Шпагин срочно вылетел в Москву, вызванный командировавшим его институтом, а Янина выклянчила неделю для поездки в Варшаву повидаться с родителями. Кроме Смайли и Рослова, в комитете оставались только Барнс и Корнхилл, выбранные по локальному принципу из уважения к земле, на которой открылось бермудское чудо. Пользы от них не было никакой. Барнс желчно критиковал все и вся, втайне недовольный и своим незавидным положением в комитете, и растущим ажиотажем, превратившим хотя и модный, но благопристойный английский курорт в сумасшедшую международную ярмарку, а Корнхилл помалкивал, только выжидая случая потребовать свой куртаж, когда в нем будут нуждаться.
Он был единственным, кто насторожился, когда Смайли в присутствии Рослова рассказал о своей встрече в Нью-Йорке.
– Придется строить казарму, – сказал он, помолчав.
Смайли не понял.
– На «белом острове», – пояснил Корнхилл.
На коралловом рифе к этому времени вместо кафе под тентом были возведены павильон с довольно вместительным залом для переговоров с Селестой, кабины для стенографических и магнитофонных записей и радиорубка. Дежурный на острове мог в любую минуту связаться с рацией в полицейском управлении Гамильтона.
До Смайли дошла наконец мысль Корнхилла.
– Вы считаете необходимым поставить охрану? – спросил он.
– Не только. Надо создавать собственную полицию. Я могу послать трех, от силы четырех полицейских. Но может случиться, что нам понадобится сотня. База здесь, в Гамильтоне. На острове круглосуточное дежурство. Собственные патрульно-сторожевые суда. Круговая оборона бухты, спаренные пулеметы, может быть даже орудия. Не исключаю необходимость и ракетной установки, скажем, «земля – воздух», и специальной электрозащиты от аквалангистов.
– Кого вы собираетесь защищать, Корнхилл? – вмешался Рослов. – Селесту? Едва ли ему понадобятся ваши ракеты. Он обойдется своими средствами.
– Я защищаю не Селесту, а коралловый риф.
– От кого?
– Вы слышали рассказ Смайли. По-моему, он назвал Игер-Райта?
– Ну и что?
– Вы недооцениваете Трэси. Он может при желании захватить и Майн-Айленд с его столицей. Только это неразумно и чревато международными осложнениями. А Трэси работает тихо и безнаказанно. Похитить любого из вас и перебросить на остров для переговоров с Селестой для него проще, чем написать письмо без ошибок. И разве остановят его патрульный катер и трое полицейских на острове?
– Вы сказали – четверо, Корнхилл, – напомнил Смайли.
– От силы, мой друг, от силы, – насмешливо подчеркнул Корнхилл. – Моих полицейских даже в городе не хватает. Число туристов удвоилось. А число прибывших с ними карманников и шулеров, шантажистов и притонодержателей? Создавайте свою полицию, Смайли, и берите меня начальником.
– С удвоенным жалованьем? – пошутил Смайли.
– А может быть, и без жалованья. Вдруг вы подарите мне свою «Альгамбру», которую почти что купили? А вдруг я и сам построю такую? Кто знает? Предвижу золотую лихорадку, старый разбойник, и не сомневаюсь, что вовремя поставлю заявочный столб…
– На что он намекал? – спросил Рослов у Барнса, встретив того за обедом.
– Он вам объяснил?
– Нет.
– А вы настолько наивны, что сами не можете сделать необходимых выводов?
– Из контактов с Селестой?
Смешок.
– Вот именно. Когда они станут объектом не только научного интереса. Когда поставленные цели не ограничатся открытием нового элемента или природы шаровой молнии.
– Вы подразумеваете промышленный шпионаж?
Барнс ответил с желчной гримасой:
– Я подразумеваю все. Наследники дяди-миллионера захотят знать содержание его завещания. Министр – любовную переписку своей жены. Военная разведка – посольскую документацию. Иностранные посольства – секреты военной разведки. Промышленные концерны, синдикаты гангстеров, патентные бюро, маклерские конторы, Уолл-стрит и Сити – все станут клиентами вашего информария. А ему что – машина! Взять информацию – дать информацию. Сто битов, тысячу битов, миллион битов – ради Бога! А кому они пригодятся, эти биты, чему послужат – добру или злу? Войне или миру? Не все ли равно, скажет ваш Селеста. И грабеж – информация, и шантаж – информация, и дипломатический скандал – информация. А кто, скажите, будет контролировать переговоры с Селестой? Наш комитет? Или институт Мак-Кэрри и Бревера? Или, может быть, Совет Безопасности? А не найдутся ли лазейки для фунта или доллара, способные потеснить прекраснодушие и порядочность? Вы не задумывались над этим?
