посреди
одной из сторон прямоугольника сделал он небольшую выемку.
-- Что ты делаешь, путник? -- спросил, недоумевая, Ганс. -- Что
означает твой темный прямоугольник из камней? И зачем ты
таскаешь с собой по пустыне подобную тяжесть? Уж не
зороастрийский ли ты маг, и не заклятие ли ты собираешься
произнести?
-- Я правоверный, сина, -- отвечал человек с камнями, -- и ношу
с собой свою пустынную мечеть. Я только что выложил выемку
посреди обращенной к Мекке стены мечети. Сейчас я войду в мечеть
и буду молиться. Не мешай мне.
Ганс отошел к своему белому валуну, а молящийся вошел в каменный
прямоугольник, опустился на колени, дотронулся лбом до песка
возле выемки, обращенной к Мекке, и стал молиться. Молился он
долго, а потом встал, собрал свою пустынную мечеть в мешок и
взялся за бурдюк.
-- Не хочешь ли воды? -- спросил он Ганса.
-- Выпил бы глоток, -- отвечал тот.
Молящийся угостил его водою, объяснив, что бурдюк он тащит с
собой, дабы подкрепить тело, а мешок с камнями -- чтобы
поддержать душу, и, слава Аллаху, странствие его проходит
спокойно.
-- Ты пришел посмотреть колодец Бархут? -- спросил Ганс.
-- О нет! -- отвечал молящийся. -- Я пришел поклониться могиле
пророка Худа, она тут неподалеку.
-- Не удивительно ли, -- сказал Ганс, -- что врата в ад
расположены рядом с могилой святого?
-- Ничего удивительного я в том не вижу, чужеземец, ибо сказано:
"Нет места темнее, чем под светильником".
-- Не тяжело ли тебе таскать твой мешок?
-- Своя ноша не тянет, -- отвечал паломник.
Попрощавшись с Гансом, он закинул за спину мешок с камнями и
бурдюк с водой и, обогнув скалу, скрылся из виду.
Ганс продолжал, как завороженный, сидеть у входа в пещеру,
именуемую "колодец Бархут", и глядеть в ее темные врата. Дыхание
хриплого, холодного и сухого ветра постепенно овладевало
округой, взвивая песок, будя в невидимых пещерных глубинах эхо,
принося тьму, предупреждающую тьму ночи. Невесть откуда
взявшаяся туча зависла над скалою, над валуном, над головой
Ганса; молния невиданной яркости залила мертвенным,
пронзительным, щедрым на подробности светом померкший пейзаж.
Одновременно с молнией раздался чудовищный раскат грома; в
глубине пещеры полыхнул огненный шар; Гансу показалось, что
молния ударила именно туда. Пещера издала львиный рык, отвечая
громовому раскату всеми пустотами разом; запахло серой. Град
обрушился на голову Ганса, и, не успев поразмыслить, ринулся он
в пещеру, спасаясь от ледяных градин.
Из узкого темного грота, на стене которого виднелся свежий след
молнии, словно высекшей в известняке искру спекшегося и
оплавленного стекловидного зеленого вещества, Ганс попал в
огромный зал, сверкающий полупрозрачными колоннами свисающих с
потолка сталактитов и десятилетиями поднимающихся с пола им
навстречу сталагмитов. Стены и пол представляли собою букеты
белоснежных каменных ромашек и лилий, словно прощающихся с
земными живыми цветами. Среди неувядающих тысячелетиями
лепестков из кальцита и гипса нашел Ганс старую лампу, зажег ее
и пошел в кромешную вечную тьму.
В третьем зале встретил его немолчный крик летучих мышей.
Маленькие существа с перепончатыми крыльями, мягкой, густой и
короткой шерсткой и застывшими в гримасе личиками, невзирая на
непогоду, покидали пещеру, подчиняясь ведомому одним им порядку;
сначала над головой Ганса пролетало по одному нетопырю в минуту,
затем интервалы между вылетами укорачивались, а группы летуний
увеличивались, потом все повторилось в обратной
последовательности, и после вылета последней запоздавшей летучей
мышки в гулком зале настала тишина, прерываемая мерным звуком
капель с потолка.
