Мы провели вместе почти целый день, тот парень и я, пили пиво в какой-то забегаловке на Восьмой авеню, и в разговоре он чуть ли не с маниакальной навязчивостью возвращался к одной и той же теме.
— Я люблю убивать, — утверждал он, — точно так же, как и все. Положим, вот он я, и, скажем, в руке у меня пистолет, а какой-то тощий парень стоит передо мной прямо вот здесь. Я не встречал его никогда раньше, мы видимся впервые в жизни, но кое-кому надо, чтобы он умер, и мне его “заказали”. Представил? Дальше. Я нажимаю на спусковой крючок — представляешь? — и пистолет грохочет, дергается у меня в руке, словно живой, а тот субъект сникает и валится на пол. Я люблю это, люблю ощущение оружия в руке, мне, в конце концов, нравится видеть, как жертва падает на землю.
Тогда я еще спросил у него, как можно испытывать удовольствие от подобных вещей, и он ответил на полном серьезе:
— Потому что это происходит не со мной. Смерть всегда вызывает интерес. Клей, это же потрясающее зрелище. Спроси зевак, собирающихся на месте аварии, или тех, кто, затаив дыхание, стоит на тротуаре, дожидаясь, когда какой-нибудь отчаявшийся бедолага решится прыгнуть с балкона или же просто нечаянно свалится с него, или у толпы, глазеющей на публичную казнь. Им это нравится, Клей, точно так же, как и мне доставляет огромное удовольствие нажимать на спусковой крючок и видеть, как обреченная жертва падает замертво. Им нравится глазеть на это, потому что смерть совсем рядом, но она их миновала. Именно поэтому мне и нравится убивать. Большинство людей боятся собственноручно убить кого-то: их страшит закон, неотвратимость возмездия и тому подобная чепуха. А вот я не боюсь. Когда проходит первый восторг, я испытываю облегчение и радость оттого, что пуля летела не в меня, я еще дышу и двигаюсь. Он умер, но я-то жив и продолжаю испытывать радость от жизни.
Нет ничего проще, чем признаться в своей собственной слабости и тут же обвинить в ней всех окружающих, после чего это качество уже перестает казаться таким уж одиозным. И кто сможет доказать сдвинутому психу, если он все еще жив, — полицейские, и это закономерно, повязали-таки его, когда после гладко исполненной работы он так наслаждался творением рук своих, что никак не мог заставить себя уйти с места преступления, — что он заблуждается, что бедняга всего лишь жертва болезни, к счастью редко встречающейся?
Человек, которому не доводилось никого никогда лишать жизни, не может спокойно рассуждать о том, доставляет убийство наслаждение или нет. Мне же приходилось убивать, поэтому я имею полное право опровергнуть рассуждения восторженного убийцы.
Ни к одному из тех, кого пришлось убивать, я не испытывал личной неприязни. Я не убил никого из тех, кто мог бы приносить пользу обществу. Я никогда не руководствовался личными мотивами.
Да, я убивал. Всего лишь несколько раз, но делал свое дело без всякого удовольствия. Таковы законы нашего бизнеса, моей работы, которую я обязан выполнять. И я твердо усвоил: позволь лишь дать волю эмоциям, чувствам, и все — это было бы вовсе не удовлетворение от нормально сделанной работы, а жалость и прочие комплексы. И тогда меня за неспособностью выбросили бы за борт.
А что действительно доставляет мне удовольствие, так это моя репутация. Эд знает, что стоит ему лишь показать пальцем и сказать: “Клей, этот парень больше не наш, но не сдавай его”, и он может быть спокоен, что кандидата в рай (или ад) уже ничто не спасет, я не стану перекладывать полученное задание ни на кого из профессиональных киллеров, а главное — все будет исполнено аккуратно, как в аптеке. Полицейские не сумели выйти на нас ни по одной из акций, исполненных лично мною.
И еще умение тоже было, естественно, частью репутации. Надежность во всем. Меня радует осознание того, что мои достоинства ценят столь высоко, и я счастлив признать, что всего добился самостоятельно. Для меня также немаловажно, что те члены организации, кто знаком со мной или же только слышал обо мне, признают, что я лучший сторожевой пес из всех, кого когда-либо держал при себе Эд Гано-лезе. Они знают, что меня нельзя подкупить, запугать или перехитрить. Они знают, что мне чужды эмоции и всякие там переживания, равно как прекрасно известно им и то, что заманить человека в ловушку можно, лишь сыграв на его слабостях.
