Так, по крайней мере, диктует фабула сна. А сон - абсолютно реален, и, соответственно, он - цветной, широкоформатный, стереоскопический, а эффект присутствия не вызывает и тени здорового научного сомнения.
Алик останавливается, когда вода доходит ему до пояса, до резиночки от трусов, которые цветным парусом вздулись на бёдрах, зачерпывает ладонями воду, смачивает себя под мышками. Потом по-поросячьи взвизгивает и ныряет - только пятки мелькают в воздухе, выныривает, отфыркивается, вытирает рукой лицо, плывёт подальше от берега - не по-собачьи, с шумом и брызгами, а ровным кролем, безупречным стилем.
Напомним: во сне бывает и не такое, незачем удивляться и путать сон с жестокой действительностью…
Поплавав так минут десять, Алик возвращается к берегу и несколько раз ныряет, пытаясь достать пальцами дно. Это ему, естественно, удаётся, а в последний раз он даже нащупывает что-то большое и тяжёлое, подхватывает это «что-то», выбирается на белый свет, на солнышко. «Что-то» оказывается пузатым узкогорлым кувшином с тонкой ручкой, древним сосудом, заросшим тиной, чёрной грязью, хрупкими речными ракушками. Алик скребёт грязь ногтем и видит позеленевшую от времени поверхность - то ли из меди-купрум, то ли из золота-аурум, покрытую прихотливой чеканной вязью. Если быть честным, то кувшин сильно смахивает на тот, что стоит у отца в кабинете, - из дагестанского аула Гицатль, где спокон веку живут прекрасные чеканщики и поэты.
Однако Алика сие сходство не смущает. Он твёрдой походкой рулит к берегу, и в груди его что-то сладко сжимается, а в животе холодно и пусто - как в предчувствии небывалого чуда. «Чувство чуда - седьмое чувство!» - сказал поэт.
И чудо не медлит. Оно бурлит в псевдогицатлинском кувшине, который, как живой, вздрагивает в чутких и ждущих руках Алика. Острым камнем он сбивает сургучную пробку и зачарованно смотрит на сизый дым, вырывающийся из горла, атомным грибом встающий над уроненным на песок кувшином. Дым этот клубится, меняет очертания и цвет, а внутри его возникают некие занятные турбулентности, которые постепенно приобретают строгие формы весьма пожилого гражданина в грязном тюрбане, в розовых - тоже грязных - шароварах, в короткой, похожей на джинсовую, жилеточке на голом теле и в золотых шлёпанцах без задников - явно из магазина «Армения» с улицы Горького.
Словом, всё, как положено в классике, - без навеянных современностью отклонений.
Гражданин некоторое время легкомысленно качается в воздухе над кувшином, машет руками, разгоняя дым, потом вдруг тяжело плюхается на землю, задрав ноги в шлёпанцах. Остолбеневший Алик всё же отмечает машинально, что пятки гражданина - под стать тюрбану с шароварами: да-алеко не первой свежести. Но - вежливый отрок! - он ждёт, пока гражданин отлежится на песке, сядет, скрестив по-турецки ноги, огладит длинную седую бороду, откашляется.
Тогда Алик без долгих вступлений спрашивает:
- Джинн?
- Так точно! - по-солдатски гаркает гражданин, на поверку оказавшийся джинном из многотомных сказок «Тысячи и одной ночи».
А могло быть иначе, как вы думаете?..
- Меня зовут Алик Радуга, - вежливо кланяется Алик, переступая на песке босыми ногами. Ноги мокрые, и песок кучками налип на них. - Извините меня за мой вид, но я, право, не ждал встречи…
- И зря, - лениво говорит джинн. - Мог бы и предусмотреть, ничего в том трудного нет.
Говорит он на хорошем русском языке, и это не должно вызывать удивления, во-первых, потому, что дело происходит во сне, а во-вторых, потому, что джинну безразлично, на каком наречии вести товарный диалог с благодетелем-освободителем.
- А вас как зовут? - спрашивает Алик, втайне и нелепо надеясь, что джинн назовёт с детства знакомое имя - Хоттабыч.
