-- Зачем же ты обманом пробрался в харим? -- сурово спросила
Хинд.
"В гарем", -- догадался Ганс.
-- Я не пробирался, -- сказал он.
-- Как же ты оказался в сундуке? -- полюбопытствовала Джиннан.
-- Колдовство, должно быть, -- отвечал Ганс, -- я уснул на крыше
дома одного музыканта, а проснулся в сундуке. Колдовство
преследует меня, о почтенные женщины; сперва ковер, теперь
сундук.
Они совершенно успокоились, услышав такое объяснение.
-- А ты не вор? -- поинтересовалась Талиджа.
-- Вор должен быть из Эль-Аггада или из Багдада, а я из Северной
Пальмиры.
-- А как зовут твою жену? -- пропела Тамам.
Они уже укрылись покрывалами, но Ганс прекрасно узнавал их по
голосам.
-- Анхен! -- сказал он.
-- Я тебе верю, -- сказала Хинд, -- ты любишь свою жену, это
заметно.
Раздался стук в дверь, и мужской голос вскричал:
-- О чем вы там сплетничаете за закрытой дверью?
Жены заметались, Талиджа, открыв сундук, подтолкнула Ганса,
крышку закрыли, сверху на сундук села Тамам.
Вошел властелин гарема.
-- О господин наш! -- сказала Хинд. -- Мы обсуждали твои
подарки.
-- Надеюсь, они вам понравились?
Жены закричали хором, изображая восторг. Маленькая Тамам
похвасталась соло, что поделилась с Хинд, Талиджой и Джиннан
притираниями. Властелин сообщил, что убывает ненадолго по делам
и поручает охрану гарема Абдаллаху. Когда он двинулся к двери,
Хинд осенило.
-- О властелин наш! -- сказала она. -- Не позволишь ли ты своим
рабыням, прислужницам и наложницам принять у себя гадалку? Мы бы
хотели узнать, у кого из нас родится твой первенец.
-- Разумеется, это баловство, -- отвечал властелин, -- однако мы
вам позволяем; хотя, что ж тут гадать? Все в руках Аллаха.
Ганса обрядили в женское платье, закутали в изар, и, под
хихиканье Тамам, принялись обучать походке и манерам.
Он обучился настолько успешно, что сумел пройти мимо бдительного
Абдаллаха, благополучно проследовать до развалин на окраине,
именуемых Харабат и служащих пристанищем одному зороастрийцу,
державшему для подобных ему, а также для прочих желающих,
питейное заведение, и в укромном уголке переодеться. В
совершенном счастье, что его не побили камнями, Ганс выпил
сладкого винно-алого напитка из белой пиалы, и так чудно было
зороастрийское зелье, что выпил он еще, и еще, и еще, и в конце
концов развалины куда-то пропали, и оказался Ганс на раскаленном
песке среди белых камней, а перед ним возвышалась скала с мрачно
зияющей черной пещерой.
-- Именуемой "колодец Бархут", -- сказал Хозяин.
-- Совершенно справедливо, -- сказал Сандро.
-- Очень мило, -- заметил Шиншилла, -- начали с геометрии гроба,
закончили гробовым входом.
-- Литературный прием, -- сказал Леснин.
Всю ночь, как в лихорадке, читала я письма Хозяина. Господи, что
это было за чтение. Для начала, большинство писем написаны были
его рукой, послания, не достигшие адресата: Ла Гиру, Анне Ла
Гир, Савиньену, Филиппу; одного из адресатов именовал он
Петровичем, к восточной женщине обращался: "О, Фатьма!"
И дневники-то не отличались регулярностью: такого-то числа,
месяца, года имярек посетил то-то и се-то, видел А., беседовал с
Б. и т. д., -- дневники не являлись таковыми, скорее,
представляли собой ночники, он фиксировал мелькание мысли,
порхающей перед сном с факта на факт. То же и с письмами, своего
рода дневниками души, фрагментами несуществующего
метафизического диалога, бесконечными монологами существа,
которому не с кем поговорить. Отчасти психотерапевтические
тексты. Но и не только.
Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его
странствий; он менял с легкостью место и время; жизнь его была
дискретна: попадая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов
восемнадцатого столетия, тридцатилетним выныривал он в
шестидесятом году того же века в России. Можно было прочертить
траекторию его пути, у меня в руках находился документ.
Но главное (я думаю, именно поэтому он не сжег старые бумаги, не
расставался с ними, с такой уликой инобытия) -- передо мной
медленно раскрывало несуществующий сюжет поразительное
литературное произведение.
Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
Странно было мне чувствовать себя первой и единственной
читательницей; словно письма свои -- все! -- он писал именно
мне! Хотя, если бы можно было опубликовать его текст, то же, я
полагаю, чувствовал бы каждый читающий. Правда, читающий читал
бы поспокойней, воспринимая написанное как игру воображения,
авторский выверт; я же знала: все правда. Ужасная, как всегда, и
невыносимая, по обыкновению.