Перетекающее из помещения в помещение пространство манило Ганса,
не отпускало, поражало разнообразием, словно чуждаясь
повторений, только изредка раздваиваясь, ветвясь, играя в
лабиринт. Попадались ему обезличенные камеры, которые старался
он пробегать побыстрее, потому что клочьями тумана скапливался в
них на полу ядовитый газ, вызывающий удушье, дурноту и легкий
кашель; встречались коридоры из глины, в которых так дорого
давался каждый шаг, ибо липкая засасывающая грязь пуще магнита
притягивала подошвы; потоки ледяных рек и ручьев приходилось ему
пересекать вброд или переходить по камням; на дне ручьев в
прозрачной воде видел он, поднося к водной поверхности лампу,
речной жемчуг; в боковом ответвлении с громадной анфиладой
наполненных водой помещений, куда не рискнул он двинуться,
услышал он грохот обвала и звонкие россыпи камнепада. Видел он и
водопады, оглушительными потоками низвергающиеся в бездонные
провалы, играющие паводками на нижних этажах, подпольных
террасах, иных горизонтах, чье эхо переливалось под полом, у
него под ногами.
После волны холода стал он чувствовать, по мере продвижения вниз
и дальше по наклонным штольням, веяние тепла с легким запахом
дыма, пороха, серы.
Подземные толчки сотрясали стены и каменный пол. Под ногами
перекатывались шарики шлака. Какой-то непонятный звук начинал
возникать вдали, нарастая.
Вскоре шаги стали бесшумны, потому что двигался он по теплому
пеплу. Серые, темно-синие, коричнево-черные клубы дыма тихо
плыли навстречу.
Внезапно коридор был прерван огромным залом; впрочем, от
противоположной стены зала он продолжался, превратившись в
светящийся туннель. Зал тоже тихо светился собственным светом.
Стены его изборождали оранжевые раскаленные трещины. На потолке
увидел Ганс сверкающие золотом капли. Одна из капель упала ему
на рукав, оставив коричневое обугленное пятно.
Посреди зала росло огромное коренастое дерево с раскидистой
ветвистой кроной, опушенными по краям резными листьями и
странной формы плодами, которые, как показалось Гансу, издавали
звуки, скрежетали, шептали, шуршали; впрочем, возможно, шуршали
находящиеся в постоянном движении, хотя царило в подземелье
безветрие, сине-зеленые листья. Ганс подошел поближе, желая
разглядеть причудливый плод размером с арбуз, а может, и
полакомиться им; шепот, лепет, причмокиванье усилились; Ганс
поднял лампу и отшатнулся: плод оказался головой шайтана,
вращающей глазами и шепчущей через силу: "Заккум! Заккум!
Заккум!" Плод на соседней ветке, то бишь ближайшая шайтанова
голова, скрежетал зубами, повторяя: "Джаханнам -- о -- джаханнам
-- о -- джаханнам..." Ганс перекрестился, и, обойдя дерево,
тянувшееся к нему листвою и простиравшее к нему ветви, двинулся
по туннелю.
Жар нарастал. Раскаленные ядра катались по полу туннеля, искры
огненного града летели с потолка. Как ни странно, ожогов Ганс не
чувствовал. Туннель проходил сквозь вязкое вещество цвета
красной меди и оканчивался уже совсем в ином мире. Это было
пространство без конца и края, заливаемое в гипотетическом низу
волнами жидкого базальта, пронизываемое пароксизмами извержений,
подернутое, насколько мог видеть глаз, клубами дыма, освещаемое
снопами огня, в котором тысячи воплей слились в один вопль,
усиленный эхом, отраженный гипотетическим каменным сводом
наверху, окутанным испарениями, но нависающим неотвратимо
твердью.
С карниза, на котором стоял вышедший из туннеля Ганс, перекинуто
было в окутанную дымом даль сияющее лезвие моста, на которое
предстояло ступить теням, ибо то был мост в рай.
