мне хотелось проверить,
является ли видение мое игрой воображения или следствием
снадобья из флакончика, которого нанюхалась я ненароком; может,
там был наркотик? Так велико было мое любопытство, даже страх
быть обнаруженной, схваченной за руку отступил; к тому же
надеялась я на собственное проворство и выработанную за годы
занятий фехтованием реакцию и думала мгновенно спрятать маску и
закрыть тайник, если кто-то двинется в библиотеку. Итак, я
надела маску, и снова аравийские благоухания овеяли меня, как по
волшебству изменились окружавшие меня книги, оплыли свечи; я их
задула и, подойдя к задернутым занавескам при входе, заглянула в
щелку между занавесками, посмотрела из темной библиотеки в
освещенное пространство комнаты.
На ширму, кресла и зеркало я посмотреть на успела. Я не могла
отвести глаз от игроков, чуть не вскрикнув, как вскрикивают
героини пьес и старомодных романов. Не исключаю, что могла бы в
тот момент даже грохнуться в обморок, наподобие вышеупомянутых
героинь, преувеличенно женственных и впечатлительных; впрочем,
советские женщины были крепко от обмороков отучены, и правильно,
иначе валяться бы им в бесчувствии круглосуточно, а кто же тогда
станет по магазинам метаться, полы мыть, народное хозяйство
поднимать, детей растить и шпалы укладывать?
Не вскрикнув и не упав в обморок, замерев, я глядела на сидевших
за столом картежников. Я знала, кто где сидел, и черты лица они
в основном сохраняли. Были узнаваемы. Но не из этой компании
вышла я несколько минут тому назад в зашторенную библиотеку. Я
не только видела их иными, я знала, почему они таковы, возможно,
обретя из-за ароматов Аравии бедуинскую кийяфу.
Вот этот, в профиль, слева, -- Николай Николаевич? Этот жулик и
обжора? Липовый ученый, политик от науки, любитель комфорта,
ради которого он готов на все? С жабьими бородавками и бегающими
глазами? Подсиживающий коллег поталантливей и подписывающий
коллективные на них доносы? А рядом с ним -- Сандро,
превращающийся в того, на кого смотрит, приспосабливающийся к
каждому, какая форма мимикрии! Посмотрит на соседа справа -- и
лицо у него соседа справа, зато хорош для всех и со всеми,
человек-зеркало из собственной сказки! Камедиаров был обряжен в
непонятное серебристое одеяние наподобие комбинезона,
непроницаемое лицо словно из гипса, вместо рук -- кащеевы лапы,
марсианин, существо не отсюда -- откуда и зачем?! В нем
чувствовалось нечеловеческое, несомненная угроза, нездешняя
жестокость. Шиншилла... куда девалась сережка в ухе, кружева? Он
сидел в тренировочном трико, прямой, как хлыст, суровый, острый,
и все было вранье, и покровитель, и розочки, а ведь он защищался
от роты начальников своего ведомства балетного, от господ
офицеров с наклонностями гомосеков, и он разыгрывал педераста
при высокопоставленном покровителе, каков актер, чего не
сделаешь из любви к искусству? Если и пылал он патологической
страстью, так разве к фотографии Нижинского на стене над
кроватью, этот девственник, фанатик; батман, еще батман, прыжок,
носок тяни, держи спину! Слева от него сидел модный беллетрист
Леснин. В форме чекиста. Скрипя кобурой. В правой руке карты, в
левой круглая печать -- для чего? Опечатывать квартиры
обреченных? Украшать акты, протоколы допросов, постановления об
арестах, приказы? Куда подевались улыбка, артистизм, леность,
прекраснодушие? То был человек железный, гвозди бы делать из
этих людей, желваки на скулах играли, ни жалости, ни совести,
только -- цель. За Лесниным в три четверти, вполоборота абрис
темноликий, сияющий провалами очей, крылатое нечто, складки
облачных одежд -- ангел? призрак? Эммери! И ко мне спиной, в
пудреном парике и камзоле вельможи осьмнадцатого века, --
Хозяин. Все при картах. Играть так играть.
Время встало. Я не могла сдвинуться с места.
Кататония либо каталепсия. Я превратилась в статую из комедии
дель арте.
Эммери посмотрел в мою сторону.
Слух отказывал, видимо, Эммери произнес что-то, сказал им,
положил карты. Они продолжали играть без него, а он пошел в
библиотеку.
Я не могла шевельнуться. Я уже не боялась, что меня поймают, мне
было все равно.
Я знала: Эммери видит меня сквозь занавески. Но мне не надо было
опасаться его. Он мне был не враг.