Барнс не сказал ничего нового, он только более обоснованно и разносторонне сформулировал те же предположения и опасения, какие уже высказывал Смайли. Но именно эта обоснованность и заставила Рослова глубоко задуматься над судьбой открытия. Барнс с мефистофельским злорадством обнажил проблемы будущих контактов с Селестой, выходившие из круга привычных интересов науки и до сих пор не беспокоившие ни их, первооткрывателей, ни организаторов нового детища ООН – международного института «Селеста-7000» Мак-Кэрри и Бревера.
Не станет ли Селеста для человечества новой атомной бомбой – ведь и о ней не думали зачинатели расщепления атомного ядра. Но из-за плеча Оппенгеймера всегда может выглянуть Теллер. Где гарантия, что подобные ему не выглянут и теперь, и позволит ли им Селеста подменить белое черным? Ведь бермудский Бог не отделяет зло от добра. Барнс прав: для него это однозначная информация.
Однозначная ли?
У себя в номере, опустевшем после отъезда Шпагина, Рослов, не глядя на часы, бродил вокруг стола и думал вслух. Он привык думать вслух, хотя это иногда и приводило к забавным недоразумениям, если в комнате он был не один. Сейчас он был один с единственным слушателем – магнитофоном; записывать свои раздумья он научился у Шпагина, всегда прибегавшего к магнитной записи, если в голову приходило что-нибудь стоящее.
Потом он перемотал пленку и снова включил запись:
«…Отбросим водные и магнитные аномалии. Они не имеют отношения к мышлению.
По той же причине отбросим и силовые поля. Это – запрограммированные реакции защиты на возможность опасности.
Отбросим и «миражи». Это разновидность методов получения информации. Метод проверки чувственных восприятии. Философские и социальные идеи, этические и моральные категории в моделированных исторических, действительных или вымышленных ситуациях. Отбросим как «не мышление».
…Это не мозг. Во всяком случае, не мозг, подобный человеческому. Следовательно, не может идти речи ни о нейронах, ни об аксонах, ни о сомах, образующих динамическую систему нервной клетки. Не приходится говорить и о структурных отделах мозга – мозжечок, полушария, кора, подкорка. В поле нашего внимания остается только энергетика мышления, его характер и специализация.
…Как возникает мысль у Селесты? Я думаю, у него нет ни сознания, ни подсознания в общепринятом научном их понимании. Следовательно, возникновение мысли не зависит от управления полем сознания и подсознания. И едва ли здесь можно говорить о физиологии, скажем о возбуждении какой-то цепочки нейронов, – скорее уж о возбуждении энергетических и радиационных полей, но мысль возникает, как выходной сигнал «черного ящика», конкретная мысль с определенным логически-информационным содержанием.
Возбуждение запрограммировано. Генератор мыслей – не что иное, как программа накопления информации, ее селекции, оценки и синтеза. Программа предусматривает и «обогащение» информации, пропущенной сквозь чувственное «сито» человека. Но и скорректированная «обогащенной» информацией мысль Селесты не обогащается творчески. Он отвечает на вопросы, спрашивает, познает, подтверждает или переосмысливает познанное. Но это не акт творчества. У Селесты нет ни озарения, ни интуиции, он не умеет строить логических продолжений информационных «находок» и беспомощен в так называемых проблемных ситуациях. Даже не очень сложные электронно-вычислительные машины могут «научиться» играть в шахматы. Селеста не может. А ведь шахматы – это приблизительная модель творческого мышления человека…»
Рослов выключил магнитофон, вспомнив свои попытки сыграть с Селестой. В первый раз «мираж» столкнул его со Шпагиным в излюбленном Селестой варианте раздвоения сознания. Рослов и Шпагин играли, как два гроссмейстера, бессознательно повторяя кем-то и когда-то сделанные ходы. На каком турнире игралась эта партия и кто были ее участники, Селеста не ответил.
