Я посмотрел на нее поверх свежей белой скатерти. Анна заморгала, отвела глаза и, хохотнув, бросила Нагелине под стол кусочек омлета. Я не сразу понял, что такой ее взгляд вызвал у меня чудовищную эрекцию.
Будь эта история фильмом сороковых годов, на следующем кадре возник бы большой календарь. Страницы его начали бы прокручиваться быстрее и быстрее — так в кино показывают, что летит время. Я вкалывал как проклятый — подчищал, отсекал лишнее, наводил блеск. Неподдельный восторг сменялся на следующий день диким отвращением, и наоборот. Однажды я встал среди ночи после того, как любил Саксони особо долго и изнеможительно, подошел к письменному столу и уставился в лунном свете на чертову рукопись, как идиот. Я показывал ей кукиш по меньшей мере минуту, прежде чем вернулся в постель, не ощутив никакого облегчения. Мне хотелось, чтобы все вышло наилучшим образом — круче всего, что я когда-либо мечтал сделать. В глубине души я, пожалуй, понимал, что это для меня вроде последнего шанса. Если я не вложу себя в эту книгу без остатка, лучше уж сесть в машину, вернуться в Коннектикут и всю оставшуюся жизнь преподавать десятиклассникам «Алую букву».
Между тем, на фоне всех изысканий, чтения и наших постоянных дискуссий, Саксони нашла время затеять работу над новой марионеткой. Признаюсь, я не обратил на это особого внимания. Мы взяли за привычку рано вставать, легко, на скорую руку, завтракать — и уединяться, каждый по своим делам, до обеда.
Я закончил все за два дня до истечения данного мне месяца. Надел колпачок на свой «монблан», тихо закрыл блокнот и пристроил ручку рядом. Прижав ладонями обложку, поглядел в окно. Я спросил себя, не хочется ли мне плакать. Я спросил себя, не хочется ли мне попрыгать или сплясать джигу, но отверг и это. Улыбнувшись, я взял толстый «монблан». Он сверкал чернотой и золотом и весил гораздо больше, чем положено авторучке. Я исчеркал им не один миллион сочинений, а теперь написал часть своей книги. Старый добрый «монблан». Когда-нибудь его положат под стекло в музейной витрине, и на него будет указывать белая стрелка: «Этой ручкой Томас Эбби писал биографию Франса». Было такое ощущение, что вот-вот я взлечу из кресла и легчайший ветерок повлечет меня по комнате. Я мысленно откинулся на спину и заложил руки за голову. Уставился, мысленно же, в потолок и ощутил себя весьма неплохо. Чертовски неплохо!
— Ты действительно закончил?
— Я действительно закончил.
— Целиком и полностью?
— Окончательно, ни прибавить, ни убавить, Саксолини! Все. — Я передернул плечами, но по-прежнему казалось, что я вешу два фунта.
Она сидела на высоком хромированном табурете и шкурила какую-то деревянную руку. Нагель под столом обрабатывал большую кость, что мы дали ему накануне.
— Погоди минутку. — Она отложила руку и слезла с табурета. — Выйди ненадолго из кухни, хорошо? Я позову тебя, когда будет пора.
Мы с Нагелем вышли на веранду. Он выронил кость у моих ног и улегся на нее сверху. Я разглядывал неподвижный огород и пустую улицу. В самом буквальном смысле я не знал, какой сегодня день.
— Томас, можешь войти.
Не дожидаясь команды, Нагель взял свою кость, протопал к раздвижной двери и притиснул нос к проволочной сетке. Как он понял? Нагель — Чудо-пес.
— Я еще не совсем закончила, но хотела вручить тебе сегодня.
По одной из фотографий Маршалла Франса она тщательно вырезала маску Короля. Выражение его лица, цвет глаз, кожа, губы… все было до трепета натурально. Я вертел и вертел маску в руках, рассматривая во всех мыслимых ракурсах. Я был в восторге — и в то же время чем-то она меня очень пугала.
Королева Масляная от Анны, Маршалл Франс от Саксони, глава закончена, и как раз наступила осень — мое любимое время года.
Анне очень понравилась первая глава.
Я вручил ей пачку бумаги и целый час ежился, дергался и метался по ее гостиной, хватаясь за все что ни попади, в полной уверенности, что она забракует мой труд и прикажет выслать меня из города первым же товарным вагоном. Когда Анна вернулась — с рукописью под мышкой, как со старой газетой, — я понял, что моя песенка спета. Но я ошибся. Анна подошла ко мне, вернула бумаги и на французский манер расцеловала в обе щеки:
— Wunderbar!
— Правда? —Я улыбнулся, нахмурился, попытался снова улыбнуться, но не смог.