Не тут-то было.
- Зови меня дядя Ибрагим, - ответствует джинн, и Алик понимает, что напоролся на вполне оригинального, неизвестного мировой литературе джинна. И то правда: Хоттабыч - всего лишь один из многочисленного племени, исстари рассеянного по свету в кувшинах, бутылках, банках, графинах и прочих тюремных ёмкостях, и он уже давно обжился на грешной земле, поступил на службу, выработал себе пенсион и теперь нянчит внуков небезызвестного Вольки ибн Алёши.
Дядя Ибрагим - из того же племени, ясное дело.
- И давно вы в кувшине, дядя Ибрагим? - интересуется Алик, лихорадочно прикидывая: как мог кувшин попасть в Москву-реку? В самом деле: швырнули его в воду, вероятно, где-то в Аравии, либо в Красное море, либо чуть подале, в Чёрное. Или в Индийский океан. Или, на худой конец, в полноводную реку Нил, которая вынесла его в Средиземное море. А Москва-река берёт своё начало из среднерусских безымянных речушек, а те - из топей да болот… Впрочем, стоит предположить, что сосуды с джиннами по приказу великого и могучего Иблиса (или кого там ещё?) специально рассеивали по миру, чтобы впоследствии каждая страна имела хотя бы по нескольку экземпляров.
- Давно, отрок, - хлюпая простуженным носом, говорит джинн, сморкается в два пальца, вытирая их о шаровары. Алик внутренне передёрнулся, но виду не подал. - Так давно, что сам толком не помню. Ты сделал доброе дело, отыскав меня в этой аллахом проклятой речке. Полагается приз - по твоему выбору. Подумай как следует и сообщи. За мной не заржавеет. А я пока покочумаю чуток. - Тут он сворачивается калачиком на песке, сдвигает тюрбан на ухо и начинает храпеть.
Лексикон его мало чем отличается от того, каким щеголяют юные короли дворов. И Алику не чужд был такой лексикон, слыхивал он подобные выражения неоднократно, посему перевода ему не потребовалось. Раз джинн сказал: «не заржавеет», значит, выполнит он любое желание - как и положено джиннам! - не обманет, отвесит сполна.
«Что бы пожелать?» - думает Алик, хотя думать-то незачем - всё давно продумано, и сон этот творился как раз ради соответствующего желания, и джинн для того из кувшина вылупился - вполне доступный джинн, без всякой аравийско-сказочной терминологии, незнакомой, впрочем, Алику, так как сказок «Тысячи и одной ночи» он ещё всерьёз не читал. А исподтишка, втайне от родителей - так терминологию не запомнишь, так только бы сюжет уловить.
«Что бы пожелать?» - для приличия думает Алик, а на самом деле точно формулирует давно созревшее пожелание. И как только сформулировал, без застенчивости растолкал спящего джинна.
- Я готов!
- А? Чего? - спросонья не понимает джинн, протирает глаза, вертит головой. - Ну, говори-говори.
- Я хочу уметь прыгать в высоту как минимум по первому разряду, - сказал и замер от собственной наглости. Впрочем, добавляет для ясности: - По первому взрослому.
- Ого! - восклицает джинн. - Ну и аппетит… - садится поудобнее, начинает цену набивать: - Трудное дело. Не знаю, справлюсь ли: стар стал, растерял умение.
- Ну уж и растерял, - льстит ему Алик. - И потом, я у вас не три желания прошу исполнить - как положено, а всего одно махонькое-премахонькое. - Тут он даже голос до писка доводит и показывает пальцами, какое оно «премахонькое» - его желаньице заветное.
- Иблис с тобой, - грубо заявляет джинн, потирает руки, явно радуясь, что не три желания исполнять-мучиться, - покладистый клиент попался. - А за благородство тебе премию отвалю. Будешь, брат, прыгать не по первому разряду, а по «мастерам». Годится?
- Годится, - говорит Алик, немея от восторга и слушая, как сердце проваливается в желудок и возвращается на место: ещё бы - пульс у него сейчас порядка пятисот ударов в минуту, хотя так и не бывает. (Сон это сон, сколько раз повторять можно…)
- Ну, поехали.
