-- Лена! -- воскликнул Сандро.
-- Являясь по совместительству натурой глубоко чувствующей, --
продолжила я, -- не скрою, что с Камедиарова, в конечном итоге,
взятки гладки, поскольку он из нелюдей, тварь из другого
измерения, ряженая в человеческое тело, у него свои дела, ему
наши сантименты -- грязь одна и глупость, мы для него никто, да
ведь и он для нас ничто, какие претензии! А уж Леснина-то не
откажу себе в удовольствии всем присутствующим представить,
правда, по недостатку информации чина не знаю, вы кем в своей
чрезвычайке-то состоите, писатель? До полковника дослужились или
до генерала? У вас, чай, и оружие именное, маузер, из которого
кокетливо обещались вы кого-то из нас двоих с Шиншиллой
пристрелить; а мандат на битье лежачего ногами в вашей конторе
вместе с оружием выдают или на такие пустяки и разрешения не
требуется, только ботинки, в носках-то ногу ушибешь о чей-нибудь
мосол, да это в лучшем случае, перестараешься -- можешь и
пальчик сломать. Боли-то вы ведь ой как боитесь, литератор,
ручкой когда об стенку трахнули, аж позеленели.
-- Лена... -- сказал Шиншилла.
-- Да, чуть не забыла, вы выполнить обещанное Шиншилле
собираетесь всерьез или так, языком мололи от избыточного
словарного запаса? Вы ему обещали закатать его в тюрьму к
уголовным гомосекам на роль всеобщей жены, -- вместо того, чтобы
его искалечить, от широты души, надо думать.
-- Может, вы заодно поведаете, за что дано было обещание? --
холодно спросил Камедиаров.
-- Всенепременнейше. Обещание было дано за отказ передать
Леснину пачку старых писем, принадлежащих другому лицу.
-- Уточните, какому лицу. Еще уточните, как оказались письма у
Шиншиллы, -- сказал Камедиаров.
-- Будучи натурой весьма последовательной, -- сказала я, --
уточню. Наш нездешний гость намекает на свое недавнее намерение
поведать вам, Хозяин, что я на самом деле собой представляю.
-- Остановись, Ленхен, -- сказал Хозяин.
-- Чуть позже, -- сказала я. -- Ему кажется, что мой моральный
облик имеет для вас какое-то значение. Он надеется, что вы
расстроитесь и даже потрясены будете, узнав, что я наглая
врунья, а тут как раз к случаю на вас, совершенно несообразно с
моей наглостью, сослуживцы донос накатают, и Леснин перед
начальством в своем департаменте расстарается, и закончатся наши
светские ночныя посиделки в связи с вашим внезапным отъездом в
лагеря на отсидку.
-- Да написан уже донос, написан, -- сказал Хозяин, -- давно
гостей жду, когда вы расходитесь, сплю, не раздеваясь, не хочу,
чтобы в подштанниках застали. Так что нет смысла все это
обсуждать.
-- Я и не обсуждаю, -- сказала я, -- а только проявляю
сверхчувствительность ко лжи, потому что в последние дни врала
слишком много. Я действительно знаю все о каждом из
присутствующих. Знаю, что вы липовый ученый, Николай Николаевич,
и не такие уж у вас чистые руки. Знаю, что у Шиншиллы нет
никакого покровителя и он только разыгрывает гомика. Знаю, как
вы приспосабливаетесь к действительности, Сандро. А чтобы не
было между нами не токмо что неточностей, но и неясностей, хочу
сказать, что я читала ваши письма, Хозяин, и в этом виновата
перед вами. Я открыла ваш тайник случайно. И не призналась
сразу.
Последовала пауза, в которой все сидящие за столом замерли, а
Хозяин встал и медленно отправился к секретеру. Мне кажется, он
принимал решение за эти несколько шагов -- и принял. Он открыл
нижний ящик и достал из секретера связку ключей. Потом обернулся
и обратился ко мне.
-- Между прочим, -- сказал он, -- я с самого начала, с момента
знакомства, знал все про каждого из присутствующих. Я не считал
для себя возможным изображать верховного судию. Да, колеблема
чаша весов, колеблема. Об этом и говорить нечего. И про тайник я
догадался, Ленхен. Теперь это не важно. Тайник теперь пуст. Мне
только в голову не могло прийти, что ты станешь читать чужие
письма. Я не тебе их писал. Пожалуйста, молчи. Хорошо, что ты
сказала все сама. Но, прости, я тебя простить не могу. Мне нет
дела до Камедиарова. И Леснин в то, чем сейчас является,
превратил себя сам; хотя и от него кое-каких демаршей я не
ожидал; видимо, я плохо читал ваши тексты, модный беллетрист, вы
мне не казались безнадежным; но и до вас, Леснин, мне дела нет,
вам меня не достать; при стечении обстоятельств соответствующем
-- убить можете; достать -- нет. Мы в разных плоскостях. В моих
ящиках, Ленхен, кроме старой связки, полно более актуальных
записей. Я хочу сделать тебе подарок. Вот ключи от всех моих
шкафов, шкатулок, бюро и протчая; ройся, сколько душе твоей
угодно. Ключ от квартиры прилагается. Но только без меня. Я тебя
видеть больше не хочу. Никогда. Уходи.
