А может, это компьютер не распознает сигнал, который в него попадает? Или он недостаточно сложен, чтобы уловить неуловимое?.. А ведь шифры, даже самые сложные, он разгадывал в несколько секунд. Программа требовала от него определить, принимают они случайный шум или в нем есть какой-то нестохастический элемент. На данном этапе о констатации сознательного действия речи не было.
NB: спросить компьютер, не пропускает ли он чего-нибудь? Смешно? Спросить Ольсена.
Может, изучать радиоспектр вообще не стоит? Может, радио присуще только земной цивилизации! Может, другие никогда не имели радио или уже прошли этот этап и сейчас располагают более сложными средствами связи? Например, лазерами. Или, скажем, телепатией, или тем, что может быть телепатией в глазах человека. А может, это гамма-лучи, как предполагал Моррисон задолго до проекта ОЗМА.
Что ж, такое тоже может быть. Но если так, прослушиванием всего этого придется заняться кому-то другому. У него нет ни оборудования, ни квалификации, да и активной жизни ему осталось слишком мало, чтобы браться за что-то новое. Возможно, Адамс прав.
Он позвонил Лили.
— Ты связалась с миссис Макдональд?
— Телефон не отвечает… О, есть, мистер Макдональд. Пожалуйста.
— Алло, дорогая, я испугался — ты не отвечала.
«Глупо, — подумал он, — а еще глупее говорить об этом».
Голос у жены был сонный.
— Я легла вздремнуть.
Но даже сонный, этот голос возбуждал, мягкий, с легкой хрипотцой, он заставлял сердце Макдональда биться быстрее.
— Ты хотел что-то сказать?
— Ты звонила мне, — сказал Макдональд.
— Звонила? Я забыла.
— Я рад, что ты отдыхаешь. Ты плохо спала ночью.
— Я приняла снотворное.
— Сколько?
— Только те две таблетки, которые ты оставил.
— Молодец, девочка. Увидимся через несколько часов. Поспи еще. Прости, что разбудил тебя.
Однако голос ее уже не был заспанным.
— Тебе не нужно будет возвращаться сегодня вечером, правда? Мы будем сегодня вместе?
— Посмотрим, — неопределенно пообещал он, хотя и знал, что должен будет вернуться.
Макдональд остановился перед длинным приземистым зданием, где размещались кабинеты, мастерские и компьютеры. Темнело. Солнце зашло за зеленые холмы, оранжевые и пурпурные обрывки перистых облаков покрывали небо на западе.
Между Макдональдом и небом на металлическом скелете покоилась гигантская чаша, вознесенная так высоко, словно должна была ловить звездную пыль, сыплющуюся по ночам с Млечного Пути.
Чаша начала беззвучно наклоняться, и вот это уже не чаша, а ухо, вслушивающееся ухо, окруженное холмами, которые, наподобие сложенных ладоней, помогали ему ловить шепот Вселенной.
«Может, именно это удерживает нас? — подумал Макдональд. — Несмотря на все разочарования, несмотря на бесплодность усилий, может, именно эта огромная машина, чуткая, как подушечки пальцев, придает нам силы для борьбы с бесконечностью. Осоловев в своих кабинетах, с туманом перед усталыми глазами, мы можем выйти из своих бетонных пещер и возродить угасшие надежды, оставшись наедине с огромным механизмом, который служит нам, с чутким прибором, улавливающим малейшие порции энергии, малейшие волны материи, вечно несущиеся сквозь Вселенную. Это наш стетоскоп, с его помощью мы слушаем пульс и отмечаем рождение и смерть звезд, зонд, с помощью которого здесь, на небольшой планете скромной звезды на краю Галактики, люди изучают бесконечность.
А может, наши души утешает не действительный, а воображаемый образ: чаша, поднятая, чтобы поймать падающую звезду, ухо, напрягшееся, чтобы уловить зов, расплывающийся в неуловимый шепот, доходит до нас. А в тысяче миль над головами висит гигантская сеть диаметром в пять миль — крупнейший из когда-либо построенных телескопов, — которую люди закинули в небеса, чтобы ловить звезды. Если бы заполучить Большое Ухо на время большее, чем нужно для периодической проверки синхронизации — думал Макдональд, — тогда, может, и какие-то результаты появятся». Но он хорошо знал, что радиоастрономы никогда не поделятся: им, видите ли, жаль тратить время на игру в прием сигналов, которые никогда не придут. Только когда появилось Большое Ухо, Программа получила в наследство Малое. В последнее время поговаривали о еще большей сети, диаметром в двадцать миль. Может, когда ее сделают — если сделают, — Программа получит время на Большом Ухе.
