Ермак сдавленно охнул.
– Сможешь, Александр Григорьевич? – спросил он устало, но твердо.
– Глубоко засела. Вырезать придется.
– А яд?
– Если бы наконечник отравлен был, лежал бы ты сейчас не здесь! Яд татарский сначала легкие убивает. Так что все остальное, сам понимаешь, быстро происходит.
Ермак немного успокоился. Значит, жить будет. Раны быстро затянутся, шрамы на теле его лучшее тому доказательство. Поход сибирский дальше продолжится – до Сибиря, до города Кучумова!
Он откинул голову, выискивая глазами Марьянку. Она стояла рядом с Машковым в грязной казачьей одежонке, а он думал о белом ее теле под грубой дерюжкой, о ладной груди и крестике с речными жемчужинками… Эх, голой бы девку увидеть!
– Может, снадобье тебе снотворное дать? – спросил Машков.
– Я что, слабак сопливый? – буквально прорычал Ермак в ответ.
– Лупину глубоко резать-то по-живому придется. Ну, Ермак Тимофеевич!
– Я много чего и так вынес… – выдохнул Ермак мрачно, и только Марьянка поняла его сейчас. – Так что уж потерплю.
Лупин работал споро. Небольшим, остро заточенным ножом вырезал он наконечник, прочистил рану.
– Пусть вся грязь выйдет, – сказал он. – С кровью. Тело само себя очистит…
Отец Вакула, решивший поддержать Ермака молитвой, получил сильный и обидный пинок и отступил в глубь шатра. С улицы несся растревоженный гул голосов. Кругом все уж знали, что Ермак ранен, татарин умирающий, дескать, постарался. Сотни казаков бродили по полю битвы, безжалостно добивая раненых противников.
Онемев от ужаса, сидел Лупин рядом с Ермаком на диване. «Моя в том вина, – думал он. – Сначала я Ермака настропалил „Борьку“ посреди ночи искать. Вот он и нашел Марьянку в объятиях Машкова. С того все и началось. Хотел спасти, а вместо того ад всем устроил. Что-то еще станется?»
Кровь действительно вымыла всю грязь из раны Ермака, и тогда Лупин наложил чистую повязку.
– А ты – умелец, как я погляжу, Александр Григорьевич, – еле слышно произнес ослабевший от потери крови атаман. – Дьяком ты уже заделался… Может, когда и епископом Сибирским станешь!
– Аллилуйя! – проорал из темноты обиженный казачий пастырь. – А я еще монастырь отстрою…
– Ага, для татарочек своих!
– Ибо написано: возлюби ближнего! Ермак Тимофеевич, я слов сих точно держусь, на ветер не бросаю…
– Меда несите! – крикнул Ермак, поднимаясь. Повернулся к Марьянке, оглядел медленно. Машков облился холодным потом…
Заметив состояние друга, Ермак рассмеялся. Такого смеха Машков у товарища своего еще ни разу не слышал…
Пару дней все шло, как ни в чем не бывало, жили, как живут воины, одержавшие великую победу. Стали укрепленным лагерем, выставили конные караулы, что патрулировали берег Тобола и иногда наталкивались на отдельные отряды Маметкуля. Те, впрочем, в битву вступать не спешили.
Торжественно предали земле погибших товарищей – пятерых казаков и одного толмача, потери, о которых даже не говорили. Сотники велели вытащить ладьи и плоты на берег. Их предстояло волочь по суше, чтобы миновать каменный порог, способный погубить ладьи.
Машков нашел славное место, широкое, песчаное, здесь ладьи без труда можно будет сволочь в воду.
Ермак уже на следующий день после битвы принял у себя взятого в плен князя Таузана и его всадников. Они вместе разделили походную трапезу, выпили хмельной браги. Только Таузан не пил – мусульманин, а против заветов Аллаха, как и против рожна, не попрешь. Вместо этого князю дали чашу с кумысом, а Ермак даже позволил ему подыскать красавицу из его же собственных жен в придачу с подарком.