Шумя крылами, вошел невесомо, взял меня за запястье, подвинул к
бюро, снял с меня маску, защелкнул тайник, зажег свечи в руках у
бегущих арапчат. У него был бокал шампанского, он заставил меня
глотнуть, усадил за бюро, молниеносно достал с полки книгу,
раскрыл, положил передо мною. Вид у Эммери теперь был вполне
обычный. Серьезен. Чуть печален. В аккуратном, не очень новом
сером костюме. Вошел Камедиаров. Без щупальцев.
-- Позовите Николая Николаевича, -- сказал Эммери, -- Лене
нехорошо.
Николай Николаевич щупал мне пульс, заглядывал в глаза.
-- Странно, -- сказал он, -- дистония у нее, конечно, имеется, а
зрачки широкие, бледная, выражение лица... Ленхен, вы не
наркоманка, часом?
-- Нет, -- сказала я. -- Я читала. Мне стало плохо.
-- Спазм аккомодации? -- с сомнением сказал Николай Николаевич.
-- Плюс еще что-нибудь минус свежий воздух.
-- Плюс недосыпание, -- сказал Хозяин без парика и в
партикулярном платье.
-- Окна настежь, ее на диван, к ногам грелку, валидолу бы нам, и
пусть полежит.
Свечи задули в комнате, окна на Фонтанку открыли; Шиншилла
принес мне воды, я выпила, схватила его за руку и то ли уснула,
то ли, наконец, упала в обморок, провалилась куда-то и выплыла,
вынырнула при свете дня, закутанная пледом, грелка в ногах, окна
настежь, машины носятся под окнами, у окна в качалке Эммери
смотрит в оконный проем. Он поворачивается ко мне.
-- Как себя чувствуете, Лена?
-- Нормально. Чуть-чуть голова кружится.
-- Сейчас я чаю принесу, выпьете, полежите, и я отведу вас
домой. Хозяин на работе. Как вы всех напугали.
Я все вспомнила. Чохом, так сказать. Нечто от кийяфы во мне
осталось: я знала точно, что от Эммери не обязательно скрывать
происшедшее. А от остальных следует скрыть.
-- Как вы все напугали меня, -- сказала я.
-- Страшно смотреть правде в глаза, -- сказал Эммери. -- Еще
страшнее, чем истине.
-- Что это было?
-- Сначала чай.
-- Чай, да; я только схожу в библиотеку и посмотрю, какую книжку
вы мне вынули случайно с полки; они так тут интересно случайно
вынимаются...
-- Не вставайте. Я вам сам принесу.
Но читать мне было трудно, изображение и текст плыли,
расфокусированные.
-- У вас еще зрачки широковаты. Пройдет. Завтра все пройдет.
-- Что пройдет? Ароматы Аравии?
-- Да, и ароматы, и магия Аравии, и последствия взгляда правде в
глаза.
-- Дрянь какая эта правда, -- сказала я. -- А я-то, дура, прежде
вранье не любила. И не понимала выражения "ложь во спасение".
Эммери, кто вы такой? Ангел?
-- Это вы здесь говорите "ангелы", "так сказать, чохом". -- Он
улыбнулся. -- Я вестник. И страж проходящих по меже. Человек
межи всегда может рассчитывать на меня. Скажем, на мою помощь.
Поддержку. Присутствие. Иногда на мою защиту.
-- Межи? А что размежевали?
-- Межа разделяет миры. Или времена. Разделяет, но и соединяет.
-- Миры? Инопланетные цивилизации одну от другой?
-- Нет. Иной мир и этот, видимый.
-- Иной мир -- в смысле "тот свет"?
-- Тот свет? Вы его воспринимаете с кладбищенским оттенком. А я
говорю о незримом, невещественном, непреходящем, потустороннем
(по ту сторону межи...) мире. Иной -- и есть иной. Если хотите,
мы поговорим об этом в другой раз, когда в себя придете.
-- В какой другой раз? -- спросила я. -- Как я теперь буду сюда
приходить? Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем
Николаевичем? А с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
-- Вроде того, -- сказал Эммери.
-- Он для меня опасен?
-- Только потому, что вы знаете про тайник.
-- Он мне враг?
-- Нет, пока нет, -- сказал Эммери. -- Это мне он враг. И
Хозяину.
-- Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу -- враг
точно. А почему вам и Хозяину?
-- Хозяин -- человек межи. Я ее страж. А цель Камедиарова
уничтожить межу и разделить миры. Не дать людям возможность
общаться с высшим миром. Замкнуть их на земное существование.