Во второй попытке «мираж» поставил Рослова в положение сеансера одновременной игры в явно вымышленной ситуации на фоне каких-то экзотических пальм и бананов. К нему обращались по-испански: «Прошу, маэстро», «Я хочу еще подумать, маэстро». Он кивал, понимая и соглашаясь, делал ход или проходил мимо к следующему партнеру. «Очнувшись», Рослов предложил Селесте сыграть запросто, без «миражей», на реальной доске и получил ответ: «Не умею». Он тут же подумал, что Селеста знает правила, помнит все выдающиеся труды и партии всех выдающихся шахматистов, может воспроизвести любую ситуацию в любой партии, записанной в его информарии, но самостоятельно найти решение в незнакомом ему положении не сможет. Селеста немедленно ответил: «Не смогу». – «А если, допустим, я начну партию ходом крайней пешки а или h?» – мысленно спросил Рослов. «Не знаю», – был ответ.
Рослов усмехнулся своим попыткам обнаружить в Селесте супергроссмейстера и снова включил магнитофон. Записанный его голос продолжал:
«…Значит, Барнс прав? Селеста мыслит автоматически, пассивно и безлично. Автоматизм мышления не исключает возможности отличить зло от добра, но принять ту или иную сторону может личность. А у Селесты нет личности, нет „я“, нет воли, запрограммированной на что-либо, кроме селекции и накопления информации. Но Барнс проглядел эволюцию феномена. Селектор стабильной информации сам не остается стабильным. Это самопрограммирующаяся система, и все зависит от того, как меняется программа под влиянием внешних воздействий. Каждый вопрос к Селесте и каждый его ответ – это может быть мелким, ничтожным, но все же изменением программы, в котором участвует человек-партнер. Не помню кто, Янина или Шпагин, сказал, что с нашей помощью создается мировоззрение Селесты. Шутка? А может быть, неосознанное предвидение?»
Рослов выключил запись, надел куртку – на море ветрено, а он собирался совершить неотложную прогулку к «белому острову». Он не хотел терять ни минуты. Ночь? Штормит? Какая разница: Селеста не спит. Разговаривать с ним можно в любую минуту суток.
Через три часа, оставив мокрую куртку на яхте, он поднялся в павильон, построенный цирком: кресла в несколько рядов окружали пятачок манежа с единственным столиком в центре. На столике белел магнитофон, похожий на гигантскую морскую раковину. Раковина открывалась с началом записи, если откликался Селеста.
Отказавшись от кофе, предложенного дежурившим в соседней рубке радистом, Рослов остался один. Весь план предстоявшего разговора, который он тщательно продумал во время поездки, улетучился. Рослов молчал, как дебютант на спектакле, забывший роль. С чего начать? Может быть, с упоминания о том, что разговор очень важный и от него зависит, как сложатся в будущем контакты с Селестой.
– Я знаю, – «услышал» он беззвучный ответ.
– Давай без фокусов, – обрадовался Рослов, – без миражей и снов. Просто по-дружески, как два собеседника за чайным столом.
– Хорошо.
Рослов говорил по привычке вслух, не боясь, что его услышит радист или полисмен, дежурившие по соседству: стены «переговорной» не пропускали звуков.
– Я все время думал о твоих сигнальных системах, – сказал он, – о характере мышления. У тебя нет желания поспорить?
– Я не умею спорить. И у меня нет того, что ты называешь «желанием».
Слова Селесты возникали в мозгу, как подключенная беззвучная запись. Казалось, кто-то прямо выстукивал текст на послушных мозговых клавишах.
– У тебя есть запрограммированная воля к отбору и накоплению информации, – сформулировал свою мысль Рослов, – назовем ее желанием. Есть и способность отличать великое от малого, здоровое от больного, перспективное от исчерпавшего себя. В чем критерий отбора?
– В интенсивности волн, посылаемых скоплением мыслей, создающих и развивающих информационную схему. Чем крупнее скопление, тем интенсивнее волна.
– Понятно. Интерес и желание запрограммированы. Но ты же самопрограммирующаяся система. Как видоизменяет программу резервуар информации? Или процесс ее обработки?
– Не знаю. У меня нет органов, регистрирующих эти изменения. Самопрограммирующаяся система не может изучать себя. Не может без информативного обмена.