— Да, мистер Эбби, чистая правда. Начав читать, я не сразу поняла, что вы делаете, но потом все взяло и раскрылось, как те японские камни, которые бросаешь в воду, а они вдруг расцветают, словно луноцвет. Понимаете, о чем я?
— Кажется, да, — Мне было трудно глотать.
Она села на диван и взяла черную шелковую подушку с желтым драконом.
— Вы были правы с самого начала. Книга должна открываться, как павлиний хвост — оп-па! Было бы неправильно начинать с Раттенберга: «Он родился в Раттенберге…» Нет, нет. «Он не любил помидоры». Именно! Превосходное начало. Откуда вы узнали? Он их терпеть не мог. Да он бы животики надорвал, узнай он, что его официальная биография начнется вот так. Это чудесно, Томас.
— Правда?
— Ну что вы заладили — «правда?» да «правда?». Конечно, правда. И вы это знаете ничуть не хуже меня. Вы уловили его, Томас. Если и остальная книга получится так же здорово… — она помахала рукописью передо мной, а потом запечатлела поцелуй на окаянной стопке листов, — …он снова будет жить и дышать. И все благодаря вам! Обещаю, больше вы не услышите от меня ни слова о том, как, по-моему, нужно писать.
Если бы на этом все заканчивалось, титры поползли бы по изображению, как молодой Томас Эбби забирает рукопись у обольстительной Анны Франс, выходит из дома и твердой поступью движется к славе, богатству и любви прекрасной женщины. Производство «Скрин джемз». Конец фильма.
Вместо этого через два дня откуда ни возьмись на Гален обрушился торнадо и разнес все вдребезги и пополам. Из людей Саксони пострадала чуть ли не единственная — угодила в больницу с открытым переломом левой ноги.
Местные жители отнеслись к торнадо невозмутимо, хотя он сровнял с землей прачечную, а также одно крыло начальной школы и новое почтовое отделение. Не знаю уж, в среднезападном стоицизме дело или в чем еще, но никто не страдал, не рвал на себе волосы и вообще не волновался. Пару раз мне говорили, что подобные капризы погоды отнюдь не редкость в этих краях.
Мне очень не хватало компании Саксони, и пару дней я без толку слонялся по дому, но потом вынудил себя составить распорядок дня, который был бы удобен и продуктивен. Хотя бы потому, что знал, как Саксони напустится на меня, если обнаружит, что, пока она лежала в больнице, работа застопорилась.
Я вставал около восьми, завтракал и до двенадцати или часу работал. Потом делал несколько бутербродов и ехал в больницу, где мы на пару с Саксони полдничали в свое удовольствие. Часа в три-четыре я ехал домой и, если был в настроении, снова работал или же затевал стряпать холостяцкий обед. Вообще-то миссис Флетчер вызвалась мне готовить, но это означало бы совместную трапезу. Потом я печатал на машинке все написанное за день от руки и читал на сон грядущий какую-нибудь книжку или включал телевизор.
Вторая глава продвигалась очень медленно. Теперь я должен был идти по жизни Франса с лупой, шаг за шагом. Начинать следовало, вероятно, с детства, но возникал вопрос: а с насколько раннего детства? С пеленок, что ли? Или, может, с мальчика, собирающего открытки, — как предлагала Саксони? Я сделал два-три развернутых наброска и зачитал ей, но в итоге мы все забраковали. Тогда я решил поменять тактику — сразу и просто буду писать, как это было с первой главой; авось кривая вывезет. За основу я решил взять раттенбергский период, но если отклонюсь от темы — то и ладно, поверю своему чутью. На худой конец, если будет получаться совсем уж ни в какие ворота, я всегда могу это выбросить и начать по новой.
Вечерами перед телевизором, в промежутке между «Улицами Сан-Франциско» и «Ангелами Чарли», я начал также подумывать о книге про отца. С тех пор как Саксони подняла эту тему, я осознал, насколько часто говорю и думаю о нем. Какой-нибудь фрагмент эктоплазмы Стивена Эбби материализовывался чуть ли не каждый день: очередной его фильм по телевизору или семейный анекдот — или я вспоминал какое-то его качество, а потом обнаруживал в себе. Если я напишу о Стивене Эбби, сумею ли я избавиться от его духа? И как отнесется к этому моя мать? Я знал, что она любила его еще долго после того, как он оттолкнул ее от себя своими полоумными выходками. Если уж писать, я бы хотел изложить все, что помню о нем, а не так, как эти жуткие мемуары «Я помню папу», что вечно пишут сынки знаменитых родителей: либо псевдообожание в худшем виде, либо тонны заемной желчи и ненависти с пера «литературных негров». Я позвонил матери поздравить ее с первым сентября (наша маленькая традиция), но мне не хватило духу поднять эту тему.