– Мы ж с тобой мужики, Таузан, – с ухмылкой произнес Ермак. – А без бабы какая ж жизнь? Наказание божье. Да и не враг ты мне, так почему я должен держать тебя за врага? Я с Кучумом воюю, только с ним одним! А он вас всех за червей навозных держит, чтобы и дальше за жизнь свою безбожную цепляться! На крови правит, паразит!
Старая тактика, удачно испробованная на Япанче: давайте обнимемся, друзья, и станем, как братья! Да не воюем мы с вами, освобождаем! Ну, а те, кто не хочет свободным быть, не обессудьте – мой меч, ваша голова с плеч! Ну, неужто выбор так тяжел?
Но Ермак пошел еще дальше в своей хитрости: велел тридцати ливонцам зарядить ружья и расстрелять небольшое стадо скота, взятого вместе с добычей, с такого расстояния, с какого стрела ни за что не попала бы.
– Вот она, силушка наша, непобедимая! – заявил довольный результатом Ермак пораженному Таузану. – В наших руках сила грома! Нам одним принадлежит она!
«Потеряли мы землю нашу, – думал князь Таузан, и сердце его разрывалось от боли. – Русским Сибирь принадлежать будет. Кто ж их сдержать-то сможет? А мы рабами станем в наших же собственных селениях. Новые времена наступают – с громом и горячим, смерть несущим железом…»
– Коли хочешь, скачи к Кучуму али Маметкулю, – продолжал увещевать князя Ермак. – Мы ж только первый отряд великого воинства! За нами через горы Уральские армия огромная движется! Да ваших рек на их ладьи не хватит! И у всех гром в руках! Ступай к Кучуму, расскажи ему, пусть покорится! Я не хочу кровопролития, не нужно мне оно. Ну, если только вынудит он меня…
Князь Таузан был поражен всем увиденным и услышанным в казачьем становище.
Через три дня вместе с выжившими воинами он уже мчался к Маметкулю с тревожными вестями.
– А ты – умная голова! – сказал в тот день Машков. – У них от страха сердце в пятки совсем ушло…
– Еще не так испужать-то могу, Иван Матвеевич, – возразил Ермак, пристально поглядев на Машкова. – Я ль тебе не советовал в битве героем погибнуть?
– Сам знаешь, не вышло, хоть и старался, – белозубо улыбнулся Машков. – Не стоит о том больше говорить, Ермак Тимофеевич…
– Да, о Борьке не стоит, а вот о Марьяне – надо бы!
Неожиданно все это было, но если Ермак и ожидал, что Машков побледнеет от ужаса, то здорово заблуждался атаман. Иван совершенно спокойно глянул на друга.
– Марьянка все мне рассказала, – отозвался, наконец, Машков, когда молчание стало совершенно невыносимым. – Да я и так знал все, когда ты за нее цеплялся, ровно совсем идти не мог, – он громко фыркнул, пристально всматриваясь в лицо Ермака. Взгляд того оставался холоден и недобр. «Словно змея лупится», – подумал Машков.
– Нам и в самом деле всерьез поговорить нужно…
– О чем же тут говорить? – мрачно спросил Ермак.
– Она не может и дальше твоим посыльным оставаться.
– А чего ж не может-то? Что изменилось? Моего смелого и умного посыльного по-прежнему Борькой зовут.
– Но ты ж знаешь сейчас, что не Борька это, а баба, Ермак! Друг друга-то к чему за нос водить?
– И это ты мне говоришь? А кто меня два года как раз за нос-то и водил, без стыда и совести?
– Да я сотню раз желал домой Марьянку услать, но не уходила она.
– Может, оттого, что ко мне сильно привязалась, а? – с недоброй усмешкой спросил Ермак. – Бабе в голову кто заглянет? Не Евины ли дочки самые загадочные существа в мире? Они тебе на ушко что-то нежное нашептывают, ласкают страстно, а думают при этом о ком-нибудь другом! Да покажи мне такую бабу, у которой не две души было бы… одна от Бога даденная, а вот другая – от черта самого!
– Но не Марьянушка!
– А отчего ты так уверен? – глухо, с трудом рассмеялся Ермак. Он видел, что Машков уже порядком разъярился, а гневливые часто забывают об осторожности. На свое несчастье…
– Она тебе и о том рассказывала, как мне признавалась, что баба? Рубаху как рванет на себе и говорит: «Потрогай, потрогай, убедись, что не мужик я!» А когда дотронулся я до груди ее белой, вздохнула томно и глазки с улыбкой прикрыла – и уж точно не о тебе в тот момент думала!