Остолбенев, стоял Ганс с ненужной лампой в руках, совершенно не
представляя, что ему делать дальше.
Тут подлетел к нему маленький огненно-белый нетопырь и стал
взмывать над его головою, касаясь крыльями щек, отлетая и
возвращаясь, словно приглашая следовать за ним. Ганс пошел за
сияющим мурином по карнизу вдоль бездны. Когда добрались они до
белой скалы, белый нетопырь грянул оземь у ног Ганса, и камень
разверзло, и поток воды хлынул, пенящийся поток, подхвативший
Ганса и повлекший его по жерлу узкого канала в неизвестность.
Ганс изо всех сил старался не захлебнуться, не пойти на дно и не
удариться головой о низкий потолок каменной трубы; постепенно
забрезжил свет, вода стала сперва темно-зеленой, потом
светло-желтой, потом прозрачной, затем Ганса вышвырнуло с волною
на яркий солнечный свет, и, ослепленный, обессилев, он впал в
беспамятство.
-- Как, однако, внимательно слушали меня нынче. Никто не
перебивал. До чего народ на будущем зациклился. Какой интерес к
ожидающей нас геенне, а? И ни тени сомнения, что ожидает именно
она!
-- Чует кошка, чье мясо съела, -- сказал Шиншилла.
-- Помните анекдот, -- сказал Николай Николаевич, -- про еврея,
спросившего раввина про рай и ад и получившего ответ: "В раю
оно, конечно, климат, а в аду опять-таки общество"?
-- Я ожидал описаний пыток и адских мучений, -- сказал Леснин.
-- У вас материалистическое представление о геенне, -- сказал
Сандро, -- я бы сказал, вульгарно-материалистическое.
-- Неужели все присутствующие должны непременно попасть в
геенну? -- спросил Шиншилла. -- Меня вообще смущает в постановке
вопроса бинарность, либо-либо, или-или, либо тебе спутник ангел,
либо твой собеседник черт; а ежели я всего-навсего человек, и во
мне намешано и добро, и зло, и чаша весов колеблема ежедневно и
еженощно?
-- Чем колеблема? -- спросил Камедиаров.
-- Кто разберет-то, -- сказал Николай Николаевич. -- Кстати,
насчет бинарности вы не вполне правы. Помните дантовский лимб? И
у мусульман существует нечто подобное, о чем и в Коране имеется
запись со слов Магомета, то есть Мухаммада; "люди преграды" --
так именовал он тех смертных, которым после Страшного Суда
суждено пребывать на возвышенности между адом и раем: не имея
доступа в рай, адским мукам они не подвергаются.
-- За какие заслуги? -- спросил Леснин.
-- За то, что они души хоть и не просвещенные верою, но
невинные. Кстати, Сандро, над вашим Гансом ведь адское пламя не
властно; помнится, вы говорили, что ожогов он не чувствовал.
-- Все-то вы, Николай Николаевич, знаете, -- сказал Шиншилла.
-- Потому и пребываю во многих скорбях.
-- Это вы-то в скорбях? -- спросила я. -- При вашем аппетите,
любви к фаршированным рябчикам и прочим радостям мирским?
-- Откуда у тебя, медхен Ленхен, такой прокурорский тон берется?
-- спросил Хозяин. -- Если тема ада склоняет тебя неисповедимо к
юриспруденции, вспомни хотя бы о презумпции невиновности:
говорит, что пребывает, так, стало быть, и вправду в скорбях.
-- А если врет? -- спросила я.
-- Бог -- Тот, Кто знает всю правду, -- сказал Эммери, --
остальные видят только часть ее, поэтому врут все, Лена,
исключений нет.
-- Вольно или невольно, -- сказал Сандро.
-- Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, --
сказал Камедиаров, улыбаясь, -- а также натурой глубоко
чувствующей и весьма последовательной, Лена, видимо,
сверхчувствительна ко лжи и называет этим словом всякую
неточность выражений и словесных фигур. А заодно и то, чего
просто не понимает.
Продолжая улыбаться и глядя на меня, он налил себе коньяка и не
спеша пригубил.