Только бы удалось дождаться, только бы провести хрупкое суденышко своей веры между Сциллой сомнений и Харибдой Конгресса…
Однако не все воображаемые образы поддерживали их дух. Были и другие, которые скитались в ночи. Например, образ человека, который слушает и слушает немые звезды, слушает их целую вечность, надеясь уловить сигналы, которые никогда не придут, потому что — и это самое страшное — человек один во Вселенной, он является исключительным случаем самосознания, которое жаждет, но никогда не дождется радости общения. Это то же самое, что быть одиноким на Земле и никогда ни с кем не перекинуться словом, то же самое, что быть одиноким узником, запертым в костяной башне, без возможности выбраться, пообщаться с кем-нибудь за ее стенами, даже без возможности убедиться, что за этими стенами что-то есть…
Может, именно потому они и не сдавались — чтобы прогнать призраки ночи. Пока они слушали, они жили надеждой: сдаться в эту минуту значило бы признать окончательное поражение. Некоторые считали, что не стоило начинать вообще и тогда не было бы проблемы капитуляции. Таких взглядов придерживались сторонники новых религий, например солитариане. «Там никого нет, — уверяли они, — мы единственный разум, возникший во Вселенной, так давайте же наслаждаться нашей исключительностью». Однако более старые религии поддерживали Программу. «Для чего Богу создавать бесчисленное количество иных звезд и планет, если они не предназначены для живых созданий, почему только человек был создан по Его образу и подобию? Мы найдем их, — говорили они. — Свяжемся с ними. Какие могли у них быть откровения? Как искупали они грехи свои?»
«Вот слова, которые рек я вам, пока пребывал еще с вами, что все исполниться должно, как написано в законе Моисеевом, в книгах пророков и в псалмах, меня касающихся… И написано там, и предназначены Христу мука и воскрешение из мертвых на третий день, а история этого искупления и отпущения грехов провозглашаться пусть будет от его имени среди всех народов, начиная от Иерусалима. И мы свидетели этого.
И вот передаю я вам пророчество Отца моего: оставайтесь в городе Иерусалиме, пока не сойдет на вас благодать с небес».
Сумерки превратились в ночь, небо почернело, вновь родились звезды. Начиналось прослушивание. Макдональд обошел здание, сел в машину, скатился вниз и только у подножия холма завел двигатель. Предстоял долгий путь домой.
Гасиенда была темна, и на Макдональда накатило знакомое ощущение пустоты: Так бывало, когда Мария навещала друзей в Мехико-сити. Но сейчас Мария была дома.
Он открыл дверь и зажег свет в холле.
— Мария?
Он прошел по холлу, выложенному терракотовой плиткой, не очень быстро и не очень медленно.
— Querida?
По пути он зажег свет в гостиной и двинулся дальше, минуя двери столовой, кабинета, кухни. Наконец открыл дверь в темную спальню.
— Мария Чавес?!
Макдональд вполнакала включил свет. Мария спала со спокойным лицом, черные волосы были разбросаны по подушке. Она лежала на боку, подогнув ноги под одеялом.
«… Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»
Глядя на нее, Макдональд сравнивал ее черты с теми, что сохранила память. Даже в эту минуту, когда веки скрывали ее черные глаза, она была красивейшей женщиной, которую он когда-либо видел. Сколько счастливых минут пережили они вместе! Душа оживала в нем в тепле воспоминаний, когда он вызывал в памяти драгоценные подробности.
«Больше всего я боюсь страха».
Он присел на край постели, наклонился и поцеловал жену в щеку и в плечо, там, где сбилась рубашка. Она не проснулась, и тогда он осторожно тряхнул ее за плечо.
— Мария!
Она повернулась на спину, вытянула ноги. Потом вздохнула и открыла глаза.
— Это я, Робби, — сказал Макдональд, непроизвольно говоря с легким ирландским акцентом.
Глаза ее оживились, по лицу скользнула сонная улыбка.
— Робби! Ты вернулся.
— Yo te amo, — прошептал он, снова поцеловал ее и, выпрямившись, произнес: — Я забираю тебя на ужин. Вставай и надень что-нибудь, а я буду готов через полчаса. А может, и раньше.
— Раньше, — сказала она.
