Иосиф впервые видел богатое и пестрое восточное торжище. Он воспринимал его как живую картинку, потому что богатства рынка для невольника не существовали. Не существовали ни эти финики, дыни, орехи, продававшиеся прямо с возков, над которыми были устроены плетеные шатры — укрылища от палящих лучей солнца или песчаной бури.
За той частью рынка, где продавали овец, коз, лошадей и мулов, начинался невольничий рынок, разноязыкий и пестрый, признававший один-единственный довод — деньги. Чалмы и фески перемежались здесь шляпами и бурнусами, тут сновали лукавые мавры, толпились шумные турки, неторопливо ходили египтяне и сирийцы, суетились евреи, и все громкими голосами убеждали друг друга, что качество «товара» совсем упало, а выручка едва покрывает издержки на его содержание.
Торгаши беспардонно лгали, сбивая цены, на виду у всех подкупали пиратских посредников, давая бакшиш.
Это было ристалище насилия и обмана, место позора и унижения. Мужчин покупали на сельхозработы, редко — в качестве учителей или воспитателей, женщин брали для услужения в домах или грязных притонах, где всякий сброд спускал краденые деньги, обогащая все тех же работорговцев. Это для них старался Барбаросса, пираты были лишь орудием их обогащения.
Вместе с группой незнакомых мужчин Иосифа поставили на пыльной площадке под навес из куска ветхой парусины.
Купцы пальцами открывали невольникам рты, смотрели зубы, глаза, щупали мускулы, справлялись через переводчика о здоровье. Иногда, не предупреждая, били в живот или грудь, по реакции определяя, у кого больны печень, почки или желчный пузырь. Это были опытные торгаши.
Напротив Иосифа остановился низенький, пузатый человек. На пухлом лице моргали круглые сальные глазки.
— Это не испанец, — сказал купец вертевшемуся рядом толмачу. — Спроси, откуда?
— Из Русистана, почтенный, — перевел толмач.
— Это на севере, — купец наморщил лоб. — Там вечные льды и выносливые люди. Вижу-вижу. — И вдруг больно ущипнул Иосифа ниже спины. — Худорлявый — кляча! Кормить надо, чтобы вышел толк. Кормить, как индейку! Большие расходы.
Он вновь протянул коричневую руку, но Иосиф ударил по руке.
Коротышка налился гневом.
— Эй ты, толмач, передай северному барашку, что на жаровне ему будет столь же уютно, как и южному! — И выставил пухлую щеку и волосатое ухо. — Пусть поцелует! Ну!..
Иосиф плевком ответил на угрозу.
Все замерли.
Купец достал шелковый платок, неторопливо вытерся и, блеснув глазами, сказал:
— Покупаю раба.
— Но я передумал, — посредник разом смекнул, что представился случай заработать. — Этот дерзкий раб стоит в два раза дороже!
— Плачу и эту цену! Надень ему веревку на шею и тащи в мой дом! Я накину за труды!
— Э, нет, — сказал Иосиф по-арабски, обращаясь к посреднику. — Меня, отпрыска благородного рода, не смеет купить за деньги ни один негодяй мира. Отведи-ка меня к своему хозяину, мы с ним потолкуем о выкупе.
Посредник сразу вспотел.
— Откуда ты знаешь арабский? — изумился он, переглянувшись с купцом и толмачом. — На твоей дощечке помечено, что ты говоришь только по-испански.
— Сам посуди, человек, — забавляясь, ответил Иосиф. — Разве может житель Русистана говорить только по-испански?
— Послушай раба, но поступи наоборот, — подмигнул торгаш, доставая из-за цветного пояса кошелек, вышитый жемчужными зернами. — Ты не слыхал этих вздорных речей, не так ли? Серебро при себе лучше золота при мулле. Я набавлю, будешь доволен.
Посредник понял, рожа его растеклась в улыбке.
— Да-да, совсем непонятное бормочет этот строптивый раб! Возьми еще парочку, почтенный, я привешу ко всем доску и дам человека доставить товар до самого дома!
Они склонились друг к другу, шушукаясь. Наконец ударили по рукам.
Вмиг слуга посредника притащил разъемную на две половины доску с прорезями для шеи. Иосифа и еще одного невольника поставили друг другу в затылок, сдавили шеи деревянной колодкой, концы стянули ремнями — до концов было не дотянуться, так что невольники оказались беспомощными. Более того, чтобы продвигаться вперед, не причиняя себе боли, им необходимо было сгибаться или тянуться вверх так, чтобы шеи были на одном уровне — ловкая придумка истязателей.