Собирался ли он выполнить свою угрозу теперь, когда унесенные
домой письма находились на прежнем месте, и, стало быть, никаких
доказательств моих подвигов у него не было?
-- А вот я не понял, -- быстро сказал Шиншилла, -- страшен ли
был Гансов ход в ад, или так, серединка на половинку, умеренные
ужасы? Кто-нибудь почувствовал страх? Для вас самого, Сандро,
было ли там что-нибудь пугающее?
-- У кого какое воображение, -- отвечал Сандро, -- меня лично
пугает картина перевернувшегося мира: обычно наверху у нас небо,
воздух, облака, звезда Зуххаль, а внизу твердь, паркет,
булыжник; а там, напротив, под ногами провал с лавою, огнем и
пропащими душами, а над головой каменные своды.
-- Подумаешь, каменные своды, -- сказал Камедиаров, -- и в
каземате каменные своды, и в тюрьме, и в подземелье. Человек
подымает глаза, отчаявшись, к небу, а видит свод из глыб
гранитных, и то в лучшем случае.
-- Что же в худшем? -- спросил Николай Николаевич.
-- В худшем -- грязный отсыревший потолок, беленый, плоский.
День. Неделю. Десять лет.
Я зажмурилась, представив нары, Шиншиллу, уголовников, Хозяина в
ватнике, промерзшие бараки, будь оно все проклято. Камедиаров
вертел в длинных пальцах рюмку коньяку, Леснин развалился в
уютном старом кресле, я не принимала его на работу, не
устанавливала время и место действия, ярость затапливала меня,
поднимаясь к вискам, закладывая уши, бессмысленная, бессильная
ярость, срывающая тормоза, не дающая времени рассудить,
досчитать до ста, сдержаться.
-- Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, --
сказала я, -- не могу не отметить то наслаждение, с которым
Камедиаров поминает тюрьму. Предвкушая отправить в таковую хотя
бы двоих из присутствующих. Причем с помощью знаменитого нашего
беллетриста Леснина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
одной из сторон прямоугольника сделал он небольшую выемку.
-- Что ты делаешь, путник? -- спросил, недоумевая, Ганс. -- Что
означает твой темный прямоугольник из камней? И зачем ты
таскаешь с собой по пустыне подобную тяжесть? Уж не
зороастрийский ли ты маг, и не заклятие ли ты собираешься
произнести?
-- Я правоверный, сина, -- отвечал человек с камнями, -- и ношу
с собой свою пустынную мечеть. Я только что выложил выемку
посреди обращенной к Мекке стены мечети. Сейчас я войду в мечеть
и буду молиться. Не мешай мне.
Ганс отошел к своему белому валуну, а молящийся вошел в каменный
прямоугольник, опустился на колени, дотронулся лбом до песка
возле выемки, обращенной к Мекке, и стал молиться. Молился он
долго, а потом встал, собрал свою пустынную мечеть в мешок и
взялся за бурдюк.
-- Не хочешь ли воды? -- спросил он Ганса.
-- Выпил бы глоток, -- отвечал тот.
Молящийся угостил его водою, объяснив, что бурдюк он тащит с
собой, дабы подкрепить тело, а мешок с камнями -- чтобы
поддержать душу, и, слава Аллаху, странствие его проходит
спокойно.
-- Ты пришел посмотреть колодец Бархут? -- спросил Ганс.
-- О нет! -- отвечал молящийся. -- Я пришел поклониться могиле
пророка Худа, она тут неподалеку.
-- Не удивительно ли, -- сказал Ганс, -- что врата в ад
расположены рядом с могилой святого?
-- Ничего удивительного я в том не вижу, чужеземец, ибо сказано:
"Нет места темнее, чем под светильником".
-- Не тяжело ли тебе таскать твой мешок?
-- Своя ноша не тянет, -- отвечал паломник.
Попрощавшись с Гансом, он закинул за спину мешок с камнями и
бурдюк с водой и, обогнув скалу, скрылся из виду.