– Ты смел дотронуться до нее? – с жаром выдохнул Машков, бледнея.
– Ага, и двумя руками! – Ермак поднес руки к лицу. – Ее груди как раз под мои ладони подходят – упругие и на ощупь бархатистые…
– Мне придется убить тебя, Ермак, – задыхаясь, произнес Машков. – И если это правда, я так и сделаю!
– Уж я-то не вру! – выкрикнул Ермак. – Я обнимал Марьянушку, когда в меня стрела угодила! Ты подумай, подумай, пораскинь мозгами, дурень! Разве попала бы мне в руку стрела, коли б грудь открыта была?
– Не смей называть ее Марьянушкой! – выдохнул Машков. Голова пылала, словно в горячке, жаркие волны накатывали на него. – Она – моя женщина!
– Под смердящей конской попоной! В степной траве! Так крысы снюхиваются! Да она дворца царского заслуживает… и в Кучумов дворец в Сибире я на руках ее внесу и на золотое ложе уложу! А отец Вакула обвенчает нас…
– Да она скорее умрет! – презрительно хмыкнул Машков, удивляясь, как он еще говорить-то может.
– Она – твоя добыча, ты сам говорил об этом. Ты спас ее из пылающего селища, да! – Ермак огляделся по сторонам. Они стояли на берегу Тобола, внизу на реке покачивались лодки и плоты, охраняемые казаками. – Сколько мы с тобой знакомы, а, Иван Матвеевич? – внезапно спросил Ермак.
– Лет двенадцать али все пятнадцать, не помню уже.
Он неторопливо шел за Ермаком. Атаман подошел к поваленному пню, порылся в кармане и вытащил игральные кости. Машков только плечами пожал.
– Мы всегда были друзьями, а когда добыча была слишком велика, что мы с тобой делали? Ну, скажи-ка, Ваня… – Ермак бросил кости на пень. – Вот и сейчас мы с тобой из-за добычи сцепились, друже.
– Марьянка не золотая чаша и не сверток шелка! – Машков небрежно смахнул кости в сторону.
– Да мы с тобой точно так трижды из-за ногайских княжон рядились, аль не помнишь, Ванюша? На Каспии то было… и ты, пес, всегда выигрывал! Я, что ль, сопротивлялся тому тогда? Честная добыча – честная победа! Машков, где твоя честь казачья?
– Марьяна не приз для игры в кости! – закричал Иван. – Я люблю ее! Она – жизнь моя!
– Вот, поэтому я и посоветовал тебе в бою сгинуть!
Они молчали, поглядывая на Тобол, переливавшийся блеском драгоценным в лучах солнышка майского, да на лодчонку с казаками, ставившими сеть на рыбу. Рыбы в Тоболе было столько, что ловить ее можно было так же легко, как ложкой из похлебки.
– Неужели Сибирь никогда покорена не будет только потому, что мы друг друга поубивать готовы, а, Машков? – спросил, наконец, Ермак. – Неужто краса-девица помешает тому, чтоб Россия державой богатейшей в мире сделалась?
– А чего ж меня-то спрашиваешь? Кто на себя Марьянку, как попону, перетянуть удумал?
– А кто ее всеми силами сохранить хочет, хотя атаману самая лучшая добыча положена?
– Она давно уж не добыча! – закричал Машков.
– Она была ею, а ты обманул меня! Вокруг пальца обвел!
Было понятно, что спорить так можно бесконечно. Лучшим выходом было выхватить сабли из ножен и сойтись в поединке. Сильнейший всегда прав… такая вот фатальная вечная мудрость.
Однако от соблазна битвы Ермак с Машковым как раз и удержались. Они слишком хорошо знали друг друга, ведали про все хитрости и заранее могли предугадать, на какую пакость в бою сабельном способен соперник.
– Десять тысяч целковых! – помолчав, предложил Ермак. Машков даже вздрогнул.
– С ума совсем спятил, да, Ермак Тимофеевич?
