— Виолетта!
Отозвался голос, колючий, как металлическая мочалка для мойки кастрюль:
— Что? Чего тебе надо?
— Ты помнишь Мартина Франка?
— Какого Мартина?
— Мартина Франка!
— Мартина Франка? Ах-ха-ха-ха!
Когда Лученте снова повернулся ко мне, лицо его озаряла безумная улыбка. Он ткнул пальцем в темный дверной проем — и помахал рукой, будто обжегся.
— Мартин Франк… Да, конечно, мы помним Мартина Франка.
Глава 6
В поезде на обратном пути у меня было время поразмыслить о рассказанной Лученте истории. Виолетта (я решил, что это его жена) так и не вышла из своей комнаты, но это не мешало ей орать старику: «Расскажи ему об этих двух лилипутах и поездах!..» «Не забудь про бабочек и печенье!»
Дело было так. В первый же день, когда Мартин Франк вышел на службу, к Лученте поступил клиент, который выпрыгнул из окна, так что его пришлось соскребать с асфальта совковой лопатой и складывать в ящик. По словам похоронных дел мастера, стоило новому работнику взглянуть на тело, как его тут же вырвало. И так — раз за разом. Однако миссис Лученте была калекой, и потому новичку поручили работу по дому — уборка, стирка, готовка. Что и говорить, поначалу мне было не слишком приятно слышать, что автора моей самой любимой книги держали на работе только потому, что он кое-как умел готовить лазанью.
Но как-то раз Лученте трудился над красивой молодой девушкой, которая покончила с собой, переев снотворного. Доведя работу до половины, он прервался на обед, а когда вернулся, рука девушки лежала на животе, держа в пальцах большое шоколадное печенье. Рядом на столике стоял стакан молока. Шутка эта Лученте очень понравилась — такой черный юмор обычное дело в похоронном бизнесе. Несколькими неделями позже умерла во сне старушка-скандалистка из соседнего квартала, и наутро после того, как ее привезли в морг, к ее носу оказалась прикреплена большая желто-черная бабочка. Лученте снова рассмеялся, но я воспринял это иначе: возможно, Маршалл Франс создавал своих первых персонажей.
Новичок не только преодолел свою тошноту, но вскоре стал неоценимым помощником. Он купил «Анатомию» Грея и постоянно ее изучал. По словам Лученте, через полгода Франк развил в себе редкую способность — придавать мертвому лицу совершенно живое выражение.
— Видите ли, это очень трудно. Сделать их похожими на живых труднее всего. Вы когда-нибудь заглядывали в гроб? Конечно же, с первого взгляда видно, что там лежит труп. Что тут такого. Но Мартин обладал этим — вы понимаете, о чем я? Он обладал чем-то таким, что даже у меня вызывало ревность. Смотришь после него на тело и думаешь: какого черта этот парень тут разлегся!
Живя в Нью-Йорке, Франк большую часть времени проводил у Лученте — либо в бюро, либо в квартирке за конторой. Но по воскресеньям, каждое воскресенье, он выезжал на природу с Туртонами. Это были карлики. Он познакомился с ними, когда случайно зашел в их кондитерскую лавку. Все трое любили жареных цыплят и железнодорожные поездки, поэтому каждую неделю они до отвала наедались курятиной в ресторанчике, а потом шли на Гранд-Сентрал или на Пенн-стейшн и отправлялись куда-нибудь в пригород. Супруги Лученте в таких развлечениях не участвовали, но когда Франк вечером возвращался, то обязательно рассказывал, куда они с Туртонами ездили и что видели.
Лученте так до конца и не понял, почему Франк уволился. Чем дольше он работал, тем больше, казалось, очаровывало его это занятие, но однажды он пришел и заявил, что в конце месяца уезжает. Сказал, что отправляется на Средний Запад к своему дяде.
Когда я вернулся домой, у моих дверей стоял один из интернатских ребят.
— Мистер Эбби, у вас какая-то женщина. Наверное, попросила мистера Розенберга впустить ее.
Я открыл дверь и уронил портфель на пол. Захлопнув дверь ногой, зажмурился. Вся квартира пропахла кэрри. Терпеть не могу кэрри.
— Привет! — послышался голос.
— Привет. Э-э, привет, Саксони.
Она появилась из-за угла, держа в руке мою старую деревянную мешалку, к которой пристало несколько зернышек риса. Саксони улыбалась — пожалуй, слишком усердно, — и ее лицо раскраснелось. Отчасти, догадался я, от стряпни, отчасти от неловкости.
— Что ты затеяла, Сакс?
Поварешка медленно поникла, и улыбка исчезла. Саксони потупилась.
