-- спросил Камедиаров.
-- Ну, хоть Ганс. Ганс готов был часами разглядывать узоры
ковра, и постепенно стало ему казаться, что это не просто узоры,
а некие письмена, и что он начинает вникать в их сокровенный
смысл.
-- Анхен плакала! -- хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай
Николаевич.
-- Анхен, совершенно верно, плакала, видя такое плачевное
состояние мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу
приснилось, что у ковра начал отрастать ворс...
-- Какой еще ворс? -- спросил Леснин.
-- Ковры-то, ковры, -- сказал Николай Николаевич, -- когда
азиатки соткут, верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные,
на дорожки к водопою (знаете, как по-арабски "путь к воде"?
"Шариат"), чтобы лишний ворс сбить и сделать ковер гладким. Нет,
дорогой, это не легенда, это бытовуха, только тамошняя. У нас
льны на снегу белили. И на росе под солнцем.
-- ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в
незнакомом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть
зелени -- кустов и деревьев -- виднелась неподалеку.
-- Пятый час, -- сказал Хозяин, прерывая собственное, несколько
затянувшееся, на мой взгляд, молчание, -- пора расходиться, еще
надо Ленхен проводить. Поскольку у нас впереди тысяча белых
ночей, спешить некуда, Сандро, продолжите завтра.
Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с
набережной под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки
дверь, предваряемая одной ступенькою; войдя, вы оказывались в
крошечном помещении с вешалкой, сундучком и зеркалом -- клочок
пространства, называемый Хозяином "вестиблюй"; крутая узкая
внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру,
размещавшуюся то ли в бельэтаже, то ли на втором этаже,
состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина
гнезда под аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из
кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки,
взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид
на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нормальным
видом на реку (включающим и реку, и дома за ней, и небо), и
маленькой библиотеки без окон вовсе, заставленной с пола до
потолка книжными полками; вход в нишу библиотеки завешен был
большими шторами, а у стены, противоположной входу, стояло
старинное бюро, и на нем бронзовые подсвечники -- бегущие
арапчата, несущие свечные связки, по три свечи у арапчонка.
Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро
растекалась, а двое или трое всегда провожали меня; ко мне надо
было идти в сторону театра, польского сада, державинского дома
-- в нем-то я и жила. В садике у театра и в польском саду цвела
вовсю сирень, лиловая краска белой ночи, лиловый ее запах.
Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь
усиливала звук, и в который раз кто-нибудь из моих спутников,
ночных непонятных птиц, читал мне нотацию либо лекцию о
мокасинах, ичигах, лаптях и чувяках, придающих ходьбе
бесшумность, а женщине женственность. "Была она прекрасна и
ходила как мышь".
-- Бегала! -- возражала я. -- Нельзя быть прекрасной и бегать
как мышь, это противоречие.
-- Жизнь и есть противоречие. Разве легче быть прекрасной и
греметь коваными подметками? А зимой и вовсе фельдфебельские
сапоги наденете, Ленхен.
-- Ох, качи, качи, качи, -- шептал Шиншилла, -- затрубили
трубачи, застучали стукачи, прилетели к нам грачи.
Было светло, родители отсутствовали (о, счастье!), я приглашала
на кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня
современная мебель, чешская люстра, полная грядущих событий,
немецкие скатерти, почти трофеи, прибалтийский керамический
сервиз на столе (я думала, они зайдут), идеально чистый
новенький ковер во всю стену, у которого вот уж точно ничего не
отрастало, о верблюдах слыхом не слыхивал. Я уснула моментально
и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас не сильно в
этом плане преследовали, главное было сдать отчет, а по части
отчетов я слыла мастерицею. Во-первых, имелись в роду нашем
писари (один волостной, другой военный) и петербургские
чиновники; а во-вторых, правду говорил Хозяин про бытующую
пагубную национальную страсть к потемкинским деревням.
Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в
восточном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
День отстоял томительно жаркий; может, поэтому собирались все
непривычно вяло.
Первым появился Николай Николаевич. Он поведал Хозяину о
предстоящей командировке в Москву на очередной симпозиум, где,
кроме его собственного доклада, ожидаются и выступления его
учеников; собирались явиться даже и заграничные физиологи. Очки
его блестели, он был весьма оживлен, поглядывал на себя в
зеркало, предвкушал визит в Москве к какой-то Людмиле в
"известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего
своего ужина в особнячке, а также обстоятельно разбирал, как
надо готовить фаршированного рябчика.
-- А случалось ли вам едать чибриков в соку? -- спросил Николай
Николаевич.
-- И не слыхивал.
-- Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и
вынюхивал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные
названия для самых простеньких блюд. Что это? -- спрашивал я, с
подозрением оглядывая тушеные в картошке копченые косточки. А
это, миленький, чибрики в соку, -- ответствовала тетушка.
-- Прелестно! -- сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из
кармана пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой
платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я
услышала тихий знакомый свист.
-- Эммери идет, -- сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист
выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук --
появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой
ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и,
раскачиваясь, смотрел в окно.
-- На что вы смотрите? -- спросила я.
-- Просто смотрю, -- отвечал он. -- Я люблю оконные проемы.
-- А дверные? -- спросил Николай Николаевич.
-- Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь
ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он
всегда сохранял серьезность.
-- А лестничные? -- не унимался Николай Николаевич.
-- Лестничные -- нет.
-- Не любите?
-- Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе
Машкова", как выразился Николай Николаевич.
-- Но каков альтруизм, -- сказал Хозяин, -- сам-то он этого не
едал отродясь и не собирается.
-- Само собой, -- сказал Шиншилла, -- я вообще только пью. Мне
нельзя вес набирать. Из театра выгонят -- раз, элевация пропадет
-- два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?
-- А коли пить, -- сказал Николай Николаевич, -- дело кончится
водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет,
батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил
перед Шиншиллой.
-- Нет, вы сущий ангел! -- вскричал тот. -- Если бы не мой
покровитель, -- он дотронулся до сережки в левой мочке, -- от
которого зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не
успокоился, пока вас бы не соблазнил.
-- Да полно, дружочек, -- сказал Хозяин, -- чем вы меня можете
соблазнить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить
раздумал и засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что
встретились у двери, каждый с шампанским.
-- Бублики в шампанском, -- сказал Николай Николаевич.
-- Главное, чтобы не ананасы в рассоле, -- откликнулся Хозяин.
-- Ну, нет, -- вступил Камедиаров, -- главное, чтобы не огурчики
в брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья
особого тоже.
-- А где наш сказочник? -- спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете
первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный.
Шампанское, впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало
язык.
-- Что-нибудь случилось? -- спросил Хозяин.
-- Машину занесло, бок ушиб, -- сказал Сандро.
-- В травму-то заходили? -- Николай Николаевич обернулся к
Сандро. -- Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
-- Все в порядке.
-- А сказка? -- спросила я. -- Сказка будет? Вы остановились на
оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
-- Все будет. Только чуть позже, хорошо?
-- После карт? -- спросил Шиншилла.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
-- Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки,
ладно? -- сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи,
шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и
таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В
центре бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла
бронзовая дама с письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в
бронзовый остов ее кринолина вставлена была матерчатая зеленого
атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и зад дамы
были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного
цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все
время хотелось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так
разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной
причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне
нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный пальчик,
носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что
прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро
лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в
комнатке бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в
верхней, скрытой от глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у
меня детские; мизинец и до сих пор, как у десятилетнего ребенка;
подобно грудному дитяти, хватающему что ни попадя и лезущему
всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в дырочку в бюро.
Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металлическую
преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку
или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного
постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа,
всегда стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти
бесшумно, выдвинулся вперед потайной ящик. Повинуясь волне
любопытства, восторга и легкого страха, я придвинула лесенку (с
нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и заглянула
внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска,
обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а
именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом
ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с круглой
граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части
открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах,
старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою.
Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я
стала бы проверять содержимое флакона, есть ли в нем капля
чернил, как в сказке Сандро; но, уловив -- затылком? чутьем
дикого животного? -- движение со стороны комнаты в направлении
зашторенной библиотеки, я, не успев подумать, нажала на переднюю
стенку ящика, он ответил мне и бесшумно защелкнулся, отошел на
прежнее место, превратился в глухую плоскость верхнего
выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам, водворила
я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась,
лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней
полки книжку без обложки, а также без начала и конца, и
погрузилась в чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со
стороны невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой
странице следующее:
"Восток -- родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если
он станет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить
ему отека гортани, и он умрет от жажды над ручьем, под
перевернутым древом, врастающим ветвями в песок, в чьих корнях
сияет неумолимо и равнодушно звезда Аль-Кальб".
Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила,
как во МХАТе:
-- Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
-- Не вполне, -- отвечал Камедиаров, с интересом разглядывая
меня, -- еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это
не трик-трак.
-- По мне, хоть покер, -- сказала я, -- хоть "пьяница", все
едино. У меня карточный идиотизм. Типа пространственного.
-- И никогда в карты не играли?
-- Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и
правила выучить не могу и смысла в них не вижу.
-- Смысла вообще, может, никакого и нет, -- сказал Камедиаров.
-- Стало быть, вы не азартны, Лена?