– Десять тысяч целковых! Они у Строгановых в Орельце на хранении лежат!
– Да владей ты богатствами всего мира, все равно Марьянку не купишь, – твердо отказался Машков.
– Вдобавок тысячу шкурок собольих и две тысячи шкур чернобурой лисы!
– Да хоть всю Мангазею предложи, небо звездное и солнце в придачу… я Марьянку не продам!
– И тысячу волчьих шкур! Пять сотен бобров!
– Да пообещай мне Бог блаженство райское, я бы все равно отказался ради коротенькой жизни с Марьянкой в дыре земляной!
– Коротенькая жизнь. И дыра земляная! – Ермак оглядел Машкова исподлобья. «Холодный, змеиный взгляд», – вновь подумал Машков. – И то, и другое у тебя будет, Ваня. Подумай еще…
Ермак наклонился, собрал кости, спрятал в карман и пошел к реке.
И только благодаря косвенному вмешательству Вакулы Васильевича Кулакова смог развязать Машков порочный этот, почти гордиев узел. Священник казачий во многом был человеком пренеприятнейшим, и богохульник, и сподличать мог, но дружбу не предавал. А Машков был ему другом, даже если и лупцевали они друг друга чуть ли не каждый божий день. Одно другого ж не исключает…
Кроме того, преподобный батюшка сильно преобразился за это время. Получив рану огненную со словом «МИР» на ягодицу, которую довелось ему узреть в осколок зеркала с помощью Лупина, казачий пастырь начал задумываться. Не так уж часто люди собственными ягодицами с такими вот божьими подписями любуются, да и появление огненного знака по-прежнему оставалось неясно, и тут уж как хочешь голову ломай. А посему Кулаков твердо был убежден, что с ним произошло чудо.
И это потрясло его. Ну, почему именно он, Вакула? Да на Руси тысячи священнослужителей, но именно он, Кулаков, был избран носителем знамения огненного! Если подумать, то знак сей может вполне оказаться только самой первой ступенью к святости, и тут у Вакулы Васильевича аж дыхание спирало от восхищения собой, будущим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Сможешь, Александр Григорьевич? – спросил он устало, но твердо.
– Глубоко засела. Вырезать придется.
– А яд?
– Если бы наконечник отравлен был, лежал бы ты сейчас не здесь! Яд татарский сначала легкие убивает. Так что все остальное, сам понимаешь, быстро происходит.
Ермак немного успокоился. Значит, жить будет. Раны быстро затянутся, шрамы на теле его лучшее тому доказательство. Поход сибирский дальше продолжится – до Сибиря, до города Кучумова!
Он откинул голову, выискивая глазами Марьянку. Она стояла рядом с Машковым в грязной казачьей одежонке, а он думал о белом ее теле под грубой дерюжкой, о ладной груди и крестике с речными жемчужинками… Эх, голой бы девку увидеть!
– Может, снадобье тебе снотворное дать? – спросил Машков.
– Я что, слабак сопливый? – буквально прорычал Ермак в ответ.
– Лупину глубоко резать-то по-живому придется. Ну, Ермак Тимофеевич!
– Я много чего и так вынес… – выдохнул Ермак мрачно, и только Марьянка поняла его сейчас. – Так что уж потерплю.
Лупин работал споро. Небольшим, остро заточенным ножом вырезал он наконечник, прочистил рану.
– Пусть вся грязь выйдет, – сказал он. – С кровью. Тело само себя очистит…
Отец Вакула, решивший поддержать Ермака молитвой, получил сильный и обидный пинок и отступил в глубь шатра. С улицы несся растревоженный гул голосов. Кругом все уж знали, что Ермак ранен, татарин умирающий, дескать, постарался. Сотни казаков бродили по полю битвы, безжалостно добивая раненых противников.
Онемев от ужаса, сидел Лупин рядом с Ермаком на диване. «Моя в том вина, – думал он. – Сначала я Ермака настропалил „Борьку“ посреди ночи искать. Вот он и нашел Марьянку в объятиях Машкова. С того все и началось. Хотел спасти, а вместо того ад всем устроил. Что-то еще станется?»