Ганс продолжал, как завороженный, сидеть у входа в пещеру,
именуемую "колодец Бархут", и глядеть в ее темные врата. Дыхание
хриплого, холодного и сухого ветра постепенно овладевало
округой, взвивая песок, будя в невидимых пещерных глубинах эхо,
принося тьму, предупреждающую тьму ночи. Невесть откуда
взявшаяся туча зависла над скалою, над валуном, над головой
Ганса; молния невиданной яркости залила мертвенным,
пронзительным, щедрым на подробности светом померкший пейзаж.
Одновременно с молнией раздался чудовищный раскат грома; в
глубине пещеры полыхнул огненный шар; Гансу показалось, что
молния ударила именно туда. Пещера издала львиный рык, отвечая
громовому раскату всеми пустотами разом; запахло серой. Град
обрушился на голову Ганса, и, не успев поразмыслить, ринулся он
в пещеру, спасаясь от ледяных градин.
Из узкого темного грота, на стене которого виднелся свежий след
молнии, словно высекшей в известняке искру спекшегося и
оплавленного стекловидного зеленого вещества, Ганс попал в
огромный зал, сверкающий полупрозрачными колоннами свисающих с
потолка сталактитов и десятилетиями поднимающихся с пола им
навстречу сталагмитов. Стены и пол представляли собою букеты
белоснежных каменных ромашек и лилий, словно прощающихся с
земными живыми цветами. Среди неувядающих тысячелетиями
лепестков из кальцита и гипса нашел Ганс старую лампу, зажег ее
и пошел в кромешную вечную тьму.
В третьем зале встретил его немолчный крик летучих мышей.
Маленькие существа с перепончатыми крыльями, мягкой, густой и
короткой шерсткой и застывшими в гримасе личиками, невзирая на
непогоду, покидали пещеру, подчиняясь ведомому одним им порядку;
сначала над головой Ганса пролетало по одному нетопырю в минуту,
затем интервалы между вылетами укорачивались, а группы летуний
увеличивались, потом все повторилось в обратной
последовательности, и после вылета последней запоздавшей летучей
мышки в гулком зале настала тишина, прерываемая мерным звуком
капель с потолка.
Перетекающее из помещения в помещение пространство манило Ганса,
не отпускало, поражало разнообразием, словно чуждаясь
повторений, только изредка раздваиваясь, ветвясь, играя в
лабиринт. Попадались ему обезличенные камеры, которые старался
он пробегать побыстрее, потому что клочьями тумана скапливался в
них на полу ядовитый газ, вызывающий удушье, дурноту и легкий
кашель; встречались коридоры из глины, в которых так дорого
давался каждый шаг, ибо липкая засасывающая грязь пуще магнита
притягивала подошвы; потоки ледяных рек и ручьев приходилось ему
пересекать вброд или переходить по камням; на дне ручьев в
прозрачной воде видел он, поднося к водной поверхности лампу,
речной жемчуг; в боковом ответвлении с громадной анфиладой
наполненных водой помещений, куда не рискнул он двинуться,
услышал он грохот обвала и звонкие россыпи камнепада. Видел он и
водопады, оглушительными потоками низвергающиеся в бездонные
провалы, играющие паводками на нижних этажах, подпольных
террасах, иных горизонтах, чье эхо переливалось под полом, у
него под ногами.
После волны холода стал он чувствовать, по мере продвижения вниз
и дальше по наклонным штольням, веяние тепла с легким запахом
дыма, пороха, серы.
Подземные толчки сотрясали стены и каменный пол. Под ногами
перекатывались шарики шлака. Какой-то непонятный звук начинал
возникать вдали, нарастая.
Вскоре шаги стали бесшумны, потому что двигался он по теплому
пеплу. Серые, темно-синие, коричнево-черные клубы дыма тихо
плыли навстречу.
Внезапно коридор был прерван огромным залом; впрочем, от
противоположной стены зала он продолжался, превратившись в
светящийся туннель. Зал тоже тихо светился собственным светом.
Стены его изборождали оранжевые раскаленные трещины. На потолке
увидел Ганс сверкающие золотом капли. Одна из капель упала ему
на рукав, оставив коричневое обугленное пятно.