-- Ну, почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на
то или другое;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
-- Ну, хоть Ганс. Ганс готов был часами разглядывать узоры
ковра, и постепенно стало ему казаться, что это не просто узоры,
а некие письмена, и что он начинает вникать в их сокровенный
смысл.
-- Анхен плакала! -- хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай
Николаевич.
-- Анхен, совершенно верно, плакала, видя такое плачевное
состояние мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу
приснилось, что у ковра начал отрастать ворс...
-- Какой еще ворс? -- спросил Леснин.
-- Ковры-то, ковры, -- сказал Николай Николаевич, -- когда
азиатки соткут, верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные,
на дорожки к водопою (знаете, как по-арабски "путь к воде"?
"Шариат"), чтобы лишний ворс сбить и сделать ковер гладким. Нет,
дорогой, это не легенда, это бытовуха, только тамошняя. У нас
льны на снегу белили. И на росе под солнцем.
-- ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в
незнакомом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть
зелени -- кустов и деревьев -- виднелась неподалеку.
-- Пятый час, -- сказал Хозяин, прерывая собственное, несколько
затянувшееся, на мой взгляд, молчание, -- пора расходиться, еще
надо Ленхен проводить. Поскольку у нас впереди тысяча белых
ночей, спешить некуда, Сандро, продолжите завтра.
Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с
набережной под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки
дверь, предваряемая одной ступенькою; войдя, вы оказывались в
крошечном помещении с вешалкой, сундучком и зеркалом -- клочок
пространства, называемый Хозяином "вестиблюй"; крутая узкая
внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру,
размещавшуюся то ли в бельэтаже, то ли на втором этаже,
состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина
гнезда под аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из
кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки,
взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид
на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нормальным
видом на реку (включающим и реку, и дома за ней, и небо), и
маленькой библиотеки без окон вовсе, заставленной с пола до
потолка книжными полками; вход в нишу библиотеки завешен был
большими шторами, а у стены, противоположной входу, стояло
старинное бюро, и на нем бронзовые подсвечники -- бегущие
арапчата, несущие свечные связки, по три свечи у арапчонка.
Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро
растекалась, а двое или трое всегда провожали меня; ко мне надо
было идти в сторону театра, польского сада, державинского дома
-- в нем-то я и жила. В садике у театра и в польском саду цвела
вовсю сирень, лиловая краска белой ночи, лиловый ее запах.
Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь
усиливала звук, и в который раз кто-нибудь из моих спутников,
ночных непонятных птиц, читал мне нотацию либо лекцию о
мокасинах, ичигах, лаптях и чувяках, придающих ходьбе
бесшумность, а женщине женственность. "Была она прекрасна и
ходила как мышь".
-- Бегала! -- возражала я. -- Нельзя быть прекрасной и бегать
как мышь, это противоречие.
-- Жизнь и есть противоречие. Разве легче быть прекрасной и
греметь коваными подметками? А зимой и вовсе фельдфебельские
сапоги наденете, Ленхен.
-- Ох, качи, качи, качи, -- шептал Шиншилла, -- затрубили
трубачи, застучали стукачи, прилетели к нам грачи.
Было светло, родители отсутствовали (о, счастье!), я приглашала
на кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня
современная мебель, чешская люстра, полная грядущих событий,
немецкие скатерти, почти трофеи, прибалтийский керамический
сервиз на столе (я думала, они зайдут), идеально чистый
новенький ковер во всю стену, у которого вот уж точно ничего не
отрастало, о верблюдах слыхом не слыхивал. Я уснула моментально
и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас не сильно в
этом плане преследовали, главное было сдать отчет, а по части
отчетов я слыла мастерицею. Во-первых, имелись в роду нашем
писари (один волостной, другой военный) и петербургские
чиновники; а во-вторых, правду говорил Хозяин про бытующую
пагубную национальную страсть к потемкинским деревням.
Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в
восточном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
День отстоял томительно жаркий; может, поэтому собирались все
непривычно вяло.
Первым появился Николай Николаевич. Он поведал Хозяину о
предстоящей командировке в Москву на очередной симпозиум, где,
кроме его собственного доклада, ожидаются и выступления его
учеников; собирались явиться даже и заграничные физиологи. Очки
его блестели, он был весьма оживлен, поглядывал на себя в
зеркало, предвкушал визит в Москве к какой-то Людмиле в
"известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего
своего ужина в особнячке, а также обстоятельно разбирал, как
надо готовить фаршированного рябчика.
-- А случалось ли вам едать чибриков в соку? -- спросил Николай
Николаевич.
-- И не слыхивал.
-- Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и
вынюхивал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные
названия для самых простеньких блюд. Что это? -- спрашивал я, с
подозрением оглядывая тушеные в картошке копченые косточки. А
это, миленький, чибрики в соку, -- ответствовала тетушка.