Похоже, иногда он мог возвращаться во времени, его носило и в
конец двадцатого века, а оттуда попадал он в середину
девятнадцатого, чтобы попребывать там и двинуться... слово
"дальше" не подходило, другого искать я не стала.
Жар шел от пожелтевшей безжизненной хрупкой бумаги, у меня
горели пальцы, пылали щеки.
Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и
пропадающими строчками типографского палимпсеста: "О Восток! Я
никогда не пойму твою психоделическую душу!"
Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к
кому он обращался, и непостижимым образом вставали из небытия,
такие разные, одержимый ученый-энциклопедист, художник,
математик, астроном и геометр Ла Гир, легкая и веселая Анна,
насмешливый, злой и нежный дуэлянт Савиньен, добрый и
бесшабашный Петрович, мудрая красавица Фатьма, любительница
шахмат и сластей, и ряд эпизодических, но весьма выразительных
персонажей. Разумеется, мои эпитеты и характеристики условны и
наивны, как школьное сочинение.
К утру все было дочитано.
В одном из писем в маленьком пергаментном пакетике лежали
причудливые семена нездешних растений, готовые прорасти, если
Бог даст и Аллах смилостивится.
В другом конверте нашла я портрет, точнее, гравюру с женского
портрета, очевидно, изображающую Анну (если верить подслушанной
мною фразе Камедиарова), потому что, минус костюм, минус цвет
волос, минус гравировальная игла, это была я.
Писем, предназначавшихся Хозяину, было четыре: от Петровича, от
русской княгини Урусофф, от сэра Хьюго Уэзерли и неизвестно от
кого невесть что арабской или персидской кружевной вязью. Как
написанный левшою завиток у буквы "джим". Соответственно, надо
думать, с буквами "джим", "алиф", "лам", "ра" и т. п., чьи
очертания были мне неведомы.
"Я жил очень долго и мало что понял. И вот сейчас, кажется, --
писал он Ла Гиру, -- я стою на пороге понимания жизни".
"Мало сделал я добра, -- писал он Петровичу, -- может, поэтому
представляется мне, что я не жил вовсе. Когда мы воистину люди,
нашей страной обитания должен быть долг".
"Все города похожи, -- писал он Фатьме, -- все времена подобны,
и путешествие -- воистину рай для дураков. Ибо душа и без того
странница, так, стало быть, необязательно перемещаться телесно".
"Попадались мне люди, -- писал он Анне, -- поражавшие
воображение мое, например, человек, сажавший сад на клочке
земли, чья жизнь напоминала притчу. Он таскал землю и ил от
подножия горы вверх по горной тропе в плетеных корзинах. Сель и
потоки тающей воды смывали землю с каменной террасы. Он опять
покрывал ее землей. Наконец посадил он сад. Деревья и кустарники
уничтожил очередной сель. Он посадил сад вторично. Ударила
засуха, а сам он валялся в лихорадке и не смог спасти от засухи
саженцы и рассаду. Он посадил третий сад. Когда яблони отцвели,
и абрикосы отцвели, и гранаты, и готовы были плодоносить, сад
вырубили воины врага. Сейчас у него растет четвертый сад. Что
такое "сейчас", Анна? Я не знаю. Сам я ни одного дерева не
посадил. В отличие от тебя".
"Дорогой Хьюго! -- обращался он к Уэзерли. -- Вы редкость,
потому как ни в чьей помощи не нуждаетесь, напротив, оказываете
ее другим. Вас любят потому, что вам ничья любовь не нужна".
"Я не Мельмот Скиталец, не Агасфер, не Синдбад-аль-бахри, ни
один из великих образов мне не впору; я всего-навсего пьющий
ветер времени бедуин из пустыни людских судеб, -- писал он
Савиньену. -- Ты великий стилист, Сирано, и мои изыски, коим
обязан я витиеватой и приподнятой восточной манере изъясняться,
вероятно, покажутся тебе смешными и достойными твоих бурлескных
пародий".
"И теперь, как прежде, -- писал он Фатьме, -- властно над нами
благоуханное дыхание пророка Исы, способное воскрешать мертвых.
Есть мертвые, которых хотел бы я видеть живыми, есть время и
место, закрытые для меня, где хотел бы я жить, но все врата
распахнуты для меня, кроме этих. И одна из тайн мироздания --
невозможность для Бога нарушать законы Природы, созданной им
самим".
"Музыка не обращена к зрению, разве что к духу, -- писал он
графине Урусовой, -- однако есть у меня один навязчивый
зрительный образ, связанный с Иоганном Себастьяном Бахом
(кто-то, верно, называл его Гансом): в одном из его опусов
внезапно повторяющаяся, поворачивающаяся вокруг своей оси музыка
напоминает мне спиралевидную галактику в окуляре телескопа".