Он вышел и направился на кухню. В холодильнике нашел головку салата, забрался поглубже и обнаружил тонкие ломтики телятины. Быстро и профессионально он начал творить салат «а ля Цезарь» и телячьи эскалопы. Он любил готовить. Вскоре салат был готов, лимонный сок, эстрагон и белое вино добавлены в подрумяненную телятину. Когда появилась Мария, он подлил немного бульона.
Мария остановилась в дверях — стройная, гибкая, прекрасная — и принюхалась.
— Чую что-то роскошное.
Это была шутка. Когда готовила Мария, все было так наперчено, что буквально прожигало себе путь к желудку и оставалось там горящими угольями. Когда же готовил Макдональд, это всегда было что-то экзотическое — из французской, иногда итальянской или китайской кухни. Но кто бы ни готовил, второй обязательно должен был восхищаться или на целую неделю принимать кухню на себя.
Макдональд разлил вино по бокалам.
— «За наилучшую, наикрасивейшую, — сказал он, — за радость мою и счастье мое!»
— За Программу, — сказала Мария. — Чтобы этой ночью вы поймали какой-нибудь сигнал.
Макдональд покачал головой.
— Этой ночью мы будем только вдвоем.
И они были только вдвоем, как вот уже двадцать лет. И она была так же игрива и настойчива, так же влюблена и весела, как и тогда, когда они были вместе в первый раз. Наконец настойчивость сменилась безмерным покоем, в котором на время рассеялись мысли о Программе, оставив после себя что-то далекое, к чему можно вернуться когда-нибудь и когда-нибудь закончить.
— Мария… — сказал он.
— Да, Робби?
— Yo te amo, corazon.
— Yo te amo, Робби.
А потом, когда он лежал рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ее дыхание успокоится, Программа снова вернулась в его мысли. Решив, что жена заснула, он встал и начал одеваться в темноте.
— Робби? — в голосе ее звучал страх.
— Querida?
— Ты снова уходишь?
— Я не хотел тебя будить.
— Ты обязательно должен идти?
— Это мой долг.
— Ну, хотя бы один раз останься со мной.
Он включил свет и увидел на ее лице беспокойство, но без истерии.
— Кто не движется, того ржа покрывает. Кроме того, мне было бы стыдно.
— Понимаю. Тогда иди, только возвращайся поскорее.
Он выложил на полочку в ванной две таблетки и спрятал остальные.
В главном здании настоящая жизнь начиналась ночью, когда солнечный радиошум был минимальным. По коридорам сновали девушки с кофейниками, у буфета стояли поглощенные разговором мужчины.
Макдональд вошел в центральную аппаратную. У приборов дежурил Адамс, техником был Монтелеоне. Адамс поднял голову, безнадежным жестом тронул наушники на своей голове и пожал плечами. Макдональд кивнул ему и Монтелеоне, потом перевел взгляд на график. Случайное распределение, как и всегда.
Адамс нагнулся рядом с ним, указал пару пиков.
— Может, в них что-то есть.
— Маловероятно, — ответил Макдональд.
— Наверное, ты прав. Компьютер никак не среагировал.
— Когда несколько лет кряду разглядываешь графики, они входят тебе в кровь и ты сам начинаешь думать, как компьютер.
— Или впадаешь в депрессию из-за неудач.
— Бывает…
Помещение блестело, как лаборатория: стекло, металл и пластик, все гладкое и стерильное, и всюду пахло электрическим током. Макдональд, конечно, знал, что у электричества нет запаха, но так уж привык думать. Может, это пахло озоном, нагретой изоляцией или маслом. Впрочем, чем бы ни пахло, жалко было терять время на расследование. Честно говоря, Макдональду и не хотелось этого знать. Он предпочитал думать об этом, как о запахе электричества. Может, потому ученый из него был никакой. «Ученый — это человек, который хочет знать, почему», — раз за разом повторяли ему учителя.
Макдональд склонился над пультом и щелкнул тумблером. Тихий шипящий шум заполнил помещение, словно воздух выходил из проколотой шины.
Он повернул ручку, и звук превратился в то, что Теннисон назвал «урчащими мириадами пчел». Еще чуть-чуть — и звук напомнил Мэтью Арнольда.
…меланхолия и немолчный шум
Дыханием ночного ветра
Уносимой…
Он еще покрутил ручку, и звуки перешли в шум далеких голосов: одни звали, другие истошно орали, третьи спокойно рассуждали, а четвертые шептали — все как один в безграничном отчаянии, старались что-то втолковать и все до одного были за порогом понимания. Закрыв глаза, Макдональд почти видел лица, прижатые к далекому оконному стеклу, кривящиеся в страшных усилиях, чтобы их услышали и поняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31