а, – потянул Шавер. – А автомат где? Бросил, что ли?
– Какой автомат? – спросил Юс и, сообразив, добавил: – Не брал я автомата.
– Ты что, без автомата удирать вздумал?
– Куда удирать? – спросил Юс. – Туда, на лед? Или туда? Или, может, как козел, с камня на камень.
– Как козел! – Шавер захохотал. – Козел-мозел!
Отсмеявшись, утерся рукавом и крикнул: «Каримжон! » Юс увидел, как на дальнем склоне за ручьем, за кустами из-за камня показалась фигурка.
– О, – сказал Шавер. – А он тебя на мушке держал. Чтоб ты меня не подстрелил. А ты и автомата не взял. А удираешь.
– Я не удираю. Просто… надоело на цепи, вот и все. Я не собака.
– А как не на цепи? А если б ты убил кого? Нам говорили – убьешь. Запросто.
Юс вздохнул:
– Если б вы боялись, что я кого-нибудь убью, не стали б мне показывать, где оружие лежит. А потом рассказывать, что на козлов пойдете охотиться. Верней, на одного козла. Так?
Шавер сказал: «Козла-музла» и засмеялся:
– А Каримжон тебя стрелять хотел. Честное слово. Он такой. Бух, и все. У него и винт с оптикой.
А я говорю: нет, подожди, не стреляй. А вдруг он безоружный. И точно – безоружный. Автомат не взял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45