Тот же образ преследовал с детства и меня. Я знала, о какой вещи
Баха идет речь.
Всю пачку надо было немедленно вернуть, положить в тайник.
С трудом дождавшись приличествующих звонку восьми утра, я
набрала номер Шиншиллы; после того как взял он трубку,
послышался щелчок, и слышимость стала ослепительной.
Договорившись о встрече, я прождала до девяти и позвонила
Хозяину с просьбой позволить мне еще раз позаниматься у него в
библиотеке. Он обещал мне оставить ключ под половиком, лежавшим
на ступеньке при входе.
-- Не знаю, зачем я тебя и вызвала.
Мы шли с Шиншиллой по залитому солнцем мосту.
-- Я подслушала нечаянно один разговор...
-- Ох, да ты еще и разговоры подслушиваешь?
-- Перестань. Я не собиралась. Так вышло. Мне могут помешать
положить бумаги на место. Я и прежних воров вспомнила, тех, со
шмоном. В общем, я просто боюсь оказаться в квартире одна с этим
пакетом.
-- Да ладно. Вызвала и вызвала. Я тебе ведь обещал, шантажистка
несчастная.
Мы зашли в подворотню.
Я достала из-под коврика ключ и собиралась открыть дверь.
Со стороны двора, из темной, продолжающей поворачивать влево
арки вышел Леснин.
-- Мне бы хотелось, ребятки, -- сказал он негромко, -- взглянуть
на бумаги. Я их просмотрю, потом вы их вернете.
-- С какой стати вы должны на них взглядывать? -- спросила я.
-- С той же стати, с какой взяла их ты, -- сказал Леснин.
-- Уже и ты? -- сказала я. -- Мы на брудершафт с вами не пили.
Я решила не открывать дверь и не входить. Перспектива оказаться
с Лесниным в тесном помещении квартиры Хозяина, как в западне,
мне не улыбалась вовсе.
У него за спиной был глухой двор-колодец. За нами по набережной
Фонтанки ездили машины и ходили прохожие. Я не думала, что он
решится скандалить на людях. Леснин быстро обошел Шиншиллу и
встал спиной к Фонтанке, перегородив нам отступление на
набережную. Подворотня шла под углом, мы были в глубине, с улицы
почти не видны.
-- Будьте благоразумны, -- сказал Леснин миролюбиво, -- мы
вполне можем все уладить по-хорошему. Я беру пакет, приношу его
вечером, и вы кладете его на место. Все остается между нами.
-- Что же это, ваши сотрудники или подчиненные так плохо обучены
обыски производить? Вдобавок наследили, все в квартире
перевернули. Плохо работаете с кадрами, инженер человеческих
душ, -- сказала я.
Мне пришло в голову отвлечь Леснина и дать Шиншилле возможность
выбежать на Фонтанку. Если только он догадается выскочить из
подворотни.
-- Не надо играть со мной в казаки-разбойники, -- сказал Леснин.
-- У меня в руке оружие, и я его применю в случае чего.
-- Писатель, кто же говорит "у меня в руке оружие"? -- сказала
я.
Похоже, его мое замечание задело.
-- Если вы меня подстрелите, -- сказал Шиншилла, -- как вы потом
перед начальством оправдаетесь? И перед милицией?
-- Не волнуйся, что-нибудь сочиню, -- сказал Леснин.
Правую руку держал он в кармане, конечно же, с пистолетом, не на
пушку берет, и ведь выстрелит, скотина, и выйдет сухим из воды.
-- Оцени обстановку, -- обратился Леснин к Шиншилле, -- к чему
тебе портить карьеру? Я люблю стрелять по ногам, как потом
танцевать будешь, солист? Отдай мне письма. Никто ничего не
узнает. Я даю слово, что принесу их вечером обратно.
-- Много ли стоит твое слово, сексот? -- сказал Шиншилла,
отступая к стене.
-- Хамить-то не надо, -- сказал Леснин. -- Это лишнее. Побежишь
на улицу, убью.
Он шагнул за Шиншиллой, вынул руку с маленьким пистолетом из
кармана, молниеносно взмахнул рукой, целясь Шиншилле рукоятью
пистолета в висок, но тот, изящным движением танцовщика
отклонившись в сторону, ушел от удара, и Леснин костяшками
пальцев врезал по стене, кисть его окрасилась алым, он здорово
ободрал руку, лицо его исказила гримаса боли, но в следующую
минуту, переложив пистолет в левую руку, он ударил Шиншиллу в
лицо, рассек ему бровь, по веку и щеке Шиншиллы полилась струйка
крови, на секунду он, по-моему, отключился, и Леснин стукнул его
носком ботинка по голени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14