Он улегся на старую, превратившуюся в
кожу, звериную шкуру; под головой у него была многоцветная
подушка с выцветшим рисунком; над ним пульсировали огромные
звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Катафалк, Лужок и
Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную
обезьяну, которые никак не могли поделить царства музыки, хотя
вовсе не годились в правители этого царства. Тем не менее они
упорно повелевали, и из-за экзотической раскраски многое сходило
им с рук. В царстве музыки всё и вся музицировали: и кузнечики,
и цикады, и осы, и германские эльфы, прилетевшие временно в
теплые края, и барабанившие лапками по высушенным тыквам
мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, поющие
пески, дышащие, перемещающиеся барханы, звенящая мошкара
песчинок, подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их
рои трубе аравийского ветра.
Красная обезьяна обожала пчелиный хор неприхотливых черных и
капризных красных пчел; впрочем, любила она и мед; посему в ее
покоях полно было обычных ульев, напоминающих темно-коричневые
керамические бутылки, и ульев бедуинских -- огромных кожаных
бурдюков. А синий шакал требовал сольных восхвалений, и на его
половине дворца пел соловей, рычал тигр, лаяла лисица, молчала в
потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыбка. В конце сна
синего шакала и красную обезьяну в результате сложных дворцовых
интриг изгоняли, и царем музыки становился крошечный
разноцветный жаворонок Абу Баракиш, гордо появившийся на
подоконнике второго этажа дворца и крикнувший всем своим,
облепившим дворец, подданным древнее приветствие: "Семья! Приют!
И простор!"
На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на
просторе и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
-- Эммери, -- сказала я, когда мы дошли с ним до моста, -- я
прочла про сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
-- У человека порога, человека межи сны всегда яркие,
художественные, запоминающиеся, с повторяющейся через годы
обстановкой и географией на особицу, часто зеркально
отображающие реальность. Пограничные с ясновидением.
-- Сновидение, ясновидение, -- сказала я. -- А у меня сейчас
душевная слепота. Или духовная. И некому перевести меня через
улицу.
-- Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к
людям межи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
-- Но ведь вы говорите со мной. Почему?
-- Ленхен, вы дитя природы, в вас есть от настоящей женщины, во
все времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
-- Настоящих женщин полно, -- сказала я.
-- Неправда.
В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
-- В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием
встречаются. А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете
когда-нибудь, да?
-- Надеюсь, -- сказала я уныло. -- Что мне делать, Эммери?
Раньше я жила легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
-- Мир неисправим, -- сказал Эммери, улыбаясь, -- нешто можно к
ночи при ангеле поминать...
-- Я больше не буду. И где это вы видите ночь? Одна заря сменить
другую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
-- Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
Дома, одна, за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня
обрушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд,
без розовых очков, без сотворенных кумиров. Я была не готова к
подобному житию. Отсвет восточной маски лежал на всем,
беспощадный отсвет. Эммери снял маску с меня так неудачно; или
состояла она из двух частей -- видимая снялась, невидимая
осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая
маска-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои
слезы.
Мне было не уснуть, и я развязала тесемку на объемистой связке
старинных бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и
письма, а сверху лежали несколько листков (подобные листки
попадались между письмами, а в самом низу связки обреталась
целая кипа), чем-то напомнивших мне книгу, посвященную Востоку:
подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то заметки,
записи на память, по-французски, по-немецки. Немецких я прочесть
не могла.
"Видел я ограду, за которой ты живешь, и ограда была
неприступна, и никто не собирался открывать мне ворота, и судьба
не собиралась соединять нас; отчего же таким счастьем
наполнилось все мое существо при виде стены, скрывающей мою
любимую?"
"Дома, полные яств, и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума,
превратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все
прошлое мое подернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до
тебя, преграждают мне путь десятилетия событий, призраки
пространств, шипы трагаканта и обе наши жизни".
"Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные,
наблюдающие фазы Луны астрономы, следящие за склонением звезд
мореплаватели, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне
сочинители, лунатики, одолживший мне при свете лунном гусиное
перо Пьеро с картины господина Ватто, даже крадущиеся во тьме
заговорщики и откровенные разбойники, целое братство сов, ночных
птиц, одиночных, отбившихся от стада овец, ибо спит ночью все
людское стадо, и отдыхает от человека Природа, отдыхает от
людской суеты Земля, предоставленная другому небу,
распахнувшемуся Космосу, от коего отгораживается день лазоревым
сводом земной атмосферы. Черное правдивое око ночи не нуждается
в человеческих существах. Человеку ночью трудно разыгрывать царя
природы и центр мироздания. И для любви недаром отведена
космогоническая страна ночная, все мы зачаты под взором
недреманных светил, и верны гороскопы, и астрологи в чем-то
правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и
монстры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней
недели рождаются убийцы".
"Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
"Уже достаточно тесно было мне от любви, -- как же быть мне,
если постигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
"Иногда между судьбами людскими пролегает барзах --
непреодолимая преграда между морями, чтобы они не слились и
оставались собою".
"Ковры-самолеты! Перстни Джамшида! Всевластные джинны из
брошенных в море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник
и ваш пленник разом. Я оказался в огромном замке для великанов,
чьи своды и ступени не соответствуют скромным человеческим
масштабам и мерилам. Древние изваяния богов недаром так
колоссальны: колоссы молчаливо твердят нам об иной системе мер.
Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню,
сестричка моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком
долгим".
"Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога,
выбранная тобою. Все так просто".
"День был, помнишь ли ты, теплый, ранняя осень. Ты надела черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк
шуршал негромко, легкий шорох движения. Тебе было весело, ты
вышивала, и котенок закатил под диван клубок ниток. Я не понимал
тогда прелести обычной жизни, ее незначительных деталей. Меня
манила магия, интересовала алхимия, таинству я предпочитал
тайны. На самом деле, Анна, ничего таинственней твоей улыбки я
не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой стало,
когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время? Должно быть, ты ушла в
монастырь, как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал
неоднократно, четыре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили
и вышивать, и рисовать, и гравировать. Еще они учили тебя варить
варенье, ты его пролила, пальцы у тебя слиплись, в варенье
вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепаховый гребень,
липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо. И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье.
Ты была старше, тебе казалось непристойным и безнравственным
отвечать мне взаимностью, точнее, показать, что отвечаешь. Пять
лет разделяли нас; между пятилетней девочкой и грудным младенцем
пропасть, между сорокалетним господином и сорокапятилетней дамою
полшага. Между нами теперь столетия и страны, и нас прежних нет
на свете, и никакого "мы" нет, разве что слово, единица языка,
местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло меня
невзначай колдовство, утверждают, что мужчину делают мужчиной
скорбь и страсть. Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний
мужественный образ уже не является ни настоящим, ни прошлым, ни
будущим. Мы призраки с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в
коричневом камзоле и в берете, напоминающем тюрбан, плоский
холст, окно в небытие, машина времени из канвы и красок,
воскрешающая несуществующее мгновение, каприз Природы".
"Ходят слухи, что Людовик XIV построил Версаль потому, что из
окон замка Сен-Жермен видел аббатство Сен-Дени, где суждено было
ему быть погребенным, вид собственной будущей усыпальницы
действовал ему на нервы, Король-Солнце не хотел думать о смерти.
Мне же кажется, что король стремился отъединиться хоть
сколько-нибудь от парижан, любой из них мог войти в замок,
болтаться по комнатам и гулять в саду. В Версале королевское
семейство вело более обособленный образ жизни. Хотя парижане,
особенно в воскресные дни, взяли моду туда таскаться в каретах,
устраивая экскурсии и глазея в свое удовольствие. Мне говорил об
этом Савиньен, показывая в лицах и любопытствующих, и
придворных, и членов королевской семьи; как всегда,
передразнивая и пересмешничая, он был неподражаем, и я хохотал
от души".
"Мэтр Ла Гир увлекся Луной и, зачарованный Гекатой, то есть
Дианой, она же Селена, временно забросил свой труд, посвященный
солнечным часам. Чертежи, таблицы и гравюры всех видов этих
часов валялись, скучая, в кабинете и в библиотеке. Впрочем, три
кадрана, установленные мэтром в саду, и горизонтальный, и
наклонный, и вертикальный, чувствовали себя прекрасно, ибо дни
стояли солнечные, а Анна, посадившая вокруг часов свои любимые
фиалки, маргаритки и тюльпаны, навещала их постоянно. Равно как
и мы с котенком: я смотрел, как Анна поливает маргаритки из
лейки, а котенок, которого будоражили шелест и движение платья,
цеплялся за ее юбку".
"Если бы я мог вернуться, я привез бы Анне семян диковинных
растений, и вокруг солнечных часов мэтра расцвели бы привыкшие к
лунному календарю экзотические травы".
"Полуоткрытая фисташка традиционно сравнивается с устами
красавицы с дразнящим розовым болтливым язычком".
"Джиннан прислуживал карлик в лиловом шелке, называвший ее "идол
китайский", "идол сомнатский", это считалось комплиментами,
Джиннан очень ценила карлика, а мне он чем-то напоминал Годо,
карлика принцессы Юлии, обозвавшего Прованс "надушенной хамкой".
А может, расфуфыренной плебейкой? Меня стала подводить память. В
отличие от этих двух, вносивших некий уют в существование,
русские карлицы и лилипуты приводили меня в ужас, как и многих
русских придворных, притворно улыбавшихся и не подававших вида,
что им не по себе".
"Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства,
настиг меня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок
Парижа".
"Да, хороша она была, хороша она была в ожерелье из застывшей
амбры; но подделка было все, что между нами происходило, ибо
возникло небеспричинно: я был молод, одинок, тело мое томилось
от желаний, а ночи на Востоке прекрасны, и Венеру именуют Зухра;
и не только так, она и Арсо, и Азизо, и Узза, и Иштар, целый
сераль; а моя пери скучала без мужских ласк, и лестно ей было
внимание чужеземца, и преодолевала она страх перед голубоглазым
созданием, льстило ей и это; и когда желания были утолены, скука
развеялась, страх растаял, -- мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям,
однако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру
астрономического атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека,
погибшего в сонной тишине подворья безвестного караван-сарая от
руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем,
царем, халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим
правителем для меня был и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его
ежедневно менявшимся настроением: в один день убивал он всех,
кого встретит и кто под руку подвернется, в другой день осыпал
всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:
взгляд со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее,
особенно хорошо видны дикости и несообразности, к которым
привыкают с детства, чтобы не замечать их вовсе. Кроме того,
иностранец по той же причине лучше подметит и опишет бытовые
черточки, мелочи, подробности обычаев, привычек, аксессуаров,
блюд:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14