Щелкнул бич, купленных рабов погнали по жаре. Иосиф был так подавлен, что почти и не глядел по сторонам на столицу морских разбойников.

Столица казалась сонной и безразличной — приземистые хатки за стенами из глины, горячая пыль по щиколотку на кривых улочках, мальчишки с собаками, в густой тени навьюченные ослы и стайки горлиц, хлопавших крыльями в ослепительном небе.
Взгляд задерживался на зеленых кронах персиковых и абрикосовых деревьев; там, за глухими стенами, текла своя жизнь, но Иосиф догадывался, что жизнь эта нелегкая и нерадостная, потому что жители Алжира были обложены тяжелой данью в пользу захватчиков-пиратов.
Наконец остановились перед воротами, на которых было написано имя хозяина, привратник впустил невольников во двор. Иосиф увидел роскошный хозяйский дом, сад и пруд, за которым виднелось несколько хозяйственных построек.
Тут подоспел коротышка-купец, на пухлом его лице все еще хранились следы злобы и досады. Он схватил плеть и принялся хлестать Иосифа изо всех сил. Прикрываясь руками, Иосиф дергался от боли, причиняя тем страдания и себе, и своему сотоварищу.
Но вот купец устал, отшвырнул плеть и со словами «ты возместишь еще, мерзкое животное, все мои расходы!» ушел к дому, — дюжий слуга сопровождал его.
С невольников сняли колодку и сказали: «Будете ухаживать за посевами на земле господина. Сейчас придет распорядитель работ. Следуйте его указаниям, иначе он искалечит вас. Только за усердный труд и примерное поведение положены пища и ночной отдых».
Едва невольники присели в тени на прохладную землю, появился распорядитель работ: принес старые камышовые шляпы, велел надеть их и повел к овчарне, где тощий, как палка, раб возился над корытами с землей, высаживая в них рассаду.
Распорядитель объяснил, что рассада — это ячмень, предназначенный для овец, доставляемых с загородного хозяйства господина; поскольку овец надо подкормить, а пастбищ в городе нет, животных кормят загустевшими побегами ячменя. Для этого рассаживают по корытам строго определенное количество рассады и готовят почву под новый посев под руководством старшего раба, которого зовут Буба.
Распорядитель ушел, а Буба, пилигрим из Далмации, растерявший, видимо, всю набожность, принялся учить своих сотоварищей, при малейшей оплошности отвешивая им оплеухи. Иосиф терпел, думая про себя о том, что насильники и эксплуататоры неслучайно насаждают кругом жестокость и неравноправие, — подневольные люди ссорятся между собою, вымещают друг на друге все свои обиды и тем позволяют главным своим мучителям сохранять непоколебимую власть.
Поначалу работа показалась даже интересной. Переносные корыта с землей, действительно, весьма хитроумно заменяли пастбище. Маленькое зернышко при заботливом уходе в течение двух недель образовывало пышное растение.
Деревянных корыт с зеленым ячменем насчитывалось более сотни. Сегодня стравливали одни, завтра другие, так что конвейер действовал бесперебойно, снабжая скот таким запасом свежих кормов, который могло обеспечить только огромное поле.
Иосиф проработал в хозяйстве несколько дней, поражаясь, как быстро полуголодная, тупая, монотонная жизнь подавляет все высокие мысли и чувства. Он стал таким же медлительным и сонным, как остальные рабы, и однажды поймал себя на том, что наибольшую радость ему доставляет жужжание навозных мух — уютное, умиротворяющее, навевающее покорность и равнодушие ко всему на свете.
Как-то в полдень явились евнухи и увели Иосифа в баню. Там раздели донага, велели прополоскать какой-то жидкостью рот, терли мочалками спину, руки и ноги, мылили голову, потом парили в бочке с горячей водой и, завернув в простыни, отнесли в пристройку господского дома.
Маленькая, полутемная комнатка была заставлена коврами и мягкими шелковыми подушками. Принесли еду: жирный плов, верблюжий кумыс и сладкие орехи.
Иосиф тотчас разделался с едой, зная, что в его положении принято наедаться досыта, и улегся отдыхать, радуясь, что его никто не неволит.
Заглянувший евнух окурил комнату дымом, Иосиф уснул и спал долго-долго; во сне виделись ему мухи, жужжавшие возле кучи навоза, которым удобряли почву для ячменной рассады.
Ночью Иосиф проснулся от жажды. И опять принесли вкусную и жирную пищу, и опять он пил верблюжий кумыс и ел орехи, и опять комнату окурили приторным дымом, и он опять спал, и опять видел во сне мух и ряды высаженных им ростков ячменя.