Посреди зала росло огромное коренастое дерево с раскидистой
ветвистой кроной, опушенными по краям резными листьями и
странной формы плодами, которые, как показалось Гансу, издавали
звуки, скрежетали, шептали, шуршали; впрочем, возможно, шуршали
находящиеся в постоянном движении, хотя царило в подземелье
безветрие, сине-зеленые листья. Ганс подошел поближе, желая
разглядеть причудливый плод размером с арбуз, а может, и
полакомиться им; шепот, лепет, причмокиванье усилились; Ганс
поднял лампу и отшатнулся: плод оказался головой шайтана,
вращающей глазами и шепчущей через силу: "Заккум! Заккум!
Заккум!" Плод на соседней ветке, то бишь ближайшая шайтанова
голова, скрежетал зубами, повторяя: "Джаханнам -- о -- джаханнам
-- о -- джаханнам..." Ганс перекрестился, и, обойдя дерево,
тянувшееся к нему листвою и простиравшее к нему ветви, двинулся
по туннелю.
Жар нарастал. Раскаленные ядра катались по полу туннеля, искры
огненного града летели с потолка. Как ни странно, ожогов Ганс не
чувствовал. Туннель проходил сквозь вязкое вещество цвета
красной меди и оканчивался уже совсем в ином мире. Это было
пространство без конца и края, заливаемое в гипотетическом низу
волнами жидкого базальта, пронизываемое пароксизмами извержений,
подернутое, насколько мог видеть глаз, клубами дыма, освещаемое
снопами огня, в котором тысячи воплей слились в один вопль,
усиленный эхом, отраженный гипотетическим каменным сводом
наверху, окутанным испарениями, но нависающим неотвратимо
твердью.
С карниза, на котором стоял вышедший из туннеля Ганс, перекинуто
было в окутанную дымом даль сияющее лезвие моста, на которое
предстояло ступить теням, ибо то был мост в рай.
Остолбенев, стоял Ганс с ненужной лампой в руках, совершенно не
представляя, что ему делать дальше.
Тут подлетел к нему маленький огненно-белый нетопырь и стал
взмывать над его головою, касаясь крыльями щек, отлетая и
возвращаясь, словно приглашая следовать за ним. Ганс пошел за
сияющим мурином по карнизу вдоль бездны. Когда добрались они до
белой скалы, белый нетопырь грянул оземь у ног Ганса, и камень
разверзло, и поток воды хлынул, пенящийся поток, подхвативший
Ганса и повлекший его по жерлу узкого канала в неизвестность.
Ганс изо всех сил старался не захлебнуться, не пойти на дно и не
удариться головой о низкий потолок каменной трубы; постепенно
забрезжил свет, вода стала сперва темно-зеленой, потом
светло-желтой, потом прозрачной, затем Ганса вышвырнуло с волною
на яркий солнечный свет, и, ослепленный, обессилев, он впал в
беспамятство.
-- Как, однако, внимательно слушали меня нынче. Никто не
перебивал. До чего народ на будущем зациклился. Какой интерес к
ожидающей нас геенне, а? И ни тени сомнения, что ожидает именно
она!
-- Чует кошка, чье мясо съела, -- сказал Шиншилла.
-- Помните анекдот, -- сказал Николай Николаевич, -- про еврея,
спросившего раввина про рай и ад и получившего ответ: "В раю
оно, конечно, климат, а в аду опять-таки общество"?
-- Я ожидал описаний пыток и адских мучений, -- сказал Леснин.
-- У вас материалистическое представление о геенне, -- сказал
Сандро, -- я бы сказал, вульгарно-материалистическое.
-- Неужели все присутствующие должны непременно попасть в
геенну? -- спросил Шиншилла. -- Меня вообще смущает в постановке
вопроса бинарность, либо-либо, или-или, либо тебе спутник ангел,
либо твой собеседник черт; а ежели я всего-навсего человек, и во
мне намешано и добро, и зло, и чаша весов колеблема ежедневно и
еженощно?