Джинн выдирает из бороды три волоса, рвёт их на мелкие части, приговаривая про себя длинное арабское заклинание, непонятное и неведомое Алику, почему он его и не запомнил, прошло оно мимо сна. Бросает волосинки по ветру, дует, плюёт опять-таки трижды, хлопает в ладоши.
- Готово. Только… - тут он вроде бы смущается, не хочет договаривать.
- Что только? - Алик строг, как покупатель, которому всучили товар второго сорта.
- Да так, ерундистика…
- Короче, папаша!
- Условие одно тебе положу.
- Какое условие?
- Да ты не сомневайся, желание я исполнил - будь здоров, никто не придерётся. Только по инструкции такого типа желания исполняются с условием. И дар существует лишь до тех пор, пока его хозяин условие блюдёт.
- Да не тяните вы, в самом деле! - срывается на крик Алик.
- Не кричи. Ты не в степи, а я не глухой. Условие таково: будешь прыгать выше всех, пока не солжёшь - намеренно ли, нечаянно ли, по злобе или по глупости, из жалости или из вредности, и прочая и прочая.
- Как так не солжёшь?
- А вот так. Никогда и никому ни в чём не ври. Даже в мелочах. А соврёшь - дар мгновенно исчезнет, как не было. И плакали тогда твои прыжки «по мастерам».
«Плохо дело, - думает Алик. - Совсем не врать - это ж надо! А если никак нельзя не соврать - что тогда?»
- А если никак нельзя не соврать - что тогда? - спрашивает он с надеждой.
- Либо ври, либо рекорды ставь. Альтернатива ясна?
- Куда яснее, - горестно вздыхает Алик.
- А чего ты мучаешься? Я тебе ещё лёгкое условие поставил, бывают посложнее. Дерзай, юноша. Вперёд и выше. «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!» Так, что ли, в песне?
- Так.
- А раз так, я пошёл.
- Куда?
- Документы себе выправлю, на службу пристроюсь. Где тут у вас цирк помещается?
- Есть на Цветном бульваре, - машинально, ещё не придя в себя, отвечает Алик, - есть на проспекте Вернадского - совсем новый.
- Я на Цветной пойду, - решает джинн. - Старое - доброе, надёжное, по опыту сужу. Буду иллюзионистом…
И уходит.
И Алик уходит. Одевается, влезает по откосу, идёт во двор: пора завтракать и - в школу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Темнота и жар.
3
А потом начинается второй сон.
Будто бы идёт Алик в лес. А дело происходит в Подмосковье, на сорок шестом километре Щёлковского шоссе, в деревне Трубино, где родители Алика третий год подряд снимают дачу. Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные леса. Как такие в Подмосковье сохранились - чудеса!
И вот идёт Алик в лес по грибы - любит он грибы искать, не возвращается домой без полного ведра - и знает, как отличить волнушку от маслёнка, а груздь от опёнка, что для хилого и загазованного горожанина достаточно почётно. Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу тёмную, непролазную. Думает: пора и честь знать, оглобли поворачивать. Повернул. Идёт, идёт - вроде не туда. Неужто заблудился?
Прошёл ещё с полкилометра. Глядь - избушка. Похоже, лесник живёт. Продирается Алик сквозь кусты орешника, цепляется ковбойкой за шипы-колючки на диких розах, выбирается на тропинку, аккуратно посыпанную песком и огороженную по бокам крест-накрест короткими прутиками. Топает по ней, подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит?
Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у неё - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.
«Мастер делал, умелец», - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.
А оттуда голос - старушечий, сварливый:
- Кого ещё чёрт принёс?
- Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.
Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в чёрной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. «Движенья быстры, лик ужасен» - как поэт сказал.
- Чего надо? - спрашивает.
- Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. - Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?
Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало.
- Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.
«Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала».
- Школьник я, бабушка.
Она с сомнением оглядывает его, бормочет:
- «Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь…» Не похоже что-то…
- Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят.
- Да знаю… Это я по инерции… Проклятое наследие… А учишься-то как?
- На «хорошо» и «отлично».
- Нешто без двоек обходится?