Кровь действительно вымыла всю грязь из раны Ермака, и тогда Лупин наложил чистую повязку.
– А ты – умелец, как я погляжу, Александр Григорьевич, – еле слышно произнес ослабевший от потери крови атаман. – Дьяком ты уже заделался… Может, когда и епископом Сибирским станешь!
– Аллилуйя! – проорал из темноты обиженный казачий пастырь. – А я еще монастырь отстрою…
– Ага, для татарочек своих!
– Ибо написано: возлюби ближнего! Ермак Тимофеевич, я слов сих точно держусь, на ветер не бросаю…
– Меда несите! – крикнул Ермак, поднимаясь. Повернулся к Марьянке, оглядел медленно. Машков облился холодным потом…
Заметив состояние друга, Ермак рассмеялся. Такого смеха Машков у товарища своего еще ни разу не слышал…
Пару дней все шло, как ни в чем не бывало, жили, как живут воины, одержавшие великую победу. Стали укрепленным лагерем, выставили конные караулы, что патрулировали берег Тобола и иногда наталкивались на отдельные отряды Маметкуля. Те, впрочем, в битву вступать не спешили.
Торжественно предали земле погибших товарищей – пятерых казаков и одного толмача, потери, о которых даже не говорили. Сотники велели вытащить ладьи и плоты на берег. Их предстояло волочь по суше, чтобы миновать каменный порог, способный погубить ладьи.
Машков нашел славное место, широкое, песчаное, здесь ладьи без труда можно будет сволочь в воду.
Ермак уже на следующий день после битвы принял у себя взятого в плен князя Таузана и его всадников. Они вместе разделили походную трапезу, выпили хмельной браги. Только Таузан не пил – мусульманин, а против заветов Аллаха, как и против рожна, не попрешь. Вместо этого князю дали чашу с кумысом, а Ермак даже позволил ему подыскать красавицу из его же собственных жен в придачу с подарком.
– Мы ж с тобой мужики, Таузан, – с ухмылкой произнес Ермак. – А без бабы какая ж жизнь? Наказание божье. Да и не враг ты мне, так почему я должен держать тебя за врага? Я с Кучумом воюю, только с ним одним! А он вас всех за червей навозных держит, чтобы и дальше за жизнь свою безбожную цепляться! На крови правит, паразит!
Старая тактика, удачно испробованная на Япанче: давайте обнимемся, друзья, и станем, как братья! Да не воюем мы с вами, освобождаем! Ну, а те, кто не хочет свободным быть, не обессудьте – мой меч, ваша голова с плеч! Ну, неужто выбор так тяжел?
Но Ермак пошел еще дальше в своей хитрости: велел тридцати ливонцам зарядить ружья и расстрелять небольшое стадо скота, взятого вместе с добычей, с такого расстояния, с какого стрела ни за что не попала бы.
– Вот она, силушка наша, непобедимая! – заявил довольный результатом Ермак пораженному Таузану. – В наших руках сила грома! Нам одним принадлежит она!
«Потеряли мы землю нашу, – думал князь Таузан, и сердце его разрывалось от боли. – Русским Сибирь принадлежать будет. Кто ж их сдержать-то сможет? А мы рабами станем в наших же собственных селениях. Новые времена наступают – с громом и горячим, смерть несущим железом…»
– Коли хочешь, скачи к Кучуму али Маметкулю, – продолжал увещевать князя Ермак. – Мы ж только первый отряд великого воинства! За нами через горы Уральские армия огромная движется! Да ваших рек на их ладьи не хватит! И у всех гром в руках! Ступай к Кучуму, расскажи ему, пусть покорится! Я не хочу кровопролития, не нужно мне оно. Ну, если только вынудит он меня…
Князь Таузан был поражен всем увиденным и услышанным в казачьем становище.
Через три дня вместе с выжившими воинами он уже мчался к Маметкулю с тревожными вестями.
– А ты – умная голова! – сказал в тот день Машков. – У них от страха сердце в пятки совсем ушло…
– Еще не так испужать-то могу, Иван Матвеевич, – возразил Ермак, пристально поглядев на Машкова. – Я ль тебе не советовал в битве героем погибнуть?