– Вот и дошли, – обрадовался Рослов. – Такой информативный обмен уже действует. Он и скорректирует твою программу. Возьми две схемы: объем и качество информации, накопленной обскурантизмом средневековья и светом разума последующих поколений от Томаса Мора до Карла Маркса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Он был единственным, кто насторожился, когда Смайли в присутствии Рослова рассказал о своей встрече в Нью-Йорке.
– Придется строить казарму, – сказал он, помолчав.
Смайли не понял.
– На «белом острове», – пояснил Корнхилл.
На коралловом рифе к этому времени вместо кафе под тентом были возведены павильон с довольно вместительным залом для переговоров с Селестой, кабины для стенографических и магнитофонных записей и радиорубка. Дежурный на острове мог в любую минуту связаться с рацией в полицейском управлении Гамильтона.
До Смайли дошла наконец мысль Корнхилла.
– Вы считаете необходимым поставить охрану? – спросил он.
– Не только. Надо создавать собственную полицию. Я могу послать трех, от силы четырех полицейских. Но может случиться, что нам понадобится сотня. База здесь, в Гамильтоне. На острове круглосуточное дежурство. Собственные патрульно-сторожевые суда. Круговая оборона бухты, спаренные пулеметы, может быть даже орудия. Не исключаю необходимость и ракетной установки, скажем, «земля – воздух», и специальной электрозащиты от аквалангистов.
– Кого вы собираетесь защищать, Корнхилл? – вмешался Рослов. – Селесту? Едва ли ему понадобятся ваши ракеты. Он обойдется своими средствами.
– Я защищаю не Селесту, а коралловый риф.
– От кого?
– Вы слышали рассказ Смайли. По-моему, он назвал Игер-Райта?
– Ну и что?
– Вы недооцениваете Трэси. Он может при желании захватить и Майн-Айленд с его столицей. Только это неразумно и чревато международными осложнениями. А Трэси работает тихо и безнаказанно. Похитить любого из вас и перебросить на остров для переговоров с Селестой для него проще, чем написать письмо без ошибок. И разве остановят его патрульный катер и трое полицейских на острове?
– Вы сказали – четверо, Корнхилл, – напомнил Смайли.
– От силы, мой друг, от силы, – насмешливо подчеркнул Корнхилл. – Моих полицейских даже в городе не хватает. Число туристов удвоилось. А число прибывших с ними карманников и шулеров, шантажистов и притонодержателей? Создавайте свою полицию, Смайли, и берите меня начальником.
– С удвоенным жалованьем? – пошутил Смайли.
– А может быть, и без жалованья. Вдруг вы подарите мне свою «Альгамбру», которую почти что купили? А вдруг я и сам построю такую? Кто знает? Предвижу золотую лихорадку, старый разбойник, и не сомневаюсь, что вовремя поставлю заявочный столб…
– На что он намекал? – спросил Рослов у Барнса, встретив того за обедом.
– Он вам объяснил?
– Нет.
– А вы настолько наивны, что сами не можете сделать необходимых выводов?
– Из контактов с Селестой?
Смешок.
– Вот именно. Когда они станут объектом не только научного интереса. Когда поставленные цели не ограничатся открытием нового элемента или природы шаровой молнии.
– Вы подразумеваете промышленный шпионаж?
Барнс ответил с желчной гримасой:
– Я подразумеваю все. Наследники дяди-миллионера захотят знать содержание его завещания. Министр – любовную переписку своей жены. Военная разведка – посольскую документацию. Иностранные посольства – секреты военной разведки. Промышленные концерны, синдикаты гангстеров, патентные бюро, маклерские конторы, Уолл-стрит и Сити – все станут клиентами вашего информария. А ему что – машина! Взять информацию – дать информацию. Сто битов, тысячу битов, миллион битов – ради Бога! А кому они пригодятся, эти биты, чему послужат – добру или злу? Войне или миру? Не все ли равно, скажет ваш Селеста. И грабеж – информация, и шантаж – информация, и дипломатический скандал – информация. А кто, скажите, будет контролировать переговоры с Селестой? Наш комитет? Или институт Мак-Кэрри и Бревера? Или, может быть, Совет Безопасности? А не найдутся ли лазейки для фунта или доллара, способные потеснить прекраснодушие и порядочность? Вы не задумывались над этим?