- Пока без них.
- Тогда заходи.
В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и ещё чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пёстрых лоскутов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Алик останавливается, когда вода доходит ему до пояса, до резиночки от трусов, которые цветным парусом вздулись на бёдрах, зачерпывает ладонями воду, смачивает себя под мышками. Потом по-поросячьи взвизгивает и ныряет - только пятки мелькают в воздухе, выныривает, отфыркивается, вытирает рукой лицо, плывёт подальше от берега - не по-собачьи, с шумом и брызгами, а ровным кролем, безупречным стилем.
Напомним: во сне бывает и не такое, незачем удивляться и путать сон с жестокой действительностью…
Поплавав так минут десять, Алик возвращается к берегу и несколько раз ныряет, пытаясь достать пальцами дно. Это ему, естественно, удаётся, а в последний раз он даже нащупывает что-то большое и тяжёлое, подхватывает это «что-то», выбирается на белый свет, на солнышко. «Что-то» оказывается пузатым узкогорлым кувшином с тонкой ручкой, древним сосудом, заросшим тиной, чёрной грязью, хрупкими речными ракушками. Алик скребёт грязь ногтем и видит позеленевшую от времени поверхность - то ли из меди-купрум, то ли из золота-аурум, покрытую прихотливой чеканной вязью. Если быть честным, то кувшин сильно смахивает на тот, что стоит у отца в кабинете, - из дагестанского аула Гицатль, где спокон веку живут прекрасные чеканщики и поэты.
Однако Алика сие сходство не смущает. Он твёрдой походкой рулит к берегу, и в груди его что-то сладко сжимается, а в животе холодно и пусто - как в предчувствии небывалого чуда. «Чувство чуда - седьмое чувство!» - сказал поэт.
И чудо не медлит. Оно бурлит в псевдогицатлинском кувшине, который, как живой, вздрагивает в чутких и ждущих руках Алика. Острым камнем он сбивает сургучную пробку и зачарованно смотрит на сизый дым, вырывающийся из горла, атомным грибом встающий над уроненным на песок кувшином. Дым этот клубится, меняет очертания и цвет, а внутри его возникают некие занятные турбулентности, которые постепенно приобретают строгие формы весьма пожилого гражданина в грязном тюрбане, в розовых - тоже грязных - шароварах, в короткой, похожей на джинсовую, жилеточке на голом теле и в золотых шлёпанцах без задников - явно из магазина «Армения» с улицы Горького.
Словом, всё, как положено в классике, - без навеянных современностью отклонений.
Гражданин некоторое время легкомысленно качается в воздухе над кувшином, машет руками, разгоняя дым, потом вдруг тяжело плюхается на землю, задрав ноги в шлёпанцах. Остолбеневший Алик всё же отмечает машинально, что пятки гражданина - под стать тюрбану с шароварами: да-алеко не первой свежести. Но - вежливый отрок! - он ждёт, пока гражданин отлежится на песке, сядет, скрестив по-турецки ноги, огладит длинную седую бороду, откашляется.
Тогда Алик без долгих вступлений спрашивает:
- Джинн?
- Так точно! - по-солдатски гаркает гражданин, на поверку оказавшийся джинном из многотомных сказок «Тысячи и одной ночи».
А могло быть иначе, как вы думаете?..
- Меня зовут Алик Радуга, - вежливо кланяется Алик, переступая на песке босыми ногами. Ноги мокрые, и песок кучками налип на них. - Извините меня за мой вид, но я, право, не ждал встречи…
- И зря, - лениво говорит джинн. - Мог бы и предусмотреть, ничего в том трудного нет.
Говорит он на хорошем русском языке, и это не должно вызывать удивления, во-первых, потому, что дело происходит во сне, а во-вторых, потому, что джинну безразлично, на каком наречии вести товарный диалог с благодетелем-освободителем.
- А вас как зовут? - спрашивает Алик, втайне и нелепо надеясь, что джинн назовёт с детства знакомое имя - Хоттабыч.
Не тут-то было.