— Я подумала, раз ты весь день был в городе, то, наверное, не ел как следует, со всеми этими разъездами… — Фразу Саксони не закончила, но снова подняла мешалку и сделала ею несколько вялых пассов, будто волшебной палочкой. Возможно, хотела, чтобы та договорила за нее.
— Послушай, да ладно тебе… Это в самом деле очень мило с твоей стороны!
Что я, что она были в полном замешательстве, так что я поспешно ретировался в ванную.
— Томас, ты любишь кэрри?
Уже к середине трапезы мой язык трубил пожарную тревогу громче любой сирены, но я утирал слезы, и кивал, и восторженно жестикулировал вилкой: «…Обожаю!» Наверное, это был наихудший обед в моей жизни. Сначала ее банановый хлеб, теперь это кэрри…
Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.
По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.
— Что такое? — Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.
— Я… — Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня — в сторону. — Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и… Мне было так хорошо здесь, готовить… Понимаешь, о чем я? — Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.
— Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю… А кэрри было просто великолепным!
Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него — и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.
Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно — есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.
Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.
— Можно попросить об одном одолжении?
— Проси.
— Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..
Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.
— Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной. Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет…
Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!
Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.
— Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!
— Мама?
— Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из «Блумингдейла»?
— Трусы?! Ну, мама… — Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. — Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».
Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.
Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.
И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.
— Да, но только если обещаешь взять меня с собой.
Часть вторая
Глава 1
— Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?
Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.
Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.
— Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.
Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.
— Не сейчас, — сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.
Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар — бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…
— И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?
— Нечего на меня орать!
Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.
— Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?
Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.
— Вот взгляни.
Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.
— Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?
— Сакс…
— В рюкзаке вся моя одежда…
— Слушай, я же не говорю…
— А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. — Она улыбнулась и щелкнула замками. — К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.
— Да, в последний путь.
— Ах, как смешно. Какой ты умный!
Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.
Саксони включила радио.
— Грустно уезжать, Томас?
Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.
— Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть — и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.
Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.
Саксони сняла у меня с рукава нитку:
— Тебе никогда не хотелось быть актером?
— Актером?! Нет, после отца, боже упаси!
— Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.
Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?
— Не смейся — я серьезно! — В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. — Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».
— «Янки Дудль денди»?
— Да, с Джеймсом Кэгни. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих — от Джеймса Кэгни и твоего отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Отозвался голос, колючий, как металлическая мочалка для мойки кастрюль:
— Что? Чего тебе надо?
— Ты помнишь Мартина Франка?
— Какого Мартина?
— Мартина Франка!
— Мартина Франка? Ах-ха-ха-ха!
Когда Лученте снова повернулся ко мне, лицо его озаряла безумная улыбка. Он ткнул пальцем в темный дверной проем — и помахал рукой, будто обжегся.
— Мартин Франк… Да, конечно, мы помним Мартина Франка.
Глава 6
В поезде на обратном пути у меня было время поразмыслить о рассказанной Лученте истории. Виолетта (я решил, что это его жена) так и не вышла из своей комнаты, но это не мешало ей орать старику: «Расскажи ему об этих двух лилипутах и поездах!..» «Не забудь про бабочек и печенье!»
Дело было так. В первый же день, когда Мартин Франк вышел на службу, к Лученте поступил клиент, который выпрыгнул из окна, так что его пришлось соскребать с асфальта совковой лопатой и складывать в ящик. По словам похоронных дел мастера, стоило новому работнику взглянуть на тело, как его тут же вырвало. И так — раз за разом. Однако миссис Лученте была калекой, и потому новичку поручили работу по дому — уборка, стирка, готовка. Что и говорить, поначалу мне было не слишком приятно слышать, что автора моей самой любимой книги держали на работе только потому, что он кое-как умел готовить лазанью.
Но как-то раз Лученте трудился над красивой молодой девушкой, которая покончила с собой, переев снотворного. Доведя работу до половины, он прервался на обед, а когда вернулся, рука девушки лежала на животе, держа в пальцах большое шоколадное печенье. Рядом на столике стоял стакан молока. Шутка эта Лученте очень понравилась — такой черный юмор обычное дело в похоронном бизнесе. Несколькими неделями позже умерла во сне старушка-скандалистка из соседнего квартала, и наутро после того, как ее привезли в морг, к ее носу оказалась прикреплена большая желто-черная бабочка. Лученте снова рассмеялся, но я воспринял это иначе: возможно, Маршалл Франс создавал своих первых персонажей.
Новичок не только преодолел свою тошноту, но вскоре стал неоценимым помощником. Он купил «Анатомию» Грея и постоянно ее изучал. По словам Лученте, через полгода Франк развил в себе редкую способность — придавать мертвому лицу совершенно живое выражение.