Барнс не сказал ничего нового, он только более обоснованно и разносторонне сформулировал те же предположения и опасения, какие уже высказывал Смайли. Но именно эта обоснованность и заставила Рослова глубоко задуматься над судьбой открытия. Барнс с мефистофельским злорадством обнажил проблемы будущих контактов с Селестой, выходившие из круга привычных интересов науки и до сих пор не беспокоившие ни их, первооткрывателей, ни организаторов нового детища ООН – международного института «Селеста-7000» Мак-Кэрри и Бревера.
Не станет ли Селеста для человечества новой атомной бомбой – ведь и о ней не думали зачинатели расщепления атомного ядра. Но из-за плеча Оппенгеймера всегда может выглянуть Теллер. Где гарантия, что подобные ему не выглянут и теперь, и позволит ли им Селеста подменить белое черным? Ведь бермудский Бог не отделяет зло от добра. Барнс прав: для него это однозначная информация.
Однозначная ли?
У себя в номере, опустевшем после отъезда Шпагина, Рослов, не глядя на часы, бродил вокруг стола и думал вслух. Он привык думать вслух, хотя это иногда и приводило к забавным недоразумениям, если в комнате он был не один. Сейчас он был один с единственным слушателем – магнитофоном; записывать свои раздумья он научился у Шпагина, всегда прибегавшего к магнитной записи, если в голову приходило что-нибудь стоящее.
Потом он перемотал пленку и снова включил запись:
«…Отбросим водные и магнитные аномалии. Они не имеют отношения к мышлению.
По той же причине отбросим и силовые поля. Это – запрограммированные реакции защиты на возможность опасности.
Отбросим и «миражи». Это разновидность методов получения информации. Метод проверки чувственных восприятии. Философские и социальные идеи, этические и моральные категории в моделированных исторических, действительных или вымышленных ситуациях. Отбросим как «не мышление».
…Это не мозг. Во всяком случае, не мозг, подобный человеческому. Следовательно, не может идти речи ни о нейронах, ни об аксонах, ни о сомах, образующих динамическую систему нервной клетки. Не приходится говорить и о структурных отделах мозга – мозжечок, полушария, кора, подкорка. В поле нашего внимания остается только энергетика мышления, его характер и специализация.
…Как возникает мысль у Селесты? Я думаю, у него нет ни сознания, ни подсознания в общепринятом научном их понимании. Следовательно, возникновение мысли не зависит от управления полем сознания и подсознания. И едва ли здесь можно говорить о физиологии, скажем о возбуждении какой-то цепочки нейронов, – скорее уж о возбуждении энергетических и радиационных полей, но мысль возникает, как выходной сигнал «черного ящика», конкретная мысль с определенным логически-информационным содержанием.
Возбуждение запрограммировано. Генератор мыслей – не что иное, как программа накопления информации, ее селекции, оценки и синтеза. Программа предусматривает и «обогащение» информации, пропущенной сквозь чувственное «сито» человека. Но и скорректированная «обогащенной» информацией мысль Селесты не обогащается творчески. Он отвечает на вопросы, спрашивает, познает, подтверждает или переосмысливает познанное. Но это не акт творчества. У Селесты нет ни озарения, ни интуиции, он не умеет строить логических продолжений информационных «находок» и беспомощен в так называемых проблемных ситуациях. Даже не очень сложные электронно-вычислительные машины могут «научиться» играть в шахматы. Селеста не может. А ведь шахматы – это приблизительная модель творческого мышления человека…»
Рослов выключил магнитофон, вспомнив свои попытки сыграть с Селестой. В первый раз «мираж» столкнул его со Шпагиным в излюбленном Селестой варианте раздвоения сознания. Рослов и Шпагин играли, как два гроссмейстера, бессознательно повторяя кем-то и когда-то сделанные ходы. На каком турнире игралась эта партия и кто были ее участники, Селеста не ответил.