- Зови меня дядя Ибрагим, - ответствует джинн, и Алик понимает, что напоролся на вполне оригинального, неизвестного мировой литературе джинна. И то правда: Хоттабыч - всего лишь один из многочисленного племени, исстари рассеянного по свету в кувшинах, бутылках, банках, графинах и прочих тюремных ёмкостях, и он уже давно обжился на грешной земле, поступил на службу, выработал себе пенсион и теперь нянчит внуков небезызвестного Вольки ибн Алёши.
Дядя Ибрагим - из того же племени, ясное дело.
- И давно вы в кувшине, дядя Ибрагим? - интересуется Алик, лихорадочно прикидывая: как мог кувшин попасть в Москву-реку? В самом деле: швырнули его в воду, вероятно, где-то в Аравии, либо в Красное море, либо чуть подале, в Чёрное. Или в Индийский океан. Или, на худой конец, в полноводную реку Нил, которая вынесла его в Средиземное море. А Москва-река берёт своё начало из среднерусских безымянных речушек, а те - из топей да болот… Впрочем, стоит предположить, что сосуды с джиннами по приказу великого и могучего Иблиса (или кого там ещё?) специально рассеивали по миру, чтобы впоследствии каждая страна имела хотя бы по нескольку экземпляров.
- Давно, отрок, - хлюпая простуженным носом, говорит джинн, сморкается в два пальца, вытирая их о шаровары. Алик внутренне передёрнулся, но виду не подал. - Так давно, что сам толком не помню. Ты сделал доброе дело, отыскав меня в этой аллахом проклятой речке. Полагается приз - по твоему выбору. Подумай как следует и сообщи. За мной не заржавеет. А я пока покочумаю чуток. - Тут он сворачивается калачиком на песке, сдвигает тюрбан на ухо и начинает храпеть.
Лексикон его мало чем отличается от того, каким щеголяют юные короли дворов. И Алику не чужд был такой лексикон, слыхивал он подобные выражения неоднократно, посему перевода ему не потребовалось. Раз джинн сказал: «не заржавеет», значит, выполнит он любое желание - как и положено джиннам! - не обманет, отвесит сполна.
«Что бы пожелать?» - думает Алик, хотя думать-то незачем - всё давно продумано, и сон этот творился как раз ради соответствующего желания, и джинн для того из кувшина вылупился - вполне доступный джинн, без всякой аравийско-сказочной терминологии, незнакомой, впрочем, Алику, так как сказок «Тысячи и одной ночи» он ещё всерьёз не читал. А исподтишка, втайне от родителей - так терминологию не запомнишь, так только бы сюжет уловить.
«Что бы пожелать?» - для приличия думает Алик, а на самом деле точно формулирует давно созревшее пожелание. И как только сформулировал, без застенчивости растолкал спящего джинна.
- Я готов!
- А? Чего? - спросонья не понимает джинн, протирает глаза, вертит головой. - Ну, говори-говори.
- Я хочу уметь прыгать в высоту как минимум по первому разряду, - сказал и замер от собственной наглости. Впрочем, добавляет для ясности: - По первому взрослому.
- Ого! - восклицает джинн. - Ну и аппетит… - садится поудобнее, начинает цену набивать: - Трудное дело. Не знаю, справлюсь ли: стар стал, растерял умение.
- Ну уж и растерял, - льстит ему Алик. - И потом, я у вас не три желания прошу исполнить - как положено, а всего одно махонькое-премахонькое. - Тут он даже голос до писка доводит и показывает пальцами, какое оно «премахонькое» - его желаньице заветное.
- Иблис с тобой, - грубо заявляет джинн, потирает руки, явно радуясь, что не три желания исполнять-мучиться, - покладистый клиент попался. - А за благородство тебе премию отвалю. Будешь, брат, прыгать не по первому разряду, а по «мастерам». Годится?
- Годится, - говорит Алик, немея от восторга и слушая, как сердце проваливается в желудок и возвращается на место: ещё бы - пульс у него сейчас порядка пятисот ударов в минуту, хотя так и не бывает. (Сон это сон, сколько раз повторять можно…)
- Ну, поехали.