-- Чем колеблема? -- спросил Камедиаров.
-- Кто разберет-то, -- сказал Николай Николаевич. -- Кстати,
насчет бинарности вы не вполне правы. Помните дантовский лимб? И
у мусульман существует нечто подобное, о чем и в Коране имеется
запись со слов Магомета, то есть Мухаммада; "люди преграды" --
так именовал он тех смертных, которым после Страшного Суда
суждено пребывать на возвышенности между адом и раем: не имея
доступа в рай, адским мукам они не подвергаются.
-- За какие заслуги? -- спросил Леснин.
-- За то, что они души хоть и не просвещенные верою, но
невинные. Кстати, Сандро, над вашим Гансом ведь адское пламя не
властно; помнится, вы говорили, что ожогов он не чувствовал.
-- Все-то вы, Николай Николаевич, знаете, -- сказал Шиншилла.
-- Потому и пребываю во многих скорбях.
-- Это вы-то в скорбях? -- спросила я. -- При вашем аппетите,
любви к фаршированным рябчикам и прочим радостям мирским?
-- Откуда у тебя, медхен Ленхен, такой прокурорский тон берется?
-- спросил Хозяин. -- Если тема ада склоняет тебя неисповедимо к
юриспруденции, вспомни хотя бы о презумпции невиновности:
говорит, что пребывает, так, стало быть, и вправду в скорбях.
-- А если врет? -- спросила я.
-- Бог -- Тот, Кто знает всю правду, -- сказал Эммери, --
остальные видят только часть ее, поэтому врут все, Лена,
исключений нет.
-- Вольно или невольно, -- сказал Сандро.
-- Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, --
сказал Камедиаров, улыбаясь, -- а также натурой глубоко
чувствующей и весьма последовательной, Лена, видимо,
сверхчувствительна ко лжи и называет этим словом всякую
неточность выражений и словесных фигур. А заодно и то, чего
просто не понимает.
Продолжая улыбаться и глядя на меня, он налил себе коньяка и не
спеша пригубил.
Собирался ли он выполнить свою угрозу теперь, когда унесенные
домой письма находились на прежнем месте, и, стало быть, никаких
доказательств моих подвигов у него не было?
-- А вот я не понял, -- быстро сказал Шиншилла, -- страшен ли
был Гансов ход в ад, или так, серединка на половинку, умеренные
ужасы? Кто-нибудь почувствовал страх? Для вас самого, Сандро,
было ли там что-нибудь пугающее?
-- У кого какое воображение, -- отвечал Сандро, -- меня лично
пугает картина перевернувшегося мира: обычно наверху у нас небо,
воздух, облака, звезда Зуххаль, а внизу твердь, паркет,
булыжник; а там, напротив, под ногами провал с лавою, огнем и
пропащими душами, а над головой каменные своды.
-- Подумаешь, каменные своды, -- сказал Камедиаров, -- и в
каземате каменные своды, и в тюрьме, и в подземелье. Человек
подымает глаза, отчаявшись, к небу, а видит свод из глыб
гранитных, и то в лучшем случае.
-- Что же в худшем? -- спросил Николай Николаевич.
-- В худшем -- грязный отсыревший потолок, беленый, плоский.
День. Неделю. Десять лет.
Я зажмурилась, представив нары, Шиншиллу, уголовников, Хозяина в
ватнике, промерзшие бараки, будь оно все проклято. Камедиаров
вертел в длинных пальцах рюмку коньяку, Леснин развалился в
уютном старом кресле, я не принимала его на работу, не
устанавливала время и место действия, ярость затапливала меня,
поднимаясь к вискам, закладывая уши, бессмысленная, бессильная
ярость, срывающая тормоза, не дающая времени рассудить,
досчитать до ста, сдержаться.
-- Будучи девушкой кристально честной и глубоко искренней, --
сказала я, -- не могу не отметить то наслаждение, с которым
Камедиаров поминает тюрьму. Предвкушая отправить в таковую хотя
бы двоих из присутствующих. Причем с помощью знаменитого нашего
беллетриста Леснина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14