Во второй попытке «мираж» поставил Рослова в положение сеансера одновременной игры в явно вымышленной ситуации на фоне каких-то экзотических пальм и бананов. К нему обращались по-испански: «Прошу, маэстро», «Я хочу еще подумать, маэстро». Он кивал, понимая и соглашаясь, делал ход или проходил мимо к следующему партнеру. «Очнувшись», Рослов предложил Селесте сыграть запросто, без «миражей», на реальной доске и получил ответ: «Не умею». Он тут же подумал, что Селеста знает правила, помнит все выдающиеся труды и партии всех выдающихся шахматистов, может воспроизвести любую ситуацию в любой партии, записанной в его информарии, но самостоятельно найти решение в незнакомом ему положении не сможет. Селеста немедленно ответил: «Не смогу». – «А если, допустим, я начну партию ходом крайней пешки а или h?» – мысленно спросил Рослов. «Не знаю», – был ответ.
Рослов усмехнулся своим попыткам обнаружить в Селесте супергроссмейстера и снова включил магнитофон. Записанный его голос продолжал:
«…Значит, Барнс прав? Селеста мыслит автоматически, пассивно и безлично. Автоматизм мышления не исключает возможности отличить зло от добра, но принять ту или иную сторону может личность. А у Селесты нет личности, нет „я“, нет воли, запрограммированной на что-либо, кроме селекции и накопления информации. Но Барнс проглядел эволюцию феномена. Селектор стабильной информации сам не остается стабильным. Это самопрограммирующаяся система, и все зависит от того, как меняется программа под влиянием внешних воздействий. Каждый вопрос к Селесте и каждый его ответ – это может быть мелким, ничтожным, но все же изменением программы, в котором участвует человек-партнер. Не помню кто, Янина или Шпагин, сказал, что с нашей помощью создается мировоззрение Селесты. Шутка? А может быть, неосознанное предвидение?»
Рослов выключил запись, надел куртку – на море ветрено, а он собирался совершить неотложную прогулку к «белому острову». Он не хотел терять ни минуты. Ночь? Штормит? Какая разница: Селеста не спит. Разговаривать с ним можно в любую минуту суток.
Через три часа, оставив мокрую куртку на яхте, он поднялся в павильон, построенный цирком: кресла в несколько рядов окружали пятачок манежа с единственным столиком в центре. На столике белел магнитофон, похожий на гигантскую морскую раковину. Раковина открывалась с началом записи, если откликался Селеста.
Отказавшись от кофе, предложенного дежурившим в соседней рубке радистом, Рослов остался один. Весь план предстоявшего разговора, который он тщательно продумал во время поездки, улетучился. Рослов молчал, как дебютант на спектакле, забывший роль. С чего начать? Может быть, с упоминания о том, что разговор очень важный и от него зависит, как сложатся в будущем контакты с Селестой.
– Я знаю, – «услышал» он беззвучный ответ.
– Давай без фокусов, – обрадовался Рослов, – без миражей и снов. Просто по-дружески, как два собеседника за чайным столом.
– Хорошо.
Рослов говорил по привычке вслух, не боясь, что его услышит радист или полисмен, дежурившие по соседству: стены «переговорной» не пропускали звуков.
– Я все время думал о твоих сигнальных системах, – сказал он, – о характере мышления. У тебя нет желания поспорить?
– Я не умею спорить. И у меня нет того, что ты называешь «желанием».
Слова Селесты возникали в мозгу, как подключенная беззвучная запись. Казалось, кто-то прямо выстукивал текст на послушных мозговых клавишах.
– У тебя есть запрограммированная воля к отбору и накоплению информации, – сформулировал свою мысль Рослов, – назовем ее желанием. Есть и способность отличать великое от малого, здоровое от больного, перспективное от исчерпавшего себя. В чем критерий отбора?
– В интенсивности волн, посылаемых скоплением мыслей, создающих и развивающих информационную схему. Чем крупнее скопление, тем интенсивнее волна.
– Понятно. Интерес и желание запрограммированы. Но ты же самопрограммирующаяся система. Как видоизменяет программу резервуар информации? Или процесс ее обработки?
– Не знаю. У меня нет органов, регистрирующих эти изменения. Самопрограммирующаяся система не может изучать себя. Не может без информативного обмена.
– Вот и дошли, – обрадовался Рослов. – Такой информативный обмен уже действует. Он и скорректирует твою программу. Возьми две схемы: объем и качество информации, накопленной обскурантизмом средневековья и светом разума последующих поколений от Томаса Мора до Карла Маркса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42