– Сам знаешь, не вышло, хоть и старался, – белозубо улыбнулся Машков. – Не стоит о том больше говорить, Ермак Тимофеевич…
– Да, о Борьке не стоит, а вот о Марьяне – надо бы!
Неожиданно все это было, но если Ермак и ожидал, что Машков побледнеет от ужаса, то здорово заблуждался атаман. Иван совершенно спокойно глянул на друга.
– Марьянка все мне рассказала, – отозвался, наконец, Машков, когда молчание стало совершенно невыносимым. – Да я и так знал все, когда ты за нее цеплялся, ровно совсем идти не мог, – он громко фыркнул, пристально всматриваясь в лицо Ермака. Взгляд того оставался холоден и недобр. «Словно змея лупится», – подумал Машков.
– Нам и в самом деле всерьез поговорить нужно…
– О чем же тут говорить? – мрачно спросил Ермак.
– Она не может и дальше твоим посыльным оставаться.
– А чего ж не может-то? Что изменилось? Моего смелого и умного посыльного по-прежнему Борькой зовут.
– Но ты ж знаешь сейчас, что не Борька это, а баба, Ермак! Друг друга-то к чему за нос водить?
– И это ты мне говоришь? А кто меня два года как раз за нос-то и водил, без стыда и совести?
– Да я сотню раз желал домой Марьянку услать, но не уходила она.
– Может, оттого, что ко мне сильно привязалась, а? – с недоброй усмешкой спросил Ермак. – Бабе в голову кто заглянет? Не Евины ли дочки самые загадочные существа в мире? Они тебе на ушко что-то нежное нашептывают, ласкают страстно, а думают при этом о ком-нибудь другом! Да покажи мне такую бабу, у которой не две души было бы… одна от Бога даденная, а вот другая – от черта самого!
– Но не Марьянушка!
– А отчего ты так уверен? – глухо, с трудом рассмеялся Ермак. Он видел, что Машков уже порядком разъярился, а гневливые часто забывают об осторожности. На свое несчастье…
– Она тебе и о том рассказывала, как мне признавалась, что баба? Рубаху как рванет на себе и говорит: «Потрогай, потрогай, убедись, что не мужик я!» А когда дотронулся я до груди ее белой, вздохнула томно и глазки с улыбкой прикрыла – и уж точно не о тебе в тот момент думала!
– Ты смел дотронуться до нее? – с жаром выдохнул Машков, бледнея.
– Ага, и двумя руками! – Ермак поднес руки к лицу. – Ее груди как раз под мои ладони подходят – упругие и на ощупь бархатистые…
– Мне придется убить тебя, Ермак, – задыхаясь, произнес Машков. – И если это правда, я так и сделаю!
– Уж я-то не вру! – выкрикнул Ермак. – Я обнимал Марьянушку, когда в меня стрела угодила! Ты подумай, подумай, пораскинь мозгами, дурень! Разве попала бы мне в руку стрела, коли б грудь открыта была?
– Не смей называть ее Марьянушкой! – выдохнул Машков. Голова пылала, словно в горячке, жаркие волны накатывали на него. – Она – моя женщина!
– Под смердящей конской попоной! В степной траве! Так крысы снюхиваются! Да она дворца царского заслуживает… и в Кучумов дворец в Сибире я на руках ее внесу и на золотое ложе уложу! А отец Вакула обвенчает нас…
– Да она скорее умрет! – презрительно хмыкнул Машков, удивляясь, как он еще говорить-то может.
– Она – твоя добыча, ты сам говорил об этом. Ты спас ее из пылающего селища, да! – Ермак огляделся по сторонам. Они стояли на берегу Тобола, внизу на реке покачивались лодки и плоты, охраняемые казаками. – Сколько мы с тобой знакомы, а, Иван Матвеевич? – внезапно спросил Ермак.
– Лет двенадцать али все пятнадцать, не помню уже.
Он неторопливо шел за Ермаком. Атаман подошел к поваленному пню, порылся в кармане и вытащил игральные кости. Машков только плечами пожал.
– Мы всегда были друзьями, а когда добыча была слишком велика, что мы с тобой делали? Ну, скажи-ка, Ваня… – Ермак бросил кости на пень. – Вот и сейчас мы с тобой из-за добычи сцепились, друже.