Джинн выдирает из бороды три волоса, рвёт их на мелкие части, приговаривая про себя длинное арабское заклинание, непонятное и неведомое Алику, почему он его и не запомнил, прошло оно мимо сна. Бросает волосинки по ветру, дует, плюёт опять-таки трижды, хлопает в ладоши.
- Готово. Только… - тут он вроде бы смущается, не хочет договаривать.
- Что только? - Алик строг, как покупатель, которому всучили товар второго сорта.
- Да так, ерундистика…
- Короче, папаша!
- Условие одно тебе положу.
- Какое условие?
- Да ты не сомневайся, желание я исполнил - будь здоров, никто не придерётся. Только по инструкции такого типа желания исполняются с условием. И дар существует лишь до тех пор, пока его хозяин условие блюдёт.
- Да не тяните вы, в самом деле! - срывается на крик Алик.
- Не кричи. Ты не в степи, а я не глухой. Условие таково: будешь прыгать выше всех, пока не солжёшь - намеренно ли, нечаянно ли, по злобе или по глупости, из жалости или из вредности, и прочая и прочая.
- Как так не солжёшь?
- А вот так. Никогда и никому ни в чём не ври. Даже в мелочах. А соврёшь - дар мгновенно исчезнет, как не было. И плакали тогда твои прыжки «по мастерам».
«Плохо дело, - думает Алик. - Совсем не врать - это ж надо! А если никак нельзя не соврать - что тогда?»
- А если никак нельзя не соврать - что тогда? - спрашивает он с надеждой.
- Либо ври, либо рекорды ставь. Альтернатива ясна?
- Куда яснее, - горестно вздыхает Алик.
- А чего ты мучаешься? Я тебе ещё лёгкое условие поставил, бывают посложнее. Дерзай, юноша. Вперёд и выше. «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!» Так, что ли, в песне?
- Так.
- А раз так, я пошёл.
- Куда?
- Документы себе выправлю, на службу пристроюсь. Где тут у вас цирк помещается?
- Есть на Цветном бульваре, - машинально, ещё не придя в себя, отвечает Алик, - есть на проспекте Вернадского - совсем новый.
- Я на Цветной пойду, - решает джинн. - Старое - доброе, надёжное, по опыту сужу. Буду иллюзионистом…
И уходит.
И Алик уходит. Одевается, влезает по откосу, идёт во двор: пора завтракать и - в школу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Темнота и жар.
3
А потом начинается второй сон.
Будто бы идёт Алик в лес. А дело происходит в Подмосковье, на сорок шестом километре Щёлковского шоссе, в деревне Трубино, где родители Алика третий год подряд снимают дачу. Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные леса. Как такие в Подмосковье сохранились - чудеса!
И вот идёт Алик в лес по грибы - любит он грибы искать, не возвращается домой без полного ведра - и знает, как отличить волнушку от маслёнка, а груздь от опёнка, что для хилого и загазованного горожанина достаточно почётно. Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу тёмную, непролазную. Думает: пора и честь знать, оглобли поворачивать. Повернул. Идёт, идёт - вроде не туда. Неужто заблудился?
Прошёл ещё с полкилометра. Глядь - избушка. Похоже, лесник живёт. Продирается Алик сквозь кусты орешника, цепляется ковбойкой за шипы-колючки на диких розах, выбирается на тропинку, аккуратно посыпанную песком и огороженную по бокам крест-накрест короткими прутиками. Топает по ней, подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит?
Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у неё - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.
«Мастер делал, умелец», - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.
А оттуда голос - старушечий, сварливый:
- Кого ещё чёрт принёс?
- Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.
Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в чёрной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. «Движенья быстры, лик ужасен» - как поэт сказал.
- Чего надо? - спрашивает.
- Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. - Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?
Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало.
- Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.
«Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала».
- Школьник я, бабушка.
Она с сомнением оглядывает его, бормочет:
- «Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь…» Не похоже что-то…
- Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят.
- Да знаю… Это я по инерции… Проклятое наследие… А учишься-то как?
- На «хорошо» и «отлично».
- Нешто без двоек обходится?
- Пока без них.
- Тогда заходи.
В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и ещё чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пёстрых лоскутов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18