И он швырнул мне через всю комнату связку ключей. Я ее поймала.
-- Я бы попросил уйти всех. Но сначала уйдешь ты. Ты не слышишь
меня? Прощай.
И я ушла.
Вышла на набережную я под проливной грозовой дождь. Особняки
возникали из полумглы в бликах молний. Я сжимала в руке ключи
так, что мне свело пальцы.
И теперь я нашла эту связку ключей.
Несколько месяцев старалась я не проходить мимо квартиры
Хозяина. Даже по противоположной стороне Фонтанки. Тогда
добиралась я до своего дома со стороны Московского проспекта, со
стороны Майорова и Подьяческой или с одной из Красноармейских,
куда выходил наш польский сад.
Но в начале зимы пошла я мимо знакомого дома, влекомая то ли
тревогой, то ли тоской. Я свернула в подворотню, посмотрела в
кухонное окно под аркою и увидела другую жизнь там, за окном:
груду яблок между рам, банки с крупой; тюлевая занавеска
отодвинулась, и на меня поглядела через стекло заплаканная
рыженькая девочка. Я позвонила в дверь и выслушала от
озабоченной молодой женщины причитающееся мне: "Такой здесь не
живет".
Я не знала, жив ли он, не знала, где он находится. Может, его
унесло в другой век или на другой континент.
Я ходила в театр, покупала многочисленные театральные программы
с фотографиями актеров и кратким содержанием балетов и опер. "В
смятении и тоске Евгений остается один". Но имя Шиншиллы
бесследно исчезло с афиш и из театральных программ. Что сталось
с ним, я так и не выяснила.
В феврале встретила я на набережной Фонтанки Сандро. Было
ветрено и знобко. Нас заметало колкой недоброй снежной крупой,
кололо щеки.
-- Помните сказки тысяча и одной белой ночи? -- спросил Сандро.
-- Словно это было сто лет назад.
-- Сандро, почему вы рассказывали о ковре? И о маске? И о
флаконе?
-- Мне Камедиаров что-то наплел насчет коллекции, якобы
распроданной и раздаренной; он подозревал, что Хозяину известна
судьба коллекции или хотя бы ее части, и просил вскользь завести
разговор, упоминая несколько предметов. А я в те поры начитался
всякого о Востоке. Потом увлекся, впал в импровизаторский транс.
Детали витали в воздухе, я улавливал их тени. Хотите, еще одну
историю расскажу?
-- Сейчас?
-- А что?
-- Холодно. И белых ночей уже нет. И того пространства нет, оно
закрылось. Как шкатулка музыкальная. Вы всем рассказывали. И
Хозяину. К чему сейчас стараться ради меня. Полыньи на Фонтанке,
видите? Какая страшная вода, правда?
-- Полно, Лена. Вода как вода. У вас глаза на мокром месте. Все
равно я вас провожаю. Не молчать же всю дорогу. Лучше слушайте.
Итак, повидав врата в ад, Ганс, вынесенный потоком на свет
божий, впал в беспамятство.
Первое, что увидел он, очнувшись, -- стебли и цветы,
наклонившиеся к нему. Он лежал посередине огромного сада под
кустом амаранта.
Камнеломка, фиалка, бересклет, гиацинты соседствовали с жасмином
и зарослями роз. Ганс поднялся, не веря глазам своим, и пошел по
садовой дорожке. Попадались ему фонтаны, бьющие из бассейнов с
диковинными рыбками, подстриженные кусты, образующие огромные
зеленые шары, керамические слоны в человеческий рост, на чьих
спинах размещались корзины с причудливыми тигровыми орхидеями.
По газонам разгуливали павлины, на ветвях абрикосовых и
гранатовых деревьев сидели попугаи. Ганс вышел к светлому
дворцу, орнаментированному узорами из камня, с белыми ступенями
мраморной лестницы и бирюзовой аркадой полуоткрытых боковых
галерей.
Перед дворцом на лужайке накрыт был стол. Серебряные блюда
вмещали целые развалы дынь, гранатов, персиков, мандаринов,
инжира и винограда. На бирюзово-голубых керамических тарелках
лежали изюм, халва, плетеные косы из вяленой дыни и фисташки с
полуоткрытыми ртами. Лепешки, мед, зажаренный целиком и
украшенный фонтанчиками зелени фазан довершали картину. Там и
сям стояли кувшинчики с прохладительными напитками и горшочки с
пряностями и соусами.