Люди типа того киллера — который признался, что убивает своих жертв с удовольствием, — неизменно беспокоят и настораживают меня. Такой человек ненадежен, ему нельзя доверять. Эд никогда не взял бы субъекта с такими убеждениями на мое место. Ему нужен такой, как я, тот, кто при необходимости может убить, но и в то же время в дальнейшем не пристрастится к вкусу крови. Исполнил — забыл, и точка.
Я размышлял об этом и не был до конца уверен, что смогу когда-нибудь связно и убедительно разъяснить все Элле. Как объяснить ей, что хоть я и убиваю, сохраняя хладнокровие, но это не превратило меня в бездушный автомат? Что чувства я подавляю в себе лишь тогда, когда эмоции могут представлять опасность, а в обычных обстоятельствах я столь же раним и чувствителен, как и любой другой человек, и, как говорят, ничто человеческое мне не чуждо.
Я сомневался, смогу ли доходчиво изложить свое кредо ей или кому-либо еще. Не обольщался я надеждой, что вообще сумею объяснить суть своих взаимоотношений с организацией: как, мол, можно безоговорочно выполнять все, что от тебя требуют, и при этом оставаться самим собой?
Возможно такое? Нет, пожалуй, слово “возможно” не совсем подходит. “Необходимо” — так будет вернее. Я не смогу, не сумею втолковать ей, почему мне необходимо беспрекословно выполнять все, что требует от меня организация, и при этом сохранять свою индивидуальность. Вряд ли можно объяснить ей, что любой талантливый человек крайне нуждается в том, чтобы его способности были оценены и востребованы, и что я нашел себя в том, чтобы быть верной правой рукой Эда Ганолезе.
Итак, вернулись к тому, с чего начали: могу ли я жениться на Элле и одновременно продолжать работать на Эда Ганолезе?
У меня появилось тягостное предчувствие, что ответ, скорее всего, окажется отрицательным. А отсюда сам собой вытекал и второй кардинальный вопрос. Так все-таки что мне дороже: моя теперешняя жизнь и работа или Элла?
Как ни крутись, а сейчас, здесь, наедине с собой, безоговорочного ответа на этот вопрос я, признаюсь, не находил.
Грустно размышляя над сложившейся ситуацией, я приготовил завтрак, потом еще какое-то время бесцельно по-слонялся по квартире. В конце концов я решил все же не строить из себя умника и плюнуть на тягостную дилемму, достал свой блокнот, устроился поудобнее в гостиной и вернулся к первоочередной задаче, а именно: кто убил Мейвис Сент-Пол и всех остальных и почему?
Мне в душу закралось сомнение, что, чем черт не шутит, убийца вообще не попал в мой список, хотя, с другой стороны, это маловероятно. Тогда — кто же из тех, что занесены в мой блокнот? Я рыскал по всему городу, выведывал и выпытывал, однако новых имен так и не всплыло. Он должен быть здесь, он один из троих, оставшихся в списке.
А что, если круг подозреваемых будет сужаться и дальше и в нем не останется вообще никого?
Вот когда это случится, тогда я буду думать. А пока нечего паниковать раньше времени.
Из двух моих фаворитов, коими я считал Эрнста Тессель-мана и таинственного мужа, хитрован Эрнст был единственным, в отношении которого я мог предпринять хоть какие-то реальные действия. Проверку канувшего в Лету супруга предстояло отложить до лучших Времен, по крайней мере до поступления сведений из Восточного Сент-Луиса.
Похоже, пришло время нанести второй визит вежливости Эрнсту Тессельману. Я позвонил Эду, рассказал ему о своих намерениях и получил от него домашний номер телефона Тессельмана. Затем позвонил ему, напомнил о себе и сказал, что хотел бы снова повидаться.
— Вас что, все еще беспокоит полиция? — удивился он.
— Нет, — сказал я. — Они отстали. И я очень вам за это благодарен, мистер Тессельман.
— Тогда какое у вас ко мне дело?
— Я бы предпочел объяснить его при личной встрече, сэр.
— Только не здесь, — сказал он. — Сегодня в четыре часа я буду у себя в офисе.
Он дал мне адрес — Пятая авеню, южнее Сентрал-пар-ка, и я подтвердил, что буду у него в четыре.
Итак, у меня оставалось еще целых три часа, а заняться было решительно нечем. И тогда я предался безрадостному безделью. Думал об Элле, о том проходимце, а в половине третьего в мои раздумья ворвался телефонный звонок.
Я поспешил снять трубку, надеясь, что звонят из Восточного Сент-Луиса, но это оказался всего-навсего Клэн-си Маршалл, да к тому же пребывавший в прескверней-шем расположении духа.