– Марьянка не золотая чаша и не сверток шелка! – Машков небрежно смахнул кости в сторону.
– Да мы с тобой точно так трижды из-за ногайских княжон рядились, аль не помнишь, Ванюша? На Каспии то было… и ты, пес, всегда выигрывал! Я, что ль, сопротивлялся тому тогда? Честная добыча – честная победа! Машков, где твоя честь казачья?
– Марьяна не приз для игры в кости! – закричал Иван. – Я люблю ее! Она – жизнь моя!
– Вот, поэтому я и посоветовал тебе в бою сгинуть!
Они молчали, поглядывая на Тобол, переливавшийся блеском драгоценным в лучах солнышка майского, да на лодчонку с казаками, ставившими сеть на рыбу. Рыбы в Тоболе было столько, что ловить ее можно было так же легко, как ложкой из похлебки.
– Неужели Сибирь никогда покорена не будет только потому, что мы друг друга поубивать готовы, а, Машков? – спросил, наконец, Ермак. – Неужто краса-девица помешает тому, чтоб Россия державой богатейшей в мире сделалась?
– А чего ж меня-то спрашиваешь? Кто на себя Марьянку, как попону, перетянуть удумал?
– А кто ее всеми силами сохранить хочет, хотя атаману самая лучшая добыча положена?
– Она давно уж не добыча! – закричал Машков.
– Она была ею, а ты обманул меня! Вокруг пальца обвел!
Было понятно, что спорить так можно бесконечно. Лучшим выходом было выхватить сабли из ножен и сойтись в поединке. Сильнейший всегда прав… такая вот фатальная вечная мудрость.
Однако от соблазна битвы Ермак с Машковым как раз и удержались. Они слишком хорошо знали друг друга, ведали про все хитрости и заранее могли предугадать, на какую пакость в бою сабельном способен соперник.
– Десять тысяч целковых! – помолчав, предложил Ермак. Машков даже вздрогнул.
– С ума совсем спятил, да, Ермак Тимофеевич?
– Десять тысяч целковых! Они у Строгановых в Орельце на хранении лежат!
– Да владей ты богатствами всего мира, все равно Марьянку не купишь, – твердо отказался Машков.
– Вдобавок тысячу шкурок собольих и две тысячи шкур чернобурой лисы!
– Да хоть всю Мангазею предложи, небо звездное и солнце в придачу… я Марьянку не продам!
– И тысячу волчьих шкур! Пять сотен бобров!
– Да пообещай мне Бог блаженство райское, я бы все равно отказался ради коротенькой жизни с Марьянкой в дыре земляной!
– Коротенькая жизнь. И дыра земляная! – Ермак оглядел Машкова исподлобья. «Холодный, змеиный взгляд», – вновь подумал Машков. – И то, и другое у тебя будет, Ваня. Подумай еще…
Ермак наклонился, собрал кости, спрятал в карман и пошел к реке.
И только благодаря косвенному вмешательству Вакулы Васильевича Кулакова смог развязать Машков порочный этот, почти гордиев узел. Священник казачий во многом был человеком пренеприятнейшим, и богохульник, и сподличать мог, но дружбу не предавал. А Машков был ему другом, даже если и лупцевали они друг друга чуть ли не каждый божий день. Одно другого ж не исключает…
Кроме того, преподобный батюшка сильно преобразился за это время. Получив рану огненную со словом «МИР» на ягодицу, которую довелось ему узреть в осколок зеркала с помощью Лупина, казачий пастырь начал задумываться. Не так уж часто люди собственными ягодицами с такими вот божьими подписями любуются, да и появление огненного знака по-прежнему оставалось неясно, и тут уж как хочешь голову ломай. А посему Кулаков твердо был убежден, что с ним произошло чудо.
И это потрясло его. Ну, почему именно он, Вакула? Да на Руси тысячи священнослужителей, но именно он, Кулаков, был избран носителем знамения огненного! Если подумать, то знак сей может вполне оказаться только самой первой ступенью к святости, и тут у Вакулы Васильевича аж дыхание спирало от восхищения собой, будущим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29