На пороге дворца дремала ручная пантера, приподнявшая голову,
поглядевшая на Ганса и вновь погрузившаяся в сон.
Где-то в глубине сияющих изнутри, подобно изделию из слоновой
кости, неяркой белизной дворцовых покоев мелодично смеялась
женщина.
Под ее беззаботный смех Ганс обошел дворец. На лужайке с
противоположной входу стороны стояла небольшая беседка; вместо
мебели лежали в ней алые, вишневые, гранатовые, малиновые,
карминные, киноварные, розовые подушки. К одной из стен беседки
прислонена была лютня.
Пчелы, шмели, огромные бабочки и стрекозы жили в своем цветочном
Эдеме размеренной и расчисленной жизнью насекомых.
Ганс сорвал с наклонившейся к нему яблоневой ветки огромное
желтое, налитое соком яблоко.
Внезапно словно вздох, или всхлип, или всплеск взбудоражил
воздух. Взлетели бабочки и пчелы, иссякли фонтаны, растворились
и пропали и дворец, и беседка, и цветы, и павлины, и пантера, и
Ганс очутился в весьма скромном оазисе, обведенном песками, с
яблоком в руке в обществе человека, который хохотал как
сумасшедший.
Смеющийся упал на землю, катался, хохоча, утирая выступающие от
смеха слезы, и, наконец, слегка успокоившись, сел и заметил
Ганса.
-- И это все, -- сказал весельчак, указывая на прекрасное яблоко
в руке у Ганса, -- это все, что осталось от Гюлистана?
Тут его снова разобрал смех, он так и покатился, но постепенно
опять успокоился.
-- Что это было? -- спросил Ганс. -- Какие чары недобрые
разрушили дивный дворец и сказочный сад? Может, и дворец, и сад
мне померещились?
-- Почему померещились? А яблоко? Нет, все на самом деле было: и
павлины, и пантера, и розы, и лютня, и ребаб, и красавица. Но
чары не разрушали дворца, и не они превратили кусты и цветы в
пару деревьев и жалкие травы. Это сделал я.
-- Зачем же ты это сделал? И как это тебе удалось?
-- Зачем -- объяснить трудно; впрочем, я попробую. Как? Я только
что снял с безымянного пальца и бросил в колодец перстень
Джамшида.
-- Перстень, вероятно, был волшебный?
-- Ты, вероятно, прибыл издалека и недавно, о чужеземец, если
спрашиваешь, был ли волшебным перстень Джамшида. У нас о нем
знает каждый ребенок. Джамшид -- имя легендарного
могущественного царя; ему принадлежала волшебная чаша, в которой
можно было лицезреть судьбу, и перстень -- символ власти над
духами. Судьба чаши мне неизвестна. Многие охотились за перстнем
Джамшида, немало из-за него пролилось крови и слез, возникло
армий, появилось дворцов и пало царств. Мне перстень Джамшида
достался случайно, я не прилагал к тому никаких усилий. С того
момента, как я надел его, изменилась моя судьба. Духи исполняли
малейшее мое желание. Я мог строить мечети, зинданы, крепости и
дворцы, наполнять драгоценностями сокровищницы, самые красивые
женщины мира были мои. Если мне хотелось, я перелетал с помощью
духов через горы, проходил сквозь стены, пускался в плаванье по
морям на прекрасном паруснике, водил дружбу с царями, эмирами,
военачальниками, учеными, со всеми, с кем захочу. В пустоте
пустыни по мановению моей руки возникали караваны, вставали
шатры, зеленели оазисы, появлялись источники, звучали струны
каманджи. Каких только экзотических кушаний я не перепробовал!
Однажды духи потчевали меня боярскими щами из страны неверных
Московии, фаршированными тухлыми яйцами соловьев из Китая,
политыми лимоном лягушачьими бедрышками от франкских поваров и
печенью кита из страны, где никогда не тают льды. Я слышал крик
боевых слонов и плач эоловых арф. Я видел летающих рыб и
непоющих птиц. Для меня танцевали пери, пели гурии, цвели
невиданные цветы.
Он ненадолго замолчал.
Ганс осторожно спросил:
-- Зачем же ты бросил перстень Джамшида в колодец?
-- Ты не представляешь, сина, во что превратилась моя жизнь с
этим перстнем.
-- Ну, почему же, -- сказал Ганс, -- я представляю.
-- Ах, нет! -- с горячностью воскликнул его собеседник. -- То,
что у меня вовсе не осталось желаний, ничего такого, о чем
обычный смертный мечтает (а мечты греют в полночь лучше кошмы),
еще можно было бы стерпеть, хотя мужчина, выдумывающий желания,
абы их иметь, перестает быть мужчиной и становится капризной
избалованной бабой, заслуживающей разве что плетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14