— Клей, — заявил он мне, — может быть, хоть тебе удастся урезонить Эда?
— Что случилось?
— А сам-то ты как думаешь? Все это ваши с ним игры в крутых. Клей, я не знаю, говорил ли тебе Эд об этом или нет, но только, пока вы с ним суетесь туда, где вам совершенно делать нечего, дела у организации идут совсем хреново. Я только что разговаривал со Старквезером, нашим бухгалтером, и он сообщил, что ваша затея стоит нам кучу денег, гораздо больше, чем мы можем себе позволить.
— А от меня-то ты чего хочешь?
— Поговори с Эдом. От меня он отмахивается.
— Меня он тоже не станет слушать, Клэнси. Ему не терпится добраться до гада, который устроил весь этот кавардак.
— А что потом? Клей, глянь на вещи трезво. Полиция заполучила Билли-Билли Кэнтела, так что дело закрыто. И значит, сдать того парня легавым мы все равно не сможем.
— Не думаю, чтобы Эд собирался сдавать его.
— Что же тогда? Убить?
— Думаю, именно этого он ждет не дождется.
— Замечательно. Будет труп — и полиция снова встанет на уши, и все начнется заново. Это же совсем не то, что замочить какого-нибудь ничтожного лоха из своих, Клей. Ты собираешься прикончить кого-то не из наших и кто с юридической точки зрения считается полноправным гражданином. Легавые вынуждены будут устроить новое разбирательство.
— А может, и нет. Наверное, нам удастся спрятать концы в воду.
— Может быть. Наверное... Хорошо звучит. Учти, мы не продержимся долго на своем поприще, если станем полагаться на авось да небось, Клей.
— Слушай, Клэнси, ты что, выложил все это Эду и потому он на тебя взъелся?
— Он вообще не хочет со мной говорить. Когда я звоню ему домой, то эта горилла, которую он нанял себе в телохранители, даже не подзывает его к телефону, а сразу бросает трубку.
— И поэтому ты хочешь напустить на него меня, да? Клэнси, даже если бы я и затеял с ним разговор, уверяю, ничего хорошего из него все равно не вышло бы. Он бы точно так же отшил и меня. Если он отказывается внимать советам собственного адвоката, то уж меня-то и подавно вряд ли послушает.
— Поверь, не стоит заниматься ерундой, Клей.
— Не суетись, мы скоро закончим.
— Ты подобрался к нему еще ближе?
— Мне так кажется.
— Что ж, хоть какое-то утешение. На мой взгляд, нам не следовало бы подменять полицейских, но я буду искренне рад, если ты справишься с поручением.
— Не следует принимать работу так уж близко к сердцу, Клэнси.
— Мне платят именно за серьезное к ней отношение, — возразил он.
Неожиданный звонок и странная настойчивость. В начале четвертого домой вернулась Элла. Я хотел было сказать ей что-то, какое-то доброе слово, но она не дала мне и рта раскрыть, заявив с порога:
— Не сейчас, Клей. Я еще не готова к окончательному разговору. Ты уже обедал?
— Нет, — признался я.
Мы сели за стол и совсем не говорили об этом. Но так как каждый из нас не мог больше думать ни о чем другом, то ни о чем другом мы не говорили тоже. Обед затянулся и прошел в мертвой тишине.
Глава 24
Офис Тессельмана располагался в апартаментах на четырнадцатом этаже, о чем возвещала надпись на матовом стекле двери, сделанная золотыми буквами: “Эрнст Тессель-ман, адвокат”. Суть же в том, что Эрнст Тессельман вот уже на протяжении многих лет не был практикующим адвокатом в общепринятом смысле этого слова.
В офисе он пребывал в одиночестве, то есть я хочу сказать, что секретарша отсутствовала. Ее заменял дворецкий-вышибала, одетый в обычный костюм и теперь игравший роль телохранителя, но он не в счет.
Встреча оказалась куда более прохладной по сравнению с предыдущей. Телохранитель, которого я про себя по привычке все еще называл Смокингом, хотя он и вырядился вполне цивильно, дожидался в приемной и настоял на том, чтобы обыскать меня, прежде чем допустить к шефу. Обыск отличался особой тщательностью, но никакого оружия, естественно, при мне не было, а поэтому ему не оставалось ничего другого, как распахнуть передо мной дверь, и я прошел в святая святых Эрнста Тессельмана.
Одежда Тессельмана подчеркивала строго деловой стиль: несколько старомодный синевато-серый костюм, дополненный жилеткой и цепочкой от часов. Письменный стол, за которым он сидел, был таким же огромным и пустым, как и тот, что находился в его домашнем кабинете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29