Пробудившись, Иосиф долго лежал без движения, чувствуя слабость, лень и еще тревогу: «Неужели ты забыл угрозы гнусного рабовладельца? Месть, страшная месть ожидает тебя…»
Хотелось посмотреться в зеркало, но веки слипались, подушки манили, как магнит.
Когда принесли еду, Иосиф сказал:
— У меня на языке прыщ, дайте зеркало.
— Зеркало не положено. Ешь, да поскорей!
— Есть не буду, пока не принесете зеркало.
— Мы лекаря покличем.
— Но без осмотра языка я не притронусь к пище!..
Через некоторое время передали крошечное зеркальце.
Иосиф взглянул на себя и увидел, что заплывает жиром, как индюшка: физиономия округлилась, глаза сделались безразличными и равнодушными.
— Мерзавцы! — Иосиф сунул слуге зеркало и велел немедленно убирать принесенные яства.
Честно говоря, ему хотелось есть, очень хотелось есть, — человек, лишенный самостоятельной жизни, быстро приспосабливается к любому предложенному режиму, — но Иосиф догадывался, что беспрекословное выполнение воли хозяина окончится для него самым прескверным образом.
Прибежали хозяйские слуги, повалили Иосифа, стали лить в горло кумыс, и ему приходилось глотать, чтобы не захлебнуться. А потом он впал в полное безразличие: видимо, в кумыс подмешали сонного зелья.
Когда Иосиф проснулся, на него смотрел коротышка-хозяин. Руки за спиной. На роже — довольная ухмылка.
— Плод созревает, — похвалил он своих слуг, — цена повышается… В баню пока не водите, делайте массаж, пусть больше спит.
— Послушайте, — сказал Иосиф. — Я знаю историю и географию, алгебру и геометрию. Я мог бы обучать ваших детей, клянусь, я бы старался.
— У меня нет детей, раб.
— Но, может быть, есть родственники, которым вы завещаете свои богатства. Человек должен жить не только в настоящем, но и в будущем.
— Не дерзи, негодник, не то вновь спущу с тебя шкуру! Я хочу жить сейчас, а что случится потом, меня не интересует!
Иосиф понял: ничто не переменит его доли.
— Потом вас закопают в землю, хозяин, и все ваши богатства растащат проходимцы. Никто не вспомнит, что жил на земле богатый, но глупый человек.
— Я глупый, но я научу тебя хрюкать, — с ухмылкой сказал хозяин. — Мне не нужны ни твои географии, ни твои истории, мне нужна твоя заплывшая жиром шкура…
Иосиф погибал. Еда и сон с каждым днем убивали в нем энергию, развивали лень, даже думать о чем-либо становилось все более трудно, все более обременительно.
«Как легко превратить человека в самое жалкое животное! Достаточно убить в нем жажду правды… И праздность, праздность — вот что сокрушает силы, они уже не ищут себе применения… Страх перед мыслью, исследующей жизнь, — это страх перед самой жизнью, потому что вне мысли никакой мир не может быть полным, стало быть, совершенным: мысль, приближающая к правде, — самое человеческое из творений человека…»
Всплески самоукоров становились с каждым днем все глуше, вязкое состояние уюта засасывало перекормленный, измученный непрерывным отдыхом организм.
Иосиф погибал, силы протеста в нем подавлялись едой и нараставшей усталостью. Однажды, когда он «страдал», говоря себе (в который раз!), что с завтрашнего дня возьмет себя в руки и начнет совершенно иной образ жизни, а может быть, осуществит побег, вдруг червячком шевельнулось: «А зачем? Что переменится? Разве есть жизнь за пределами той, которой живешь? Раб — ну и что? Раб лучше, чем труп…»
Душеловка захлопнулась, Иосиф перестал быть Иосифом: это было уже вспучившееся, как на дрожжах, перекормленное, ничтожное создание, в котором, верно, даже мозги заплыли салом…
Можно вообразить дальнейшую его судьбу, если бы не случилась перетряхнувшая все перемена.
Однажды заболевшему меланхолией Иосифу позволили выйти на улицу. Он отдыхал в тени на скамейке у пруда, наблюдая, как пятилетний сын привратника ловит рыбу. Вдруг на берегу появились коротышка-хозяин и смуглый мужчина в тюрбане.
— А вот этот гяур, не ведающий заповедей аллаха, — сказал хозяин. — Через неделю я возьму за него гораздо больше, чем предложила ваша госпожа.
— Ты, верно, забылся, — отвечал мужчина в тюрбане, вскинув брови. — Я предложил тебе деньги в виде некоторого утешения, а не платы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35