Изменить человеческую породу и искоренить самую ее суть, лучшее,
что в ней есть. Превратить людей даже не в животных -- в
механизмы, в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что отчасти он
и вам -- враг? Поэтому? Так ощущаете?
-- Да.
-- Я вашим ощущениям верю.
Мы вышли на набережную. Меня не покидало чувство, что я не всю
маску сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно
невидимый слой на лице остался, и хотя окрестности не были
подвержены таким переменам, как библиотека, комната и игроки
сквозь прорези маски, смещение происходило. О людях, идущих мне
навстречу, я кое-что знала, без информации формальной, без
слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безошибочно
знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
-- Я забыла книжку, -- сказала я.
-- Нет, я ее захватил. Придется привыкать, Лена, к лишнему
знанию, и зрению, и слуху. А что до того, как разговаривать с
Лесниным... вы не думали, как вы сами смотритесь через маску
цвета граната?
-- Лица не видела, -- сказала я, -- а одежды нет, голая.
-- Что это может означать?
-- Не знаю.
-- Подумайте. Трактуйте как-нибудь. Легко обвинять в грехах
других, воображая себя безгрешным, не видя себя и не понимая. А
я, знаете ли, и без маски вижу всех такими, как есть.
-- Как же вы тут живете?
Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему
дому.
-- Лена, правда -- страшная, а ложь -- отвратительная. Идите
выспитесь, напейтесь кофе, я надеюсь услышать про Ганса в
Пальмире вместе с вами. Если на то пошло, вам не следовало лезть
в чужие тайны. А коли так поступили, платите. Человек платит за
все. Придется забыть о правде и терпеть.
Польский сад приветствовал меня сиренью.
Я только что рассталась с ангелом, велевшим мне забыть о правде.
Комедия дель арте закончилась, мне предстояло жить по системе
Станиславского. Идиллия растворилась, компания распалась.
Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась. Впрочем, какое было мне
дело до того, что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия? И
у меня теперь был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо.
Мужайся, медхен.
День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему
монологу -- или диалогу: я уговаривала себя, в глубине души
чувствуя, что уже уговорила.
У каждого, думала я, карнавал на особицу: я надела чужую маску,
они сняли свои. Хотя кто их разберет, может, для кого-то из них
ночная роль естественней дневной, а дневная вынужденная?
Действительность, время, окружение провоцируют человека на
определенные поступки, на форму поведения, мало у кого настолько
велик запас упрямства и душевного здоровья или личных черт и
сопротивляемости, чтобы идти своей дорогой, не плясать в чужих
пьесах под дудку чужого дяди-режиссера. Да и не всякий поначалу
ощущает принуждение.
Однако мне жалко было прежних своих чувств по поводу ночной
компании в доме Хозяина, а новых чувств у меня пока не было, они
смутным туманом окружали меня, заволакивая испарениями даль; в
некотором роде я присутствовала, то есть участвовала, в
сотворении мира. Пузыри земли. Гейзеры. Болота. Хвощи.
Папоротники. Лава. Драконы и динозавры.

Я думала о Хозяине, сменившем в видении моем костюм, а в
остальном оставшемся собою. Неужели, думала я, сменить век --
всего-навсего поменять одежду? Позже я много раз вспоминала
Хозяина. Именно в те утра, когда меня охватывала лень, когда
попадала я в самую сердцевину ее дивного оцепенения, в омут
созерцательного застывания существа типа медузы, превращаясь в
орган сто шестого, никак не именующегося, не имеющего ни смысла,
ни цели, чувства, именно в утра лени меня навязчиво преследовал
его образ. Вот идет он по набережной, рука в кармане, усмехаясь.
Я ничего о нем не знала, но и ведала нечто, я подстерегала его,
как птичку (как если бы мышка подстерегала... ну, хоть грифа!),
подглядывала, подслушивала, письма и дневник его читала. Зачем?
В итоге я его сочинила, сочинила на свой лад, его придумывали
все, он был непостижим. Сочинение мое все время дрейфовало,
смещалось, меняло координаты, перемарывалось, превращалось в
прямо противоположный протейский текст.
К вечеру подивилась я собственной гибкости, готовности смотреть
на людей сквозь пальцы, способности легко и равнодушно принимать
недопустимые вещи; неужели это я, такая, как мне казалось,
цельная натура с непоколебимыми принципами? Интересно, думала я,
а знает ли подноготную своих гостей Хозяин? Или у нас у всех в
равной мере имеется жилка артистическая, тяга подспудная к
художественной самодеятельности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14