Как-то вечером я сидел за кухонным столом и фиксировал некоторые воспоминания, когда в дверь позвонили. Вздохнув, я надел на ручку колпачок. Я уже заполнил с обеих сторон два листа своего длинного желтого блокнота, но чувствовал, что только начал. Я вылупил глаза на блокнот и покачал головой. «Жизнь с папочкой» Томаса Эбби. Пришлось встать и открыть дверь.
— Вечер добрый. Я приехала вывезти вас на полуночный пикник.
Она была вся в черном, ну вылитый спецназ.
— Добрый вечер, Анна. Заходите.
Я распахнул дверь пошире, но Анна и не шевельнулась.
— Нет, машина снаряжена, так что давайте собирайтесь. И не говорите, что уже одиннадцать вечера. Для таких пикников самое время.
Я подумал, не шутит ли она. Убедившись, что нет, я выключил везде свет и накинул куртку.
Дни становились все прохладнее, и ночью было иногда уже по-осеннему зябко. В уцененных товарах «У Ленивого Ларри» я купил теплую драповую куртку в ярко-красную клетку; по словам Саксони, в ней я напоминал что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном.
Луна была — услада оборотня: полная, песочно-белая и, казалось, эдак в полумиле над землей. Звезды тоже высыпали, но луна затмевала все и вся. На полпути к машине я остановился и, застегивая куртку снизу доверху, залюбовался на небо. Мое дыхание клубилось белым облачком в неподвижном воздухе. Анна стояла по другую сторону машины, опершись черными локтями на крышу.
— До сих пор не могу привыкнуть, какие тут ясные ночи. Не иначе как все примеси отфильтрованы.
— Миссурийское небо в чистом виде — девяносто девять целых и сорок четыре сотых процента.
— Точно.
— Поехали. Тут холодно.
В машине пахло яблоками. Обернувшись, я увидел на заднем сиденье две большие корзины, полные ими.
— Можно взять яблочко?
— Да, но берегитесь червяков.
Я решил воздержаться. Анна блеснула улыбкой. В синеватом полумраке ее зубы белели, как дорожная разметка.
— Что такое «полуночный пикник»?
— Вопросов задавать не разрешается. Сидите и наслаждайтесь поездкой. Приедем — тогда все и увидите.
Я повиновался — безвольно откинулся на подголовник и скосил глаза на мелькающую ночную дорогу.
— Ночью здесь надо осторожно, на дороге полно коров, собак или енотов. А однажды я сбила опоссумиху. Я затормозила и подбежала к ней, но она была уже мертва. Но самый кошмар, что из ее сумки тут же повылезали все маленькие опоссумчики. Совсем еще слепые.
— Мило.
— Ужас. Я чувствовала себя такой убийцей…
— Хм, а как там поживает старушка Нагелина? Ей большой привет от Нагеля.
— У старушки течка, пришлось ее на пару недель изолировать.
Дорога шла то вверх, то вниз, петляла. Я устал, и в набегающем потоке горячего воздуха мои веки отяжелели, как пыльные бархатные кулисы.
— Томас, можно задать вам вопрос?
— Разумеется. Можно прикрутить обогреватель?
— Да, нажмите среднюю кнопку. Ничего, если вопрос личный?
Я ткнул не ту среднюю кнопку, и вентилятор гневно запыхтел на высоких оборотах. Анна протянула руку поверх моей и нажала правильную кнопку. Пыхтение стихло, и впервые послышался рокот мотора, шепот шин.
— Какой еще личный вопрос?
— Что у вас за отношения с Саксони?
Ну вот. Саксони надежно упрятана в больницу, а моя маленькая ночная диверсантка рядом за рулем, вся в черном… У меня было множество вариантов ответа. Что я хотел ей внушить? Что я счастливо неженат? Что с Саксони я так, просто время провожу, пока не встречу свою суженую-нареченную? Что я не против, если это окажется Анна, пусть даже дело зайдет слишком далеко?
— Мои отношения? В смысле, люблю ли я ее?
Совсем одни. Если этой ночью между нами что-то произойдет, никто никогда не узнает. Ну как Саксони повредит, если я немного совру насчет того, что произошло в этой темноте? Невозможно. Одиннадцать часов вечера, Анна здесь, и я здесь, а Саксони нет… и в итоге я сказал:
— Да, я ее люблю.
И вздохнул. Какого черта еще я мог сделать? Соврать? Да, знаю, мог, но не соврал. Ну разве не молодец?
— А она вас любит? — Ладони ее лежали поверх руля, все внимание — на дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34