-- Прелестно! -- сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из
кармана пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой
платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я
услышала тихий знакомый свист.
-- Эммери идет, -- сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист
выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук --
появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой
ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и,
раскачиваясь, смотрел в окно.
-- На что вы смотрите? -- спросила я.
-- Просто смотрю, -- отвечал он. -- Я люблю оконные проемы.
-- А дверные? -- спросил Николай Николаевич.
-- Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь
ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он
всегда сохранял серьезность.
-- А лестничные? -- не унимался Николай Николаевич.
-- Лестничные -- нет.
-- Не любите?
-- Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе
Машкова", как выразился Николай Николаевич.
-- Но каков альтруизм, -- сказал Хозяин, -- сам-то он этого не
едал отродясь и не собирается.
-- Само собой, -- сказал Шиншилла, -- я вообще только пью. Мне
нельзя вес набирать. Из театра выгонят -- раз, элевация пропадет
-- два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?
-- А коли пить, -- сказал Николай Николаевич, -- дело кончится
водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет,
батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил
перед Шиншиллой.
-- Нет, вы сущий ангел! -- вскричал тот. -- Если бы не мой
покровитель, -- он дотронулся до сережки в левой мочке, -- от
которого зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не
успокоился, пока вас бы не соблазнил.
-- Да полно, дружочек, -- сказал Хозяин, -- чем вы меня можете
соблазнить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить
раздумал и засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что
встретились у двери, каждый с шампанским.
-- Бублики в шампанском, -- сказал Николай Николаевич.
-- Главное, чтобы не ананасы в рассоле, -- откликнулся Хозяин.
-- Ну, нет, -- вступил Камедиаров, -- главное, чтобы не огурчики
в брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья
особого тоже.
-- А где наш сказочник? -- спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете
первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный.
Шампанское, впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало
язык.
-- Что-нибудь случилось? -- спросил Хозяин.
-- Машину занесло, бок ушиб, -- сказал Сандро.
-- В травму-то заходили? -- Николай Николаевич обернулся к
Сандро. -- Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
-- Все в порядке.
-- А сказка? -- спросила я. -- Сказка будет? Вы остановились на
оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
-- Все будет. Только чуть позже, хорошо?
-- После карт? -- спросил Шиншилла.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
-- Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки,
ладно? -- сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи,
шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и
таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В
центре бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла
бронзовая дама с письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в
бронзовый остов ее кринолина вставлена была матерчатая зеленого
атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и зад дамы
были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного
цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все
время хотелось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так
разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной
причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне
нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный пальчик,
носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что
прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро
лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в
комнатке бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в
верхней, скрытой от глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у
меня детские; мизинец и до сих пор, как у десятилетнего ребенка;
подобно грудному дитяти, хватающему что ни попадя и лезущему
всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в дырочку в бюро.
Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металлическую
преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку
или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного
постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа,
всегда стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти
бесшумно, выдвинулся вперед потайной ящик. Повинуясь волне
любопытства, восторга и легкого страха, я придвинула лесенку (с
нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и заглянула
внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска,
обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а
именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом
ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с круглой
граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части
открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах,
старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою.
Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я
стала бы проверять содержимое флакона, есть ли в нем капля
чернил, как в сказке Сандро; но, уловив -- затылком? чутьем
дикого животного? -- движение со стороны комнаты в направлении
зашторенной библиотеки, я, не успев подумать, нажала на переднюю
стенку ящика, он ответил мне и бесшумно защелкнулся, отошел на
прежнее место, превратился в глухую плоскость верхнего
выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам, водворила
я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась,
лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней
полки книжку без обложки, а также без начала и конца, и
погрузилась в чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со
стороны невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой
странице следующее:
"Восток -- родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если
он станет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить
ему отека гортани, и он умрет от жажды над ручьем, под
перевернутым древом, врастающим ветвями в песок, в чьих корнях
сияет неумолимо и равнодушно звезда Аль-Кальб".
Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила,
как во МХАТе:
-- Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
-- Не вполне, -- отвечал Камедиаров, с интересом разглядывая
меня, -- еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это
не трик-трак.
-- По мне, хоть покер, -- сказала я, -- хоть "пьяница", все
едино. У меня карточный идиотизм. Типа пространственного.
-- И никогда в карты не играли?
-- Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и
правила выучить не могу и смысла в них не вижу.
-- Смысла вообще, может, никакого и нет, -- сказал Камедиаров.
-- Стало быть, вы не азартны, Лена?
-- Ну, почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на
то или другое;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14