— Видите ли, это очень трудно. Сделать их похожими на живых труднее всего. Вы когда-нибудь заглядывали в гроб? Конечно же, с первого взгляда видно, что там лежит труп. Что тут такого. Но Мартин обладал этим — вы понимаете, о чем я? Он обладал чем-то таким, что даже у меня вызывало ревность. Смотришь после него на тело и думаешь: какого черта этот парень тут разлегся!
Живя в Нью-Йорке, Франк большую часть времени проводил у Лученте — либо в бюро, либо в квартирке за конторой. Но по воскресеньям, каждое воскресенье, он выезжал на природу с Туртонами. Это были карлики. Он познакомился с ними, когда случайно зашел в их кондитерскую лавку. Все трое любили жареных цыплят и железнодорожные поездки, поэтому каждую неделю они до отвала наедались курятиной в ресторанчике, а потом шли на Гранд-Сентрал или на Пенн-стейшн и отправлялись куда-нибудь в пригород. Супруги Лученте в таких развлечениях не участвовали, но когда Франк вечером возвращался, то обязательно рассказывал, куда они с Туртонами ездили и что видели.
Лученте так до конца и не понял, почему Франк уволился. Чем дольше он работал, тем больше, казалось, очаровывало его это занятие, но однажды он пришел и заявил, что в конце месяца уезжает. Сказал, что отправляется на Средний Запад к своему дяде.
Когда я вернулся домой, у моих дверей стоял один из интернатских ребят.
— Мистер Эбби, у вас какая-то женщина. Наверное, попросила мистера Розенберга впустить ее.
Я открыл дверь и уронил портфель на пол. Захлопнув дверь ногой, зажмурился. Вся квартира пропахла кэрри. Терпеть не могу кэрри.
— Привет! — послышался голос.
— Привет. Э-э, привет, Саксони.
Она появилась из-за угла, держа в руке мою старую деревянную мешалку, к которой пристало несколько зернышек риса. Саксони улыбалась — пожалуй, слишком усердно, — и ее лицо раскраснелось. Отчасти, догадался я, от стряпни, отчасти от неловкости.
— Что ты затеяла, Сакс?
Поварешка медленно поникла, и улыбка исчезла. Саксони потупилась.
— Я подумала, раз ты весь день был в городе, то, наверное, не ел как следует, со всеми этими разъездами… — Фразу Саксони не закончила, но снова подняла мешалку и сделала ею несколько вялых пассов, будто волшебной палочкой. Возможно, хотела, чтобы та договорила за нее.
— Послушай, да ладно тебе… Это в самом деле очень мило с твоей стороны!
Что я, что она были в полном замешательстве, так что я поспешно ретировался в ванную.
— Томас, ты любишь кэрри?
Уже к середине трапезы мой язык трубил пожарную тревогу громче любой сирены, но я утирал слезы, и кивал, и восторженно жестикулировал вилкой: «…Обожаю!» Наверное, это был наихудший обед в моей жизни. Сначала ее банановый хлеб, теперь это кэрри…
Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.
По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.
— Что такое? — Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.
— Я… — Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня — в сторону. — Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и… Мне было так хорошо здесь, готовить… Понимаешь, о чем я? — Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.
— Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю… А кэрри было просто великолепным!
Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него — и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.
Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно — есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.
Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.
— Можно попросить об одном одолжении?
— Проси.
— Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..
Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.
— Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной. Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет…
Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!
Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.
— Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!
— Мама?
— Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из «Блумингдейла»?
— Трусы?! Ну, мама… — Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. — Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».
Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.
Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.
И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.
— Да, но только если обещаешь взять меня с собой.
Часть вторая
Глава 1
— Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?
Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.
Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.
— Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.
Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.
— Не сейчас, — сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.
Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар — бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…
— И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?
— Нечего на меня орать!
Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.
— Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?
Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.
— Вот взгляни.
Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.
— Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?
— Сакс…
— В рюкзаке вся моя одежда…
— Слушай, я же не говорю…
— А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. — Она улыбнулась и щелкнула замками. — К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.
— Да, в последний путь.
— Ах, как смешно. Какой ты умный!
Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.
Саксони включила радио.
— Грустно уезжать, Томас?
Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.
— Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть — и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.
Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.
Саксони сняла у меня с рукава нитку:
— Тебе никогда не хотелось быть актером?
— Актером?! Нет, после отца, боже упаси!
— Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.
Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?
— Не смейся — я серьезно! — В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. — Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».
— «Янки Дудль денди»?
— Да, с Джеймсом Кэгни. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих — от Джеймса Кэгни и твоего отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34