Половинки их вручил вместе с документами, а корешки нанизал на штык-нож и сунул его обратно, так что встопорщившиеся края бумажек торчали зажатыми меж гардой и краем желто-коричневых пластмассовых ножен.
— Вам второй этаж, кабинет двести один.
Оставшийся за барьером телемальчик помахал им и сказал:
— Счастливо! — так, что услышался подтекст.
Все это вместе вселяло легкое беспричинное беспокойство — свойственное, впрочем, преддверию любого нового или серьезного дела. Поднимаясь по лестнице, Ольховский успел подумать, что вообще-то ведь можно ждать чего угодно: что это ловушка ФСБ, или контрразведки ГРУ, или президентской охраны, или мало чего в Москве есть еще, неизвестного непосвященным морякам.
На лестничной площадке раскинулся на стуле камуфляжник с пристроенным на колене «кедром». Он не только не встал, но даже не повернул головы, продолжая смотреть перед собой и процеживая идущих сквозь неподвижную линию своего взгляда, параллельную с автоматным стволом.
В коридоре была та же малиновая ковровая дорожка с зелеными полями, гасящая шаги. Мягкий свет плафонов поглощался темными панелями в уровень роста. Коричневые дерматиновые двери в длинный ряд отблескивали по периметру и крест-накрест латунными пуговками обойных гвоздей.
Найдя нужный номер, Ольховский постучал в деревянный косяк. После повторного стука из-за двери донесся неразборчивый утвердительный звук.
Шагнув, Ольховский понял, с какой именно точки оформилось его беспокойство: часовой внизу, назвав номер, сказал не «студия» или «комната», а «кабинет».
Это был именно кабинет, очень просторный и притемненный. Окна были завешены сборчатыми шелковыми шторами. Во всю стену висела огромная карта Москвы, утыканная по восточной окраине флажками. Половину площади занимал неохватных размеров стол, выхваченный светом двух ламп под зелеными отражателями.
На столе была собрана железная дорога — из самых дорогих, миллионерских игрушек: с вокзалом, пакгаузами, перронами, мостами, тоннелями, семафорами, со множеством ветвящихся рельсовых путей и стрелок, и даже с поворотным кругом для локомотивов и красненькой водокачкой. По ней бегали, ловко расходясь друг с другом, черные паровозики, таща и толкая зеленые пассажирские вагоны, коричневые товарные и желтые цистерны.
Над дорогой склонился невысокий массивный человек, обтянутый кителем с маршальскими звездами на погонах. Держа в левой руке пульт, а в правой бильярдный кий, он выводил с дальнего края бронепоезд, состоящий из трех серых коробочек с трубой на средней и пушками по концам. Стрелку под табличкой «запасной путь» заело, и он старался придержать ее кием, отдергивая его под самым бронепоездом, который не успевал заползти на рельсы, ведущие в общий лабиринт. Вдоль паровоза чернела мелкая, но очень четкая надпись: «Анатолий Железняк».
Колесико первого вагона соскочило со стрелки, и бронепоезд, жужжа, уткнулся в полосатый шлагбаум тупика.
Человек в маршальских звездах выматери лея, перехватил кий за тонкий конец и с размаху сломал его о спину стоящего рядом портновского манекена в генеральском мундире.
Его лицо показалось Ольховскому давно и отлично знакомым, но он не успел додумать и понять, кто же это: заметив его, маршал вцепился тяжелым давящим взглядом и спросил грубым низким голосом, отшибающим саму возможность думать:
— Кто — ты — такой?!
Вопрос был задан с такой непререкаемой и угрожающей властностью за пределом хамства, что из Ольховского автоматически вылетело:
— Командир крейсера «Аврора» капитан первого ранга Ольховский!
Помимо всякого сознательного усилия ноги его сдвинулись, плечи расправились, подбородок задрался. За спиной стукнули каблуки матросов.
Маршал посопел, раздувая ноздри.
— Я — тебя — не — спрашиваю — кто — ты — такой!! Я — тебя — спрашиваю — откуда — ты — взялся!!
— Из Петербурга!
— Где — ты — был — до сих пор?!
Воздуха в легких для ответа не было, и его пришлось поспешно набирать.
— В походе. Переход. В сложных навигационных условиях. Узкости… товарищ маршал. — Ощущая неудовлетворительность своего доклада и не зная, что еще добавить или сделать, Ольховский взял под козырек.
— Я — тебя — не спрашиваю, где — ты — шлялся! Я — спрашиваю, кто — приказал — оставить — Петербург?!
Вот и вделся, бессмысленно залихорадило Ольховского. Вот и вделся. Вот и вделся. Вот и вделся. Как просто. А на что я надеялся. А на что я надеялся.
— Н-ну?!
Единственно правильным ответом, хотя и не соответствующим действительности, было: «Командующий Балтийским флотом». И Ольховский сказал это, не в силах противиться приказу, чтобы сказать хоть что-то, но вместо этого услышал свой голос:
— Согласно общего плана, товарищ маршал!
Глыба молчания обвалилась на него и сокрушила остаток мозгов вместе с включившимся было автопилотом.
— План — здесь — один. Мой.
— Так точно, товарищ маршал!
— Расстрелять.
И, утеряв к нему всякий интерес, маршал отвернулся, взял новый кий из прислоненного к стойке ряда и потянулся над железной дорогой, где как ни в чем не бывало открывались и закрывались светофоры и постукивали на миниатюрных стрелках колесики.
Однозначно уведомленный о своей участи, Ольховский перевел дух с отстраненным равнодушием и даже облегчением, рожденным из принципа «лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».
Поковырявшись с застрявшим бронепоездом и сломав кий о спину генерал-манекена, маршал обернулся и, как бы увидев его впервые, повесил в воздухе раздельный рык:
— Ты — чего — стоишь?!
Его лопатообразный подбородок полез вперед, тень легла в ямку, граненую, как от острия большого гвоздя. Редкие, коротко подстриженные седоватые волосы были приглажены по каменному черепу.
— Жду конвоя, товарищ маршал.
— Обойдешься без конвоя. Приказ — получил?!
— Никак нет, товарищ маршал.
— П-о-ч-е-м-у?!
— Виноват! товарищ маршал!..
Маршал только сейчас, похоже, обратил внимание на двух матросов у двери и задержал взгляд, словно взвешивая, не приказать ли им пристрелить виновного офицера прямо здесь на ковре.
— Приказ получишь внизу. Цели указаны там. Наметишь ориентиры. Сосчитаешь прицелы. Срок тебе сообщат. Снаряды получил?
— Так точно, товарищ маршал!
— Сколько?
— Семьдесят два в наличии, товарищ маршал!
— Мудак.
— Есть!
— Получишь еще.
— Есть!
Маршал перестал его видеть и склонился над столом. Ольховский отчеканил оборот налево кругом и рубанул строевым. Матросы без команды в ногу взяли «на месте шагом марш» и вышли в затылок. Так и спустились.
Автоматчик пропустил их через холодную ухмылку.
Сдавая часовому пропуска, Ольховский вопросительно произнес:
— Приказ.
Солдат нажал кнопку на стойке. В стене вестибюля сбоку стойки открылось маленькое квадратное окошко с прилавком, как у старомодной кассы. Моряки подошли. Руки в зеленых обшлагах с узкими красными кантами выложили на прилавок открытую конторскую книгу. Карандаш поставил галочку на странице. Ольховский расписался поданной в окошко перьевой ручкой.
— Точное время проставьте, — тихо приказал невидимый обладатель рук.
Книга исчезла, и на ее место лег красный пакет с черным грифом в правом верхнем углу: «Секретно». На обороте он был опечатан красной сургучной печатью с пятиконечной звездой и перекрещенными винтовкой и шашкой.
Перед тем, как выйти наружу, Ольховский, поколебавшись, подошел к часовому, или дневальному, кто он там был, и спросил вполголоса — как бы сам отлично зная ответ и не сомневаясь в нем, но уж для полного и бесспорного подтверждения:
— Солдат, кто, значит, сейчас в двести первом хозяин?
Солдат пожал плечом и, глядя мимо, ответил так же негромко и с сочувствием, как сочувствуют слабоумным:
— Хозяин.
И, снисходя к позе Ольховского, продолжающей выражать вопросительность, еще приглушеннее уточнил:
— Жуков. Кто же.
Быстро дошли до угла Тверской, где уже начиналось утреннее движение, и только там, остановившись, дружно и жадно закурили.
— Еб твою мать, — сказал Ольховский.
Шурка снял бескозырку и стал обмахивать лицо. У Бохана вдруг ручьем полило из носу, и он со шморгом вытер его рукавом.
— Слушай, где тут винный круглосуточный? — спросили у раннего торопливого прохожего.
— Винный? Это две остановки в ту сторону. А вон за тем углом, там бар есть круглосуточный.
— Так. За мной. Пошли врежем.
11
В «Добром утре» Ольховский не появился, до телевидения дозвониться не удалось, и на крейсере имело место некоторое беспокойство. Утреннюю приборку провели с тщанием, завтракали без аппетита; построились к подъему флага.
Командовал старпом. Горн пропел с печальной угрозой и выжиданием.
Город выглядел до разочарования и скуки обыденно. Разве что глаз москвича отметил бы некоторую разреженность городского движения. Возможно благодаря этой разреженности, привлекали внимание дорогие репликары — как в идеальном состоянии, так и «помойки на колесах». Если отделанный лаковым деревом «руссо-балт», выстелившийся через мост, как борзая, был явной причудой магната, то громоздкий «паккард» — судя по тяжелой плавности хода и осадке рессор, бронированный, — мог принадлежать только главе серьезной группировки; обладатель же хлопающей полуоторванными крыльями «эмки» наверняка был недавним членом автоклуба.
Ситуация выходила глупая. Получалось, что удар ушел, как вода в песок. Неясность ближайших перспектив нарушала душевное равновесие. Отсутствие реакции несколько поражало. А где нет сопротивления — там куда гнуть и чего ждать?
Смотрели телевизор — чего еще пока делать.
И немедленно же, в репортаже с утреннего заседания Госдумы, обнаружилось, что реакция есть. Включили не с начала, и зачин напористых фраз Жириновского, к сожалению, пропал.
— …и правильно, что открыли огонь по этому осиному гнезду! — кричал любимый актер электората своим шершавым баритоном, агрессивным, как гвоздодер. — Давно пора было! Раньше надо было «Аврору» вызвать, чтоб навести наконец в Москве порядок!
Торчащие из своих деревянных озвученных гнезд в амфитеатре депутаты издавали неразличимый ропот в тональности бунта. Бревноподобные складки на затылке лысого бровастого коммуниста наливались кумачом знамени.
Спикер безуспешно пытался придать своему голосу стук молотка:
— Владимир Вольфович! Я требую вашего воздержания от подобных заявлений!
— Воздержания вы требуйте от своей жены, когда летаете полгода по всему миру за казенный счет! Да, я говорю: правильно! разнести этот город в хлам! Чего здесь хорошего? Дети погибнут? — нация оздоровится! Дебилы нам не нужны! А столицу перенести в Петербург!
— Отключите микрофон! Вы слышите? — отключите микрофон!
— Всей команде — Героев России! И собирайте чемоданы — когда здесь начнут рваться снаряды — ваше воровство кончится!
— Я объявляю перерыв заседания! Уберите журналистов из зала! Я сказал — уберите телевидение!
После чего на экране возникла дикторша и с явным сожалением сообщила:
— На этом репортаж был прерван. Продолжение этих событий вы увидите в нашем следующем выпуске.
Кают-компания загалдела, засмеялась облегченно, зааплодировала. Сладко потягивались: процесс пошел.
Через полчаса врубились новости НТВ:
— Находящийся на плановом профилактическом обследовании в центральной клинической больнице президент Борис Ельцин подписал сегодня утром новый указ.
Возник очередной пресс-секретарь президента, состоящий из лысины, щетины и ушей. Он принадлежал к числу тех людей, которые производят впечатление абсолютной лживости еще до того, как откроют рот.
— Борис Николаевич Ельцин два часа назад подписал указ, в котором говорится, что распространяющиеся в последнее время слухи о политическом кризисе в стране есть злонамеренная клевета. Здоровье президента позволяет ему полностью выполнять все его функции. Основное содержание указа касается перемещения в Москву из Санкт-Петербурга, как в столицу, крейсера «Аврора». Этот шаг имеет чисто политическое значение, как дальнейший этап в развитии преемственности лучших традиций российской истории и — и яркая демонстрация крепнущего единства возрождающейся армии, флота и всего российского народа. Этим указом вносится полная ясность в вопрос, что все происшедшее выполнено в полном и четком соответствии с волей и решением президента Российской Федерации.
На канале РТР сам президент, в пуловере и рубашке с мягким воротом, громоздко поместился в узком ампирном креслице между мозаичным столиком и карликовым японским лимонным деревцем; менее всего этот интерьер вязался с представлением о больнице и, если говорить о лечении, напоминал суперэлитный дом хроников.
— Сограждане! — произносил президент. — Вчера я подписал указ. Он касается перемещения в Москву — как в столицу России — из Санкт-Петербурга крейсера «Аврора».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Вам второй этаж, кабинет двести один.
Оставшийся за барьером телемальчик помахал им и сказал:
— Счастливо! — так, что услышался подтекст.
Все это вместе вселяло легкое беспричинное беспокойство — свойственное, впрочем, преддверию любого нового или серьезного дела. Поднимаясь по лестнице, Ольховский успел подумать, что вообще-то ведь можно ждать чего угодно: что это ловушка ФСБ, или контрразведки ГРУ, или президентской охраны, или мало чего в Москве есть еще, неизвестного непосвященным морякам.
На лестничной площадке раскинулся на стуле камуфляжник с пристроенным на колене «кедром». Он не только не встал, но даже не повернул головы, продолжая смотреть перед собой и процеживая идущих сквозь неподвижную линию своего взгляда, параллельную с автоматным стволом.
В коридоре была та же малиновая ковровая дорожка с зелеными полями, гасящая шаги. Мягкий свет плафонов поглощался темными панелями в уровень роста. Коричневые дерматиновые двери в длинный ряд отблескивали по периметру и крест-накрест латунными пуговками обойных гвоздей.
Найдя нужный номер, Ольховский постучал в деревянный косяк. После повторного стука из-за двери донесся неразборчивый утвердительный звук.
Шагнув, Ольховский понял, с какой именно точки оформилось его беспокойство: часовой внизу, назвав номер, сказал не «студия» или «комната», а «кабинет».
Это был именно кабинет, очень просторный и притемненный. Окна были завешены сборчатыми шелковыми шторами. Во всю стену висела огромная карта Москвы, утыканная по восточной окраине флажками. Половину площади занимал неохватных размеров стол, выхваченный светом двух ламп под зелеными отражателями.
На столе была собрана железная дорога — из самых дорогих, миллионерских игрушек: с вокзалом, пакгаузами, перронами, мостами, тоннелями, семафорами, со множеством ветвящихся рельсовых путей и стрелок, и даже с поворотным кругом для локомотивов и красненькой водокачкой. По ней бегали, ловко расходясь друг с другом, черные паровозики, таща и толкая зеленые пассажирские вагоны, коричневые товарные и желтые цистерны.
Над дорогой склонился невысокий массивный человек, обтянутый кителем с маршальскими звездами на погонах. Держа в левой руке пульт, а в правой бильярдный кий, он выводил с дальнего края бронепоезд, состоящий из трех серых коробочек с трубой на средней и пушками по концам. Стрелку под табличкой «запасной путь» заело, и он старался придержать ее кием, отдергивая его под самым бронепоездом, который не успевал заползти на рельсы, ведущие в общий лабиринт. Вдоль паровоза чернела мелкая, но очень четкая надпись: «Анатолий Железняк».
Колесико первого вагона соскочило со стрелки, и бронепоезд, жужжа, уткнулся в полосатый шлагбаум тупика.
Человек в маршальских звездах выматери лея, перехватил кий за тонкий конец и с размаху сломал его о спину стоящего рядом портновского манекена в генеральском мундире.
Его лицо показалось Ольховскому давно и отлично знакомым, но он не успел додумать и понять, кто же это: заметив его, маршал вцепился тяжелым давящим взглядом и спросил грубым низким голосом, отшибающим саму возможность думать:
— Кто — ты — такой?!
Вопрос был задан с такой непререкаемой и угрожающей властностью за пределом хамства, что из Ольховского автоматически вылетело:
— Командир крейсера «Аврора» капитан первого ранга Ольховский!
Помимо всякого сознательного усилия ноги его сдвинулись, плечи расправились, подбородок задрался. За спиной стукнули каблуки матросов.
Маршал посопел, раздувая ноздри.
— Я — тебя — не — спрашиваю — кто — ты — такой!! Я — тебя — спрашиваю — откуда — ты — взялся!!
— Из Петербурга!
— Где — ты — был — до сих пор?!
Воздуха в легких для ответа не было, и его пришлось поспешно набирать.
— В походе. Переход. В сложных навигационных условиях. Узкости… товарищ маршал. — Ощущая неудовлетворительность своего доклада и не зная, что еще добавить или сделать, Ольховский взял под козырек.
— Я — тебя — не спрашиваю, где — ты — шлялся! Я — спрашиваю, кто — приказал — оставить — Петербург?!
Вот и вделся, бессмысленно залихорадило Ольховского. Вот и вделся. Вот и вделся. Вот и вделся. Как просто. А на что я надеялся. А на что я надеялся.
— Н-ну?!
Единственно правильным ответом, хотя и не соответствующим действительности, было: «Командующий Балтийским флотом». И Ольховский сказал это, не в силах противиться приказу, чтобы сказать хоть что-то, но вместо этого услышал свой голос:
— Согласно общего плана, товарищ маршал!
Глыба молчания обвалилась на него и сокрушила остаток мозгов вместе с включившимся было автопилотом.
— План — здесь — один. Мой.
— Так точно, товарищ маршал!
— Расстрелять.
И, утеряв к нему всякий интерес, маршал отвернулся, взял новый кий из прислоненного к стойке ряда и потянулся над железной дорогой, где как ни в чем не бывало открывались и закрывались светофоры и постукивали на миниатюрных стрелках колесики.
Однозначно уведомленный о своей участи, Ольховский перевел дух с отстраненным равнодушием и даже облегчением, рожденным из принципа «лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».
Поковырявшись с застрявшим бронепоездом и сломав кий о спину генерал-манекена, маршал обернулся и, как бы увидев его впервые, повесил в воздухе раздельный рык:
— Ты — чего — стоишь?!
Его лопатообразный подбородок полез вперед, тень легла в ямку, граненую, как от острия большого гвоздя. Редкие, коротко подстриженные седоватые волосы были приглажены по каменному черепу.
— Жду конвоя, товарищ маршал.
— Обойдешься без конвоя. Приказ — получил?!
— Никак нет, товарищ маршал.
— П-о-ч-е-м-у?!
— Виноват! товарищ маршал!..
Маршал только сейчас, похоже, обратил внимание на двух матросов у двери и задержал взгляд, словно взвешивая, не приказать ли им пристрелить виновного офицера прямо здесь на ковре.
— Приказ получишь внизу. Цели указаны там. Наметишь ориентиры. Сосчитаешь прицелы. Срок тебе сообщат. Снаряды получил?
— Так точно, товарищ маршал!
— Сколько?
— Семьдесят два в наличии, товарищ маршал!
— Мудак.
— Есть!
— Получишь еще.
— Есть!
Маршал перестал его видеть и склонился над столом. Ольховский отчеканил оборот налево кругом и рубанул строевым. Матросы без команды в ногу взяли «на месте шагом марш» и вышли в затылок. Так и спустились.
Автоматчик пропустил их через холодную ухмылку.
Сдавая часовому пропуска, Ольховский вопросительно произнес:
— Приказ.
Солдат нажал кнопку на стойке. В стене вестибюля сбоку стойки открылось маленькое квадратное окошко с прилавком, как у старомодной кассы. Моряки подошли. Руки в зеленых обшлагах с узкими красными кантами выложили на прилавок открытую конторскую книгу. Карандаш поставил галочку на странице. Ольховский расписался поданной в окошко перьевой ручкой.
— Точное время проставьте, — тихо приказал невидимый обладатель рук.
Книга исчезла, и на ее место лег красный пакет с черным грифом в правом верхнем углу: «Секретно». На обороте он был опечатан красной сургучной печатью с пятиконечной звездой и перекрещенными винтовкой и шашкой.
Перед тем, как выйти наружу, Ольховский, поколебавшись, подошел к часовому, или дневальному, кто он там был, и спросил вполголоса — как бы сам отлично зная ответ и не сомневаясь в нем, но уж для полного и бесспорного подтверждения:
— Солдат, кто, значит, сейчас в двести первом хозяин?
Солдат пожал плечом и, глядя мимо, ответил так же негромко и с сочувствием, как сочувствуют слабоумным:
— Хозяин.
И, снисходя к позе Ольховского, продолжающей выражать вопросительность, еще приглушеннее уточнил:
— Жуков. Кто же.
Быстро дошли до угла Тверской, где уже начиналось утреннее движение, и только там, остановившись, дружно и жадно закурили.
— Еб твою мать, — сказал Ольховский.
Шурка снял бескозырку и стал обмахивать лицо. У Бохана вдруг ручьем полило из носу, и он со шморгом вытер его рукавом.
— Слушай, где тут винный круглосуточный? — спросили у раннего торопливого прохожего.
— Винный? Это две остановки в ту сторону. А вон за тем углом, там бар есть круглосуточный.
— Так. За мной. Пошли врежем.
11
В «Добром утре» Ольховский не появился, до телевидения дозвониться не удалось, и на крейсере имело место некоторое беспокойство. Утреннюю приборку провели с тщанием, завтракали без аппетита; построились к подъему флага.
Командовал старпом. Горн пропел с печальной угрозой и выжиданием.
Город выглядел до разочарования и скуки обыденно. Разве что глаз москвича отметил бы некоторую разреженность городского движения. Возможно благодаря этой разреженности, привлекали внимание дорогие репликары — как в идеальном состоянии, так и «помойки на колесах». Если отделанный лаковым деревом «руссо-балт», выстелившийся через мост, как борзая, был явной причудой магната, то громоздкий «паккард» — судя по тяжелой плавности хода и осадке рессор, бронированный, — мог принадлежать только главе серьезной группировки; обладатель же хлопающей полуоторванными крыльями «эмки» наверняка был недавним членом автоклуба.
Ситуация выходила глупая. Получалось, что удар ушел, как вода в песок. Неясность ближайших перспектив нарушала душевное равновесие. Отсутствие реакции несколько поражало. А где нет сопротивления — там куда гнуть и чего ждать?
Смотрели телевизор — чего еще пока делать.
И немедленно же, в репортаже с утреннего заседания Госдумы, обнаружилось, что реакция есть. Включили не с начала, и зачин напористых фраз Жириновского, к сожалению, пропал.
— …и правильно, что открыли огонь по этому осиному гнезду! — кричал любимый актер электората своим шершавым баритоном, агрессивным, как гвоздодер. — Давно пора было! Раньше надо было «Аврору» вызвать, чтоб навести наконец в Москве порядок!
Торчащие из своих деревянных озвученных гнезд в амфитеатре депутаты издавали неразличимый ропот в тональности бунта. Бревноподобные складки на затылке лысого бровастого коммуниста наливались кумачом знамени.
Спикер безуспешно пытался придать своему голосу стук молотка:
— Владимир Вольфович! Я требую вашего воздержания от подобных заявлений!
— Воздержания вы требуйте от своей жены, когда летаете полгода по всему миру за казенный счет! Да, я говорю: правильно! разнести этот город в хлам! Чего здесь хорошего? Дети погибнут? — нация оздоровится! Дебилы нам не нужны! А столицу перенести в Петербург!
— Отключите микрофон! Вы слышите? — отключите микрофон!
— Всей команде — Героев России! И собирайте чемоданы — когда здесь начнут рваться снаряды — ваше воровство кончится!
— Я объявляю перерыв заседания! Уберите журналистов из зала! Я сказал — уберите телевидение!
После чего на экране возникла дикторша и с явным сожалением сообщила:
— На этом репортаж был прерван. Продолжение этих событий вы увидите в нашем следующем выпуске.
Кают-компания загалдела, засмеялась облегченно, зааплодировала. Сладко потягивались: процесс пошел.
Через полчаса врубились новости НТВ:
— Находящийся на плановом профилактическом обследовании в центральной клинической больнице президент Борис Ельцин подписал сегодня утром новый указ.
Возник очередной пресс-секретарь президента, состоящий из лысины, щетины и ушей. Он принадлежал к числу тех людей, которые производят впечатление абсолютной лживости еще до того, как откроют рот.
— Борис Николаевич Ельцин два часа назад подписал указ, в котором говорится, что распространяющиеся в последнее время слухи о политическом кризисе в стране есть злонамеренная клевета. Здоровье президента позволяет ему полностью выполнять все его функции. Основное содержание указа касается перемещения в Москву из Санкт-Петербурга, как в столицу, крейсера «Аврора». Этот шаг имеет чисто политическое значение, как дальнейший этап в развитии преемственности лучших традиций российской истории и — и яркая демонстрация крепнущего единства возрождающейся армии, флота и всего российского народа. Этим указом вносится полная ясность в вопрос, что все происшедшее выполнено в полном и четком соответствии с волей и решением президента Российской Федерации.
На канале РТР сам президент, в пуловере и рубашке с мягким воротом, громоздко поместился в узком ампирном креслице между мозаичным столиком и карликовым японским лимонным деревцем; менее всего этот интерьер вязался с представлением о больнице и, если говорить о лечении, напоминал суперэлитный дом хроников.
— Сограждане! — произносил президент. — Вчера я подписал указ. Он касается перемещения в Москву — как в столицу России — из Санкт-Петербурга